были ему не менее дороги, чем гроши, омытые потом его отца, виноградаря, который нянчился со своими виноградными лозами, словно с грудными младенцами, и радовался, когда они раз в семь лет приносили хороший урожай. Наконец он поднялся, провел рукой по лбу и решил обдумать все хладно-кровно и действовать беспощадно. Всему виной Адельгейда! Как обстоит дело сейчас? Вчера после статьи о копилке Золотые Трясины подскочили с девяноста до ста семидесяти выше номинала; по этой цене Туркхеймер, вероятно, и купил их. Неужели же дожидаться падения курса, которое неминуемо последует за телеграммой в «Ночном курьере»? Нельзя ли реализовать их раньше? Адельгейда должна знать через кого и как это сделать. Во всяком случае, сегодня Золотые Трясины наводнят рынок — может быть, уже сейчас, до открытия биржи, они превратились в клочки бумаги. Все равно! Андреас, пообещав кучеру на чай, спешно покатил на Гильдебрандштрассе, но не застал Адельгейду дома, что показалось ему дурным предзнаменованием. Он оставил ей письмо с категорическим требованием продать все немедленно.
После завтрака, который он скушал без всякого аппетита, бледный и возбужденный от ярости, Андреас отправился на Бургштрассе.
Здесь его поглотила густая толпа единомышленников. Настроение подогревалось ожиданием в слякоти и грязи. Обманутые люди грозили кулаками зданию биржи. Одни выкрикивали ругательства по адресу биржевых спекулянтов и мошенников, другие, не заинтересованные, зубоскалили. Старательно сгоняемое ретивыми шуцманами в один угол людское скопище постепенно приобретало компактность и силу.
Неожиданный толчок передался толпе. Напротив открылась дверь; там, в облаке пыли, мелькали жестикулирующие руки и поднятые палки. Оглушительный воинственный рев приближался, он преследовал спотыкающегося, перепуганного, потерявшего человеческий облик мужчину в продавленном цилиндре, расстегнутом пиджаке, разорванном галстуке, в брюках со следами пинков. Словно мягкий грязный узел старого платья, скатился он со ступеней прямо в ожидавший его экипаж. Лошади подхватили, кучер погнал их на сгрудившуюся толпу, которая разразилась яростными угрозами.
— Долой Шмербрюхена!
— Бей его, собаку!
— Кости ему переломать мало!
— Дубинкой его по голове, мразь такую!
— Чертова балаболка!
Зубоскалы кричали в окно кареты:
— Не первый, видно, раз такие штучки выкидываешь? Сволочь!
— Вам бы галстуками торговать!
Потом вспугнутая конными полицейскими с шашками наголо обманутая толпа, точно разбушевавшаяся стихия, понеслась вслед за мчавшимся вскачь экипажем. Когда Андреас очутился на Унтерденлинден, у конторы банкирского дома Шмербрюхена, железные жалюзи на окнах оказались спущенными. Глухой ропот и проклятия осаждающих улеглись: пополз слух, будто раздался выстрел. Только спустя четверть часа начальство в лице районного комиссара проникло в помещение. Еще через двадцать минут появилась карета скорой помощи, а затем под громкий свист и улюлюканье вынесли то, что недавно еще было Фридрихом Шмербрюхеном. Народ, от чьей ярости он спасся, покинув сей мир, остался равнодушен.
— Всадить себе пулю в лоб всякий сумеет! — кричали вслед покойнику.
— Струсил, а поправить ничего не поправил.
— По миру меня пустил!
Шуцман, приставленный к дверям, оказался весельчаком. Он, ухмыляясь, заявил любопытным, что Шмербрюхен одновременно выстрелил себе в рот из револьвера и перерезал бритвой горло. Быстро распространившаяся весть всюду была встречена очень весело. Толпа покатывалась со смеху, кучера хлопали себя по ляжкам и держались за козлы, чтобы не свалиться; школьники прыгали и ржали от восторга.
Но Андреас понимал, что смерть Шмербрюхена, на всех подействовавшая примиряюще, все же не вернет ему потерянных денег. В общем, чисто одетая публика, по-видимому, держалась того же мнения. Воинственного и внушительного вида старик в сером цилиндре сказал очень громко:
— Неужели этим господам все дозволено? Сознательно вводя в заблуждение публику, они грабят людей, а затем уклоняются от ответственности! А для ограждения честного биржевого дельца ничего не предпринимается?
Под впечатлением этих подзадоривающих слов Андреас снова отправился на Гильдебрандштрассе. Не обратив внимания на ироническую усмешку лакея, взбежал он, прыгая через две ступеньки, на лестницу и не успел опомниться, как очутился перед Адельгейдой. Она вскрикнула:
— Что случилось? На кого ты похож!
Он оглядел себя и заметил, что каждый шаг его оставляет на паркете жидковатую кашицу. Брюки по краям забрызганы, сюртук намок и безобразно измят. Это открытие еще сильнее озлобило его.
— Мне пришлось смешаться с толпой! Но дело не в этом. Кто виноват во всем, что произошло, в том, что я по такой погоде бегаю за своими деньгами?
— Андреас! За своими деньгами?
— Вам угодно, сударыня, разыгрывать наивность. Вы, разумеется, не подозреваете, что Золотые Трясины пошли прахом.
— И не слышала! Я все утро была на примерке.
— Ах, так!
Он свистнул сквозь зубы и с трагическим видом зашагал по комнате, паркетный пол которой под его ногами утратил свой привычный блеск. Вдруг он остановился, выпрямившись во весь рост, бросил на испуганную женщину пронизывающий взгляд и отчеканил:
— Статья о копилке — фальсификация… Золотые Трясины с сегодняшнего дня — ничего не стоящая бумага! Шмербрюхен перерезал себе горло… а я… лишился… двух тысяч!
Испуганная Адельгейда задумалась и ничего не ответила.
— Не может быть, чтобы Туркхеймер просчитался, — сказала она наконец.
Слабое впечатление, произведенное его драматическим рассказом, раздосадовало Андреаса.
— По-видимому, это единственный вопрос, интересующий тебя в данном деле? И это называется любовью! Спасибо! Что мне за дело до Туркхеймера? Если его обчистят на полмиллиона или даже на целый миллион, поделом ему, — ведь все, что у него есть, краденое, прости, что я так говорю. Бывают положения, когда откровенное слово действует освежающе.
Но и это не облегчило его душу. Не обращая внимания на ее умоляющий взгляд, он безжалостно продолжал разглагольствовать.
— Интересно было бы узнать: неужели этим господам все дозволено? Неужели им разрешается, вводя в заблуждение публику, грабить людей. А для ограждения честного биржевого дельца ничего не предпринимается?
Она болезненно наморщила лоб, лихорадочно придумывая, чем бы успокоить возлюбленного. Отчаяние сделало ее изобретательной.
— Подумать только, сегодня утром я сама дала мужу двадцать тысяч марок на Золотые Трясины. Все свои сбережения.
— Двадцать тысяч…
Он запнулся; размер суммы поколебал его самоуверенность. Адельгейда быстро подхватила, щадя его самолюбие:
— Две ли, двадцать ли тысяч, разумеется, одинаково досадно.
— Вот это самое я и говорю. Что мне в сущности эти две тысячи? Две ли, двадцать ли, я, собственно, не вижу разницы. Бог мой, в мире идей, где я привык жить, цифры играют подчиненную роль. Но чувствовать, что тебя надули, — вот что невыносимо! Стать жертвой подлой хитрости людей, стоящих значительно, значительно ниже тебя, людей чуждого мира. Ах, какие тягостные переживания! Я теперь надолго выбит из колеи.
Он снова принялся свирепо шагать по комнате, но Адельгейда сейчас же очутилась подле него и страстно схватила его за руку.
— Ты даже не подозреваешь, как ты прав. Ты высказал то, о чем я болею всю жизнь. Вот в каком мире мне приходится жить! А меня всегда влекло ввысь. Я всегда симпатизировала писателям и художникам. Конечно, моя судьба могла бы сложиться и хуже. Туркхеймер по крайней мере человек покладистый, и что ему не следует видеть, того он и не видит. Но с другой стороны… — Она слегка замялась, раньше чем принести супруга в жертву справедливому гневу своего возлюбленного. Однако победа над собой далась ей легко. — Как меняется этот человек, когда дело коснется денег! Если он обставляет меня на бирже, это еще полбеды. Я допускаю, что он способен вложить наши деньги в Золотые Трясины, в то время как сам уже предвидит крах. Его надо знать, ему это представляется остроумной шуткой. Ну и пускай. Но ведь он ко всему, решительно ко всему подходит с точки зрения деловых интересов — к честности, и к вере, и к семейной жизни, и ко всем подобным вещам, и даже ко мне — о! Ты не подозреваешь, как часто он продавал и снова выкупал меня, свою жену.
Наступило молчание. Оба, несколько сконфуженные, вспоминали о Ратиборе. Андреас подумал:
«Значит, это бывало не раз?»
Признания Адельгейды мстили за ущерб, нанесенный ему людьми, подобными ее мужу. Нет достаточно сильных слов, чтобы по заслугам унизить и заклеймить Туркхеймера и ему подобных.
— Утешься, — заметил он пренебрежительно. — Он и его присные — представители атавистической разбойничьей морали. Они немногим выше обезьян. Впрочем, совсем недавно мне пришлось обратить твое внимание на прискорбные душевные качества твоей дочери.
— А ведь только ради нее отказывалась я до сих пор от развода.
Адельгейда глубоко вздохнула, прижавшись лицом к его отсыревшему плечу. Она чувствовала, что он только наполовину успокоился, что плохое настроение только временно рассеялось. В голосе его еще звучал резкий тон, который Адельгейде приходилось теперь слышать постоянно во время все учащающихся бурных сцен. Она не могла больше скрывать от себя, что он ищет ссоры. Почему он с таким ожесточением говорит с ней, будто противник, защищающий свои интересы? Ведь не мог же он не заметить на ее лице страха и муки, которые причиняет ей всякое его злое слово! Неужели его любовь начала остывать? Впервые шевельнулась в ней эта мысль; она обдала ледяным холодом ее горячее сердце, и оно в ужасе затрепетало. Крепче прильнула она к плечу возлюбленного и воскликнула, осененная внезапной мыслью:
— Зачем нам считаться с пустой условностью? А что, если все-таки решиться?
— На что?
— На развод!
— Да ты…
В испуге он отступил на шаг. Но когда он уяснил себе смысл ее слов, глаза его расширились, а лицо покраснело.