Он заметил:
— По имени ее называют, верно, только в торжественных случаях. Оно, правда, звучит несколько драматически.
— Объясните мне, пожалуйста, — раздалось за стеной, — что вы имеете против моего брата? Вы идете на скандал?
— На развод, милая Гризельда.
— Не понимаю почему?
— В известных вопросах надо обладать тактом, который в вашей семье, кажется, не очень развит.
— Что можете вы знать о таких семьях, как наша, милая Аста?
— Больше, чем мне того хотелось бы. Впрочем, угодно вам меня выслушать, милая Гризельда?
— Пожалуйста.
— Вчера только поставила я на вид вашему брату, — называть его моим мужем я по некоторым причинам не хочу, он этого имени не заслуживает, — вчера только за обедом поставила я ему на вид, что у меня в гостиной, особенно вечером, следует появляться в лакированных ботинках. Уже в течение всего путешествия изводил он меня своими не аристократическими, я бы сказала, мещанскими привычками. И что бы вы думали?
Сегодня он явился сюда, на большой раут к моим родителям в самых обычных ботинках для улицы! Я вынуждена счесть это открытым вызовом.
— Это все? И вы воображаете, будто это основание для развода?
— Разумеется. Я, правда, не знаю ваших законов, но я убеждена, где-нибудь, наверное, сказано, что жена может потребовать развода, если муж не носит лакированных ботинок!
— Это у нее от «Норы», — шепнул Андреас на ухо Адельгейде.
Аста начала снова:
— Кроме того, господину фон Гохштеттену недостает необходимых личных качеств. О некоторых вещах не принято говорить с девушками, но вы, милая Гризельда, уже в том возрасте, когда можно все выслушать. Словом, я ждала от своего супруга только того, чего всякая женщина, даже самая бедная, вправе требовать от мужа.
— Допустим, что я поняла вас правильно, — возразила старая дева очень холодно, — все же я не могу счесть вашу жалобу обоснованной. Вы, Аста, в девушках, конечно, были не совсем наивны. В среде, где вы росли, наивность отсутствует. Раз вы собирались замуж за отпрыска древнего, очень древнего рода, вам следовало предвидеть, что от него нечего ждать, как бы это лучше выразиться… примитивного темперамента какого-нибудь парвеню — словом, человека вашего собственного круга.
— Примитивного темперамента! Вы переоцениваете меня, милая Гризельда. Этого я от вашего братца не требовала. Но разве не его долг сделать мне наследника?
— Не говорите мне о наследнике вашего состояния, милая Аста, лучше скажите: продолжателя рода Гохштеттенов!
— Вы, верно, очень презираете деньги, милая фрейлейн Гохштеттен? Я также, но зато я на бирже не играю даже на собственные деньги!
— Позвольте, что вы имеете в виду?
— То, что мне вполне ясно, почему ваш брат не носит лакированных ботинок. У него просто нет на это средств. Ведь те карманные деньги, которыми я его так щедро снабжаю, вы, милая Гризельда, у него отбираете, чтобы приобрести на них Золотые Трясины.
— Ах, какая подлость, какая подлость!
— Ведь не станете же вы отрицать, милая Гризельда! Довольствовались бы посылкой на мои деньги шерстяных чулок в Палестину для обращения в христианскую веру еврейских детей! Но с недавнего времени вам понадобились Золотые Трясины!
— Какая подлость!
В пылу возмущения фрейлейн Гохштеттен громко взвизгнула. Андреас корчился от сдерживаемого смеха; он уткнулся лицом в шею Адельгейды. Нет, это просто замечательно. Та самая Гризельда, которая нынче еще смерила его взором, полным ледяного презрения, которая расхаживала с такой неприятной и кислой миной, будто здешнее общество внушает ей столь сильное отвращение, что ее мутит и она не может ни к чему притронуться, — эта самая аристократическая старая дева ничем не лучше хотя бы Капеллера или Дидериха Клемпнера! Она тоже хватает золотые, которые валяются на полу!
— Если бы я только подозревала, — всхлипывала фрейлейн Гохштеттен. — Если бы у меня было хоть малейшее подозрение, в какую семью попадает мой брат. Никогда, никогда бы я этого не допустила.
— Малейшее подозрение, милая Гризельда? — спокойно возразила Аста. — Немного же вам нужно! Вы же были точно осведомлены обо всем, о чем вам требовалось знать. Но, ради скромных доходов, на которые вы рассчитывали, вы вполне примирились с самыми предосудительными вещами. Между прочим, с моей мамашей, всеми уважаемой матроной. Так вот, видите ли, я также оставляю за собой право поступать по своему усмотрению. Современная женщина обязана из уважения к самой себе обманывать мужа, раз он ее не понимает, не носит лакированных ботинок и не выполняет супружеских обязанностей. Она обманывает его открыто, без постыдных уверток и с подлинным шиком. Она избирает любовника, против которого супруг ничего не может возразить, человека его же общества, хотя бы даже его друга. Он был бы вправе протестовать, если бы я выбрала ему в соперники своего кучера. А ведь именно так или в таком роде поступает моя мамаша, и вам, милая Гризельда, это было давно известно. Вы не хуже меня и любого из бывающих здесь в доме знали, что фрау Туркхеймер питает недостойную слабость к молодым людям неизвестного происхождения, с двусмысленным положением в обществе и темными доходами. Последний из этих сомнительных обольстителей…
Андреас не дослушал Астиной речи. Он почувствовал, как тяжело дышит рядом с ним Адельгейда, и понял ее умоляющий взгляд. На прощанье он шепнул ей:
— Прости, что я говорю это тебе, но у твоей дочери черствая душа. Для нее не существует ничего святого.
Когда же она печально кивнула ему в ответ, у него нашлись для нее ласковые, отрадные слова:
— О, ты не такая! Спасибо тебе за все!
Затем он бесшумно, но с достоинством вышел из комнаты через главную дверь. Колкости Асты, в которых слышалось брюзжание бессилия, ничуть его не тронули. Он был глубоко удовлетворен разоблачением Гризельды, не устоявшей перед соблазнами Земли обетованной. И опять он испытал печальное удовольствие видеть людей насквозь.
На лестнице его ослепил поток света. Он хотел присесть на одну из скамеечек, на кожаной обивке которой был вытиснен турок, размахивающий саблей; но из высоких кустов гелиотропа, из-за орхидей и пурпурных кактусов выглянула бледная жирная физиономия господина Штибица, приветливо поклонившегося ему.
— Ну вот, а мы не знали, куда вы запропастились, уважаемый маэстро. Как вы насчет того, чтобы сыграть разок? Будьте добры, внесите чуточку оживления в нашу лавочку. Что? Не собираетесь? Полноте, разве о лошадках речь! Чего стоят лошадки? Что такое лошадки? Детская забава. Пойдем попробуем разочек, один разочек в баккара. Верно, еще не пробовали? А ведь это входит в образование, и при вашем всем известном счастье вы можете выиграть кучу денег.
Но Андреас уже сбегал с лестницы. Он думал:
«Пока биржа приносит достаточный доход, баккара мне ни к чему».
От Туркхеймеров он пошел пешком и, помахивая тросточкой, насвистывая, направился эластичной походкой на Потсдамерплац. Здесь он зашел на телеграф и в свободных изящных выражениях набросал телеграмму, которая извещала «Гумплахский вестник» о «феноменальном, сногсшибательном успехе «Непонятой», последнего драматического произведения высокоодаренного уроженца вашего города, господина Андреаса Цумзе, сразу завоевавшего симпатии столицы».
Затем счастливый поэт отправился на покой и заснул с той мыслью, что к его пробуждению телеграф и пресса раздуют его славу до неслыханных размеров.
Утром в десять часов посыльный принес ему в постель сверток. В нем оказалась голубая атласная бомбоньерка, и в самом радужном настроении он тут же, одеваясь, набил себе рот конфетами. Радость душила его, ему необходимо было с кем-нибудь ею поделиться, но Кёпф уже ушел. В коридоре Андреас столкнулся с фрейлейн Левцан, которую он после своего неудачного визита упорно избегал. Она хотела пройти, не поклонившись, но ее угрюмое лицо нарушало его настроение. Он ощутил потребность развеселить озлобленную девушку и без долгих разговоров так сильно ущипнул ее за щеку, что она громко взвизгнула. «Она действительно совершенно немузыкальна», — подумал он, но все же обнял ее за талию.
— Что вы, белены объелись, что ли? — спросила она с наигранным кокетством, стараясь высвободиться.
— Белены? Нет, дамы присылают мне к завтраку другие деликатесы. Знаете ли, фрейлейн Софи, случается мимоходом одерживать маленькие победы.
— А у вас одно на уме: чем бы прихвастнуть.
— Избави боже. Сущая правда. Не угодно ли отведать?
Она жеманно сунула в коробку два пальца. Но во второй раз оказалась менее сдержанной, а в третий запустила в бомбоньерку всю руку. Он испугался.
— Не стесняйтесь, пожалуйста, — сказал он. — Как вам нравится?
— Сладко, — причмокнула она и попыталась сложить в лукавую усмешку губы, между которыми проступило немного шоколадной кашицы. Но вдруг она перестала грызть и вытаращила глаза. Она достала из бомбоньерки бумажку и сунула ее ему под нос. Он покраснел: это была ассигнация в тысячу марок.
— Ах, это, верно, от тети, — пролепетал он, стараясь овладеть собой.
— От тети Адельгейды, так ведь?
— Вы знаете?
Она язвительно хихикнула.
— Ну, кое-что всегда узнаешь, знакомые у каждого есть.
Он пожал плечами.
— Раз это доставляет вам удовольствие…
— Еще бы, вы как сыр в масле катаетесь, так вам наплевать, что люди скажут. Какая добрая старая тетушка, дарит своему дорогому мальчику сласти!
Она все еще размахивала у него под носом кредиткой. Он опомнился и вырвал у нее деньги.
— Однако у вас собачий нюх! — холодно заметил он и повернулся к ней спиной.
Ее злой смех преследовал его до самой комнаты. Он понял, что обманул ее ожидания; отсюда и ее раздражительность. Но чем может она насолить ему?
Он вышел из дому, купил «Ночной курьер» и за обедом упивался, словно лаской гурий, медоточивой лестью Абеля. Затем он зашел в редакцию отдать благодарственный визит критику и, словно по рассеянности, сунул под бумаги у него на письменном столе четыре сотенных.