— Дорогой коллега…
— Вам можно позавидовать! Ну как вы переживаете славу? — спросил Клемпнер.
Андреас зевнул.
— Так себе. Утомительно.
— Я тоже так думаю.
— Вообще…
— Не правда ли?
Они сидели друг против друга. Клемпнер сложил руки на животе и вертел большими пальцами.
— Все эти светские обязанности… если бы мы не так в этом нуждались!
— Да, если бы мы не так в этом нуждались! — повторил Андреас. — Они отнимают у нас столько сил.
— И ради чего?
— Вот об этом-то я и спрашиваю. Если бы можно было уйти от всего! Всецело отдаться работе! Где-нибудь на пятом этаже, в трущобах Берлина или в далеком лесном захолустье — все равно где, только работать, работать!
— Или надо обладать трудоспособностью Клаудиуса Мертенса, — прибавил Клемпнер.
Андреас окинул ласковым взором окружающие их произведения искусства.
— Ах, ему все нипочем. У него на неделе десять приглашений. Он принимает заказы за ужином и зарабатывает, переваривая пищу.
Клемпнер подавил улыбку: он вспомнил, что его собеседник в свое время слышал эти слова от него, Клемпнера. Но Андреас позабыл об этом. Он мечтал, уставившись в потолок.
— Ах, Клаудиус!
— Слыхали последнюю новость о нем? — спросил Клемпнер.
— Что такое?
— Arazzi.
— Как вы сказали?
— Arazzi, узор для ковра, символический, верх изящества. Крупные декоративные цветы, обрамленные арабесками. А если присмотреться внимательнее, то увидишь, что это готические буквы, и при некотором старании расшифруешь прекрасное изречение: «С честностью не прогадаешь».
— Так, так. И ковер, вероятно, для…
— Вы догадались: для… Туркхеймера.
— Ай, ай, ай!
— И представьте, ковер в десять квадратных метров. На нем будет выткано приблизительно полторы сотни цветов, и все с надписью: «С честностью не прогадаешь».
— Перестаньте, я лопну.
— Ковер, как говорят, предназначен для туркхеймеровского рабочего кабинета.
Андреас откинулся на низкую спинку кресла. Он весь корчился, держась за бока, задыхаясь от смеха. То счастье, непредвиденное, сверхчеловеческое, сказочное счастье, которое весь сегодняшний вечер распирало ему грудь и которое до этого мгновения он подавлял, вылилось в неудержимый, непрекращавшийся смех.
Клемпнер раскатисто хохотал вместе с ним, но в то же время оглядывался на дверь, прислушиваясь к каждому шороху отдаленных шагов. Он первый овладел собой и, все еще прерываемый шумной веселостью счастливого поэта, снова начал:
— Клаудиусу наплевать на всю эту ерунду, он может себе это позволить. В сущности компания, с которой здесь общаешься, внушает скорее жалость, чем что-либо другое. Помилуйте, что за нравы!
Андреас выпрямился: это замечание подействовало на него как ушат холодной воды.
— Какие нравы?
— Хотя бы баронесса Гохштеттен. Вы разве не заметили, что она вышла отсюда со своим любовником?
—. Аста? Ну, конечно, и я сейчас же подумал, что свидание за пальмами несколько преждевременно.
— Ну, скажите на милость! Через два месяца после свадьбы! Да еще здесь, в доме родителей!
Андреас с удивлением посмотрел на своего собеседника. Он думал: «Что такое с Клемпнером? Почему его так волнует любовная сторона жизни Асты?» Клемпнер опять олицетворял собой мужественность и студенческую выправку. Он сидел, выпрямившись, крахмальная манишка внушительно топорщилась на груди, своему комичному лицу он придал строгое выражение. Вид у него был в высшей степени благонамеренный.
— Вы, наверное, знаете, что это ее любовник? — осведомился Андреас. Клемпнер недовольно пожал плечами.
— Если еще не любовник, то может стать им, как только захочет.
— А как его зовут?
— Это тоже отягчающее вину обстоятельство. Зовут его фон Ржесинский, он коллега Гохштеттена по министерству.
— Ржесинский, — задумчиво повторил Андреас. — Где я слыхал эту фамилию? А-а!
От удивления он привскочил на месте. Кафлиш не так давно рассказывал ему, что некий господин фон Ржесинский принял участие в покинутой Лицци Лаффе! Так вот почему Клемпнер решился еще раз переступить порог дома, который покинул в последний раз при столь унизительных обстоятельствах. Его гнала сюда забота о хлебе насущном! Аста занялась нечестной конкуренцией! Чего ради богатой женщине отнимать средства к существованию у бедных людей: у стареющей Лицци, которая, несмотря на пятна, с каждым днем все сильнее проступающие у нее на лице, как будто нашла себе последнюю опору, и у несчастного, всеми позабытого Клемпнера: его «Месть» уже не идет даже в Поземукеле и Мезерице, и пьесами его больше не интересуется ни одна собака! Ах, бедные, бедные! Сколько горя таят энергичное лицо и героическая грудь Клемпнера! Впрочем, он удачно разыгрывает комедию, всякий другой ему бы поверил. Но он, Андреас, уже слишком свыкся с печальным удовольствием видеть людей насквозь.
Теперь оставалось только выяснить, с какой целью друг Лицци посвящал в свои дела именно его. Маленькие глазки Клемпнера, прикрытые пенсне в черной оправе, слегка прищурились, а шрам на левой щеке покраснел. Однако он продолжал с большой уверенностью:
— Видите ли, я многое допускаю. Здесь, конечно, не то, что в деревне. Мы вращаемся среди людей светских, а высокая культура способствует порче нравов. Но нельзя же переходить границы! Если, например, единственная дочь Туркхеймеров спустя два месяца после свадьбы готова у всех на глазах обмануть мужа, да еще с его ближайшим другом, тогда все же приходится сказать: это граничит с… с…
— С чем? — спросил заинтересованный Андреас.
— Я предоставляю вам самому судить, с чем это граничит. Но во всяком случае это черт знает что, и на месте матери я бы воспротивился!
Последнее он произнес особенно громко. Андреас с удовлетворением отметил, что раскусил Клемпнера. Он осведомился:
— И вы думаете, я мог бы тут чем-нибудь помочь?
— Почему бы и нет — в качестве одного из самых близких друзей дома. Вы понимаете, я взываю к общему нашему чувству чести: честь Туркхеймеров до известной степени и наша честь. Если здесь бог знает что творится, то в конце концов это касается и нас, людей, близких к семье.
— Я отлично вас понимаю, — заверил Андреас. Но собеседник решил поставить точки над «и».
— Итак, коллега, теперь вам вполне ясно, что дурное поведение Асты задевает интересы очень многих.
Андреас поддакнул:
— А кроме того, кому это нужно, чтобы круг близких друзей Туркхеймеров расширялся? Нам надо сплотиться против непрошенных гостей!
Клемпнер встал, обрадованный готовностью Андреаса пойти ему навстречу.
— Для меня, уважаемый коллега, было истинным удовольствием провести часок в приятной беседе, с вами, — сказал он, крепко пожимая Андреасу руку. — Ваши старания удержать молодую женщину на стезе добродетели, несомненно, увенчаются успехом. Честь имею!
Андреас задумчиво смотрел, как Клемпнер с чувством собственного достоинства удалялся по главному проходу.
«Ему хочется, чтобы я поговорил с Адельгейдой; правда, дело это щекотливое, но что стоит мне ввернуть несколько слов? Я испорчу Асте удовольствие — это, собственно, нехорошо. Но чего ради мне щадить ее? Она бы меня не пощадила».
Никто еще не уязвлял его больнее Асты, никто, разве только кельнерша в «Кафе Ура». Теперь он мог проучить Асту. Кроме того, и затравленная Лицци заслуживала участия.
Меж тем Клемпнеру не удалось беспрепятственно покинуть комнату. В дверях он неожиданно попал в стремительную стайку девиц, и его без всяких церемоний прижали к стене. Андреас с бьющимся сердцем вспомнил сцену после премьеры «Мести»: драматург, окруженный почитательницами, которые пытаются поцеловать ему руку. Как вскипело в нем тогда честолюбие, жгучее желание, чтобы ему так же поклонялись. И вот теперь эти же самые девицы мчались мимо позабытого Клемпнера, прямо на него, на Андреаса. Вокруг стояло бессвязное взволнованное щебетание:
— Только, пожалуйста, не говорите маме, что мы здесь!
— Ах, что там, моей можно. Маэстро, вы пишете очаровательно!
— Божественно! Скажите, вы представляете себе, какие невозможные вещи вы пишете?
— Почему невозможные? — спросила одна бойкая девица, на вид весьма осведомленная.
— Многое мы, разумеется, не поняли, в этом вы, конечно, не сомневаетесь!
Андреас ответил скромно:
— Меня радует, что я вам угодил.
Бледная брюнетка с преждевременно развитыми формами, которыми она щеголяла больше, чем остальные барышни своими скудными прелестями, мечтательно заметила:
— Вы совсем не такой, как ваши сочинения.
— А какой же?
— Очень милый.
— Дайте мне ваш адрес, маэстро, — вдруг выпалила девица в белом платье, которая стояла, опустив руки, и критически разглядывала молодого человека. Он вздрогнул и покраснел. Неужели она… Вот это, очевидно, Клемпнер и называет переходить границы. Но она насмешливо улыбнулась: — Я пошлю вам свой альбом. Напишите мне что-нибудь на память!
— Ах! и мне тоже, но только что-нибудь вполне приличное.
— Где можно приобрести вашу карточку, маэстро?
— Подарите мне вашу карточку, но с автографом и посвящением!
— Маэстро, подарите мне старую перчатку, которую вы долго носили. Я буду беречь ее, как зеницу ока.
Андреас сконфуженно озирался по сторонам, и это, казалось, забавляло его почитательниц. Он не знал, что отвечать, ему было не по себе среди этого стада «индюшек», как он их мысленно называл. Несмотря на все свое презрение, он робел перед ними еще и сегодня. Даже на вершинах человечества чувствовал он превосходство этих загадочных созданий со светлыми, любопытными и ничего не говорящими глазами, прячущихся за свою наивность как за каменную стену, вызывающих и недоступных. Огорошив его какой-нибудь двусмысленностью, они тут же разъясняли недоразумение, прибавив несколько безобидных слов, и злорадствовали над его разочарованием. Он даже не мог понять, где в их похвалах кончается восхищение и начинается насмешка! Испуганно прятал он руку, которую они ловили. По мере того как девицы все энергичнее наседали на него, ему казалось, что прикосновения их гнетут его, хотя вокруг порхали только газовые платья, тюлевые оборочки и цветочные гирлянды. У него кружилась голова от разноголосого щебетания и хихикания и от терпкого кисловатого аромата девственности. В задних рядах одна шепнула: