ет угрозы. Ну и пускай, — у него же нет средств привести в исполнение свои угрозы. Ничто ведь не связывает его с нами и с нашей повседневной жизнью. Пускай себе точит на меня свой меч, мне и горя мало, не в его власти даже единый волос у меня с головы снять. А вот вы, господин генеральный консул, можете раздавить меня как муху.
— Поостерегусь! Да и с какой стати я стану вас давить?
— Достаточно вашей прихоти, кивка — и человек разорен: бездна семейств впадает в нищету или процветает — единственно по вашему усмотрению; нуждающиеся сословия разоряются дотла или же получают возможность существовать дальше, и социальное недовольство спадает или растет. Если бы вы, господин генеральный консул, носили подбитый ватой мундир с золотым галуном, шнурами, пуговицами и кисточками, а на голове каску с грозно развевающимся султаном, тогда все бы видели, где власть. А тут глупая чернь все еще верит, будто власть у тех, кто пестро разодет, тогда как они простые статисты. Держать речи, раздавать ордена, сидеть на торжественных банкетах и целовать в лоб придворных дам, принимать воскурение официального фимиама, и в то же время быть предметом насмешек, злиться на прессу и погибнуть от руки анархиста — все это, по существу говоря, подобает вам, господин генеральный консул!
— Да ну! — испуганно воскликнул Туркхеймер. — От руки анархиста… Что это вы про анархистов говорите! Хоть вообще вы и очень приятный собеседник, а тут хватили через край. Идемте-ка, я покажу вам новое здание моей конторы.
Они завернули на Фридрихштрассе. Андреас в сладостном упоении от собственного красноречия (ибо счастье развязало ему язык) со всего маху налетел на господина, остановившегося, чтобы поздороваться с Туркхеймером. Туркхеймер сказал:
— Вот и вы, Кокотт, идемте с нами!
Андреас вспомнил архитектора; после постановки «Непонятой» он один из первых в веренице поздравителей приветствовал поэта. Это был узкогрудый человек с необычайно длинными конечностями. Голова сидела на длинной жилистой шее, торчавшей из слишком просторного отложного воротничка. Щеки и подбородок щетинились реденькой черной бородкой, крючковатый нос был словно вдавлен в смуглое худое лицо, глаза смотрели злобно, испуганно и по-звериному уклончиво. Кокотт был без пальто, из коротких рукавов его потертого сюртучка высовывались руки, волосатые, большие, со скрюченными пальцами. Он производил впечатление человека несчастного, строптивого и полного безрассудных порывов.
— Куда вы запропастились? — спросил его Туркхеймер на ходу. — Почему вас не видно у меня в конторе?
— Не знаю, мне там что-то не нравится, — сказал Кокотт хриплым и кротким голосом, скосив глаза.
Туркхеймер хихикнул.
— Ну, есть ли у этого человека понятие о делах? Вы ведь не заплатили по векселям, которым истек срок. Ну что мне с вами делать? Пишите новые.
Архитектор обратился к Андреасу:
— Коллега Цумзе, я тоже, пожалуй, стану писателем.
— Почему?
— Ну кто столько пишет…
— Хорошо сказано, Кокотт, — заметил Туркхеймер. — Получите еще ящик. Знаете, первосортных. У вас еще есть?
— У меня скоро рубахи на теле не будет. Что мне с этими сигарами делать?
— Необязательно курить в рубахе.
Андреас от души расхохотался. Кокотт грустно заметил:
— Это еще лучше сказано, господин генеральный консул.
Туркхеймер, ухмыляясь, то и дело поглядывал исподтишка на архитектора. Казалось, ему нравится таскать за собой эту большую злобную обезьяну, которая кусает свою цепь и скалит зубы, что, пожалуй, страшновато, но в то же время и забавно.
Сутолока на тротуаре разъединила их. Андреас с архитектором отстали на несколько шагов; Андреас осведомился:
— Итак, вы строите новое конторское здание?
Кокотт пожал плечами.
— И какое здание! Железный ящик на американский манер, двенадцать этажей, все под конторы. Где здесь место для искусства? Но так и должно быть, раз мы, его представители, попадаем в рабство к маклерам и эксплуататорам.
— О-о! — произнес Андреас, для которого столь резкие слова звучали сегодня грубой неблагодарностью. Но Кокотт продолжал вкрадчиво и с большой готовностью:
— Мы ведь не можем обойтись без них. Взять хотя бы меня. У меня большой талант, но нет денег. Поэтому-то я и позволил вот ему… — Он указал широким желтым пальцем на Туркхеймера, шедшего впереди. — Вот ему, причесать меня под модного архитектора.
— Так, так, под модного архитектора, — сказал Андреас, не вникая.
— Известно, как они это делают. Он дал мне в долг кучу денег, столько мне и во сне не снилось: на это я должен был строить дом. Денег, конечно, не хватило и, когда поставщики насели на меня за то, что я задерживаю платежи, пришлось объявить себя несостоятельным должником. Вы спросите, почему я, художник, пускаюсь на такие темные дела? Но жить-то надо!
— А на что же вы живете?
— Ну на деньги за молчание, которыми он затыкает мне рот.
— Ах так, на деньги за молчание. Ну, рассказывайте же дальше!
— Когда я объявил себя несостоятельным должником, мои кредиторы, понятно, ничего не получили, ведь я, к сожалению, не имею средств. Стройка перешла к нему, ибо он, разумеется, внес в реестр свою ссуду как первую закладную. Рабочие ничего ровно не получили; прав у них, само собой, никаких не было. Из особого человеколюбия он им позволил… ну-ка угадайте… что?
— Что же?
— Продолжать работать на стройке. Чем они и занимаются с полной готовностью.
— Феноменально! — вполголоса воскликнул изумленный Андреас. Кокотт скорчил за спиной у Туркхеймера кровожадную рожу. Он оскалил обе челюсти.
— Вы, вероятно, догадываетесь, что гонорара я еще и в глаза не видал. Да и надежды на это нет, ведь я, как себя помню, у него в долгу. Что ни день, истекает срок какому-нибудь векселю, и я еще должен быть доволен, если он мне позволит всю жизнь даром строить ему дома. Но пусть только мне удастся залучить его на леса, он сразу же очутится внизу, и значительно быстрей, чем ему того бы хотелось. — Так закончил Кокотт, глухо и зловеще. И тут же стал усердно приглашать Андреаса: — Сюда, сюда, уважаемый маэстро, мы уже пришли.
Он поспешил за Туркхеймером, который раньше них очутился на Маркграфенштрассе, и повел его на стройку, а затем вверх по лестнице, проявляя большую расторопность, непрестанно извиваясь всем телом и изображая на лице подобострастие. В первом этаже паркетчики собирали свой инструмент.
— Паркет у нас из конкурсной массы Бомке и Пипа, — сказал Кокотт, — достался нам даром, все, как вы приказывали.
Один из рабочих, который еще был занят, при входе господ поднялся с колен.
— Тоже нелегкая принесла, — сказал он, подходя к окну.
Туркхеймер, пыхтя и сгибаясь под тяжестью своей легендарной шубы, направился к другому окну. Он плутовато покосился на стоявшего неподалеку пролетария — плешивого человека в вязаном жилете, испитого, с багровым носом и взлохмаченной рыжей бородой. Под неприятным впечатлением, которое за последнее время производили на его утонченные чувства случайные соприкосновения с низшим классом, Андреас глядел вниз на улицу. Мимо протарахтели две пролетки. Вдруг он услышал ворчание рабочего.
— Ишь жирная стерва, лежебока, цельный день баклуши бьет, на резиновых раскатывает. Просто зло берет!
За окном быстро, как тень, промелькнуло открытое ландо, в котором, откинувшись на шелковые подушки, сидела Адельгейда. Вот уже и топот копыт замолк.
Андреас был смущен; он изобразил на лице отвращение. Туркхеймер, чрезвычайно довольный, покачивал головой. Однако Кокотт взволновался. Он уверял, отчаянно гримасничая, что очень сожалеет о случившемся, но Туркхеймер заметил:
— Это же просто здоровый народный юмор.
Они спустились вниз, меж тем как пролетарий приставил к губам круглую фляжку. Кокотт продолжал извиняться:
— Он пьяница и опасный бунтовщик. Мы бы давно его рассчитали, но он пользуется слишком большим авторитетом среди своих товарищей.
— А как его зовут? — спросил Туркхеймер.
— Его зовут Мацке.
У ворот баловались дети. Они бросились врассыпную, заслышав сверху голос рабочего:
— Агнесса, стерва ленивая, почему такое с ребятами валандаешься, погоди, дома задам тебе трепку!
Долговязая семнадцатилетняя девушка, худая, наглая, анемичная, с претензиями, хоть и оборванная, зло огрызнулась на отца. Затем скорчила проходившим мимо мужчинам гримасу и вызывающе подмигнула каждому в отдельности прищуренными водянистыми глазками. Но на Туркхеймере она задержала взгляд.
Чуть сильнее посапывая, мелкими шажками засеменил он к ней: его неудержимо влекло ее плечо, выглядывавший из разорванной кофты кусочек тела, бледного, как у всех, кто вырос в подвале. Она ждала, пока Туркхеймер, желая удовлетворить свое любопытство, описывал небольшой круг. Не шевелясь, следила она за ним из-под опущенных век. Розовые ноздри вздернутого толстого носа и узкие ярко-красные губы выделялись наглыми пятнами на ее бескровном лице. А волосы того же цвета, что и отцовская борода, всклокоченной копной, словно горящая пакля, стояли вокруг головы.
Все, несомненно, ощущали то щекочущее и соблазнительное, что было в ее облике. Смутно чувствовалось, что она — и сейчас уже достаточно вызывающая — еще далеко не достигла той степени бесстыдства, для какой, казалось, была создана.
Туркхеймер попробовал осторожно тронуть ее за подбородок, но она так резко повернулась, что локтем ударила его под ложечку. Не глядя на него и на Кокотта, подбоченясь одной рукой и закинув голову, соблазнительно улыбаясь, подмигнула она Андреасу.
— Ай да девчонка Мацке! Ай да девчонка Мацке! — пробормотал Туркхеймер, направляясь к подъехавшему только что экипажу. — Должен сознаться, Кокотт, она мне нравится. В ней есть какая-то особая утренняя свежесть. Только в народе найдешь подлинную безыскусность. Ваше мнение, маэстро?
Андреас замялся.
— Смотря с какой стороны подойти…
— Понятно. Это не ваш вкус… надо сказать, к счастью. Вы еще недостаточно созрели. Такой молодой человек, вы еще многого не понимаете.