— Где же он поселил свою костлявую красотку?
— Костлявая красотка — недурно сказано. Ты за словом в карман не лезешь. Туркхеймер обставил ей квартиру, ты не знал?
— А где?
— В западной части города, вилла «Бьенэме». Собственная вилла, котик. Деньги роли не играют.
— Целый дом за кости да кожу! Откуда только этой девчонке такое счастье привалило?
— Сама не пойму. И такая уже потасканная, а ведь всего семнадцать лет!
— А «Бьенэме»? Это что такое?
— Ее новое имя, оно тоже входит в приданое. Агнесса, видишь ли, недостаточно аристократично, она теперь барыня, сам понимаешь, и на все носом крутит.
На следующий же день Андреас стоял перед золоченой садовой решеткой, в которую причудливыми письменами было вплетено благозвучное название владения. В глубине парка взглядам посетителя представал дом, небольшой, нарядный и светлый, — скрытый за верандами и оранжереями приют любви. Андреас обменялся взглядом с дышащей страстью головой Моисея, смотревшего с каменной стены над вертящейся дверью, затем лакей проводил его в гостиную.
Сердце его усиленно билось: к своей досаде, он не мог подавить чувства почтения к обладательнице такого богатства. Кончиками пальцев осторожно провел он по светло-зеленому шелку с матовыми того же цвета атласными полосами, которым были обтянуты мебель и стены. Попробовал, тяжелы ли стулья: массивные поместительные стулья красного дерева с настоящей бронзой. На минутку присел в углу у большого стола. На бронзовых изогнутых ножках покоилась треугольная доска красного дерева, в середине которой на вделанном в нее зеленом шелку демонстрировал свои мускулы рослый бронзовый дискобол. Бронза, красное дерево и зеленый шелк; все говорило о солидном, устоявшемся вкусе, о привычном благосостоянии. Ни назойливо лезущей в глаза прихоти парвеню, ни крикливого сладострастия, присущего обстановке гетеры. Кто мог бы поверить, что здесь обитало существо по фамилии Мацке?
Андреас подошел к горке; за стеклами сверкали дорогие безделушки: омнибус филигранной работы с серебряными лошадками, золотая погремушка, бомбоньерка, усыпанная бриллиантами. Пышная и стройная Венера, вырезанная из оникса, смотрелась в зеркало, представлявшее собой крупную жемчужину. И пока он восхищался гением Клаудиуса Мертенса, дверь отворилась. Хозяйка дома весело впорхнула в комнату и пожала ему руку, как другу детства. Над ее лбом, как и тогда, во дворе стройки на Маркграфенштрассе, вздымались растрепанные огненные волосы, зато теперь за нею волочился длинный шлейф небесно-голубого капота, затканного белыми с золотой каемкой розами; на ходу он распахивался, так что виден был розовый шелк некоей интимной принадлежности туалета. С первого же взгляда гость решил, что девчонка Мацке не помнит себя от счастья, что под властью огромного потрясения, не зная — плакать или смеяться, закружилась она в каком-то сказочном празднестве, куда попала, сама не понимая как.
— Здрассте, — сказала она. — Как я рада, сударь, видеть вас. Мы намедни уже имели удовольствие вспомнить наше знакомство.
Андреас почтительно поклонился.
— Я счастлив, что вы не забыли меня, флейлейн Бьенэме.
— Да как это можно! Кокотт мне разболтал, кто вы. Моего высокого покровителя я решила лучше о вас не расспрашивать. Сами знаете, какие они вредные, эти старикашки. Еще вообразит чего. Понимаете?
— Вы так любезны, милая фрейлейн Бьенэме…
Всякий раз, как он произносил ее повое имя, лицо ее освещалось улыбкой благодарности.
— Я даже определенно рассчитывала, — сказала она, — что вы заявитесь на мою виллу «Бьенэме», что долго ждать не придется. Вы ведь знаменитый писатель, а на таких надо вблизи поглядеть, для образованности. Туркхеймер ведь хочет сделать из меня образованную.
— Ах, так ему еще и это понадобилось!
— Вот вбил себе в голову. Уж и не знает, чего выдумать! Потому и так уже воротит с того, что он от меня требует. — Она сразу с ловкостью светской дамы перевела разговор: — Но что же мы стоим и болтаем? Садитесь сюда на мой зеленый буф.
Он с восхищением обвел взглядом комнату.
— У вас очаровательно, фрейлейн Бьенэме. В самых лучших домах не часто встретишь столь изысканный вкус.
— Это что еще! Я вам потом такое покажу, что у вас глаза на лоб полезут. Электричество мое видали?
Она подбежала к консоли, на которой стояли четыре девичьи фигуры прозрачного алебастра. В высоко поднятых руках они несли белые чаши-цветы, в которых девчонка Мацке зажгла свет.
— Здесь, где хочете, всюду электричество, — пояснила она. — И не обязательно ему на месте стоять. Куда ткнешь, там горит.
Она подбежала с одной из ламп к столу и принялась выключать и включать свет. Делала она это медленно, обдуманно и даже с некоторой опаской. Всем корпусом навалившись на стол красного дерева, напряженно сжав губы, она целиком ушла в свое таинственное занятие.
— Видали? — спросила она. — А там, думаете, не загорится? И там загорится!
И, подобрав шлейф, она перескочила через лежавший на полу провод, словно здесь, на смирнском ковре, все еще прыгала через веревочку с той же грацией, как в былые времена где-нибудь на задворках. Один раз игрушка подвела: свет не зажегся.
— Вот сволочь! — выругалась Бьенэме, но сейчас же спохватилась: — Я хотела сказать — не всегда получается. Ну его!
Она отставила в сторону девушку с цветком и вернулась к Андреасу.
— Скажите, знакомый ваш — тоже писатель?
— Какой знакомый?
— Нечего представляться. Ну тот, с кем вы намедни шли по Кениггрецерштрассе, вы тогда еще на меня глаза пялили, как я со всем моим барахлом выехала.
— Ах, тот?
Его слегка задело, что она заметила Кёпфа, да еще запомнила его.
— Я мало знаком с ним, — сказал он, — да, он тоже пишет, но, по-видимому, известностью не пользуется.
— А зовут его как?
— Как его зовут? Но, милая фрейлейн Бьенэме, откуда же мне знать?.. Видите ли, я встречаюсь со столькими людьми, а он даже не принадлежит к тому избранному обществу, в котором я обычно вращаюсь.
Она лукаво посмотрела на него и оставила эту тему.
— Что же это я держу вас в такой душной комнате, — воскликнула она, вскакивая со стула. — Нет уж, пошли в залу.
Она отдернула портьеру, закрывавшую дверь красного дерева; верхняя половина была зеркальная, разделенная на квадратики медными прутьями. Бьенэме остановилась, подмигнула собственному отражению и лукаво усмехнулась в зеркало Андреасу, ожидавшему позади. Затем она распахнула дверь в парадные апартаменты, в торжественном молчании переступила порог, кашлянула и уставилась на гостя. Он не сразу нашелся что сказать.
— Ничего подобного я вообще не видывал, — произнес он, наконец, в невольном восхищении.
Она облегченно вздохнула.
— Верно? Ну, теперь определенно вы меня уважать будете… Ангелочков там, наверху, видали?
Овальный потолок был густо населен розовыми телами, которые плыли по чистой лазури среди цветочных гирлянд или же качались в больших блестящих раковинах, нежно прижавшись друг к другу. В искусных ракурсах являли они взору то плечо, то бедра, из сплетшихся рук и ног выступали пышные ляжки. Пряди волос, неизвестно какой голове принадлежащие, золотыми стягами развевались в воздухе.
— Как подумаешь, труда-то что положено, — заметила. девчонка Мацке с явным почтением.
Андреас снова заговорил о впечатлении от всей комнаты в целом.
— И как гармонично подобраны красные тона! Вы все это сами придумали, фрейлейн Бьенэме?
— Тоже сказали! Будто не знаете, что я в таких вещах ни бэ ни мэ. Нет, мне все это обстряпал один дяденька, Либлингом зовут, душа человек.
— Мы с ним большие приятели.
— Ну, стало быть, знаете, какой он с личности в своем длинном черном лапсердаке. Вот только мне мораль читает, всю голову задурил. Зато денег не жалеет, да и не к чему — деньги-то не его.
— Я знал, что у моего приятеля Либлинга изысканный вкус.
С видом знатока, заложив руки за спину, оглядывал Андреас обстановку. Темно-красные штофные обои обрамляли высокие зеркала, из которых, словно хрустальные руки, протягивались бра. А в промежутках пять окон струили шелковые складки своих малиновых драпри. Рояль Эрара{35}, стоявший посреди комнаты, был покрыт шалью цвета павлиньего пера, вышитой яркими букетами. Танцующие фигуры на большой резной чаше слоновой кости с улыбкой склонялись над своим бледно-желтым отражением в зеркальной поверхности черного стола. Мебели было немного, несколько золоченых диванчиков и стульчиков стояло по стенам и перед камином, доска которого опиралась на головы белых мраморных юношей. На камине выпячивали живот восточные вазы перегородчатой эмали, а над ними в светлых рамах висели две картины испанской школы: сцена в церкви, где в сиянии свечей и облаках ладана мелькали белые вуали и черные глаза, флердоранж, мозаика, ризы, миртовые венки; и женщина, играющая на гитаре, чрезвычайно реально изображенная: на ее платье из прозрачной ткани можно было различить каждую ниточку.
— А яркие-то какие, красота! — серьезно заметила девчонка Мацке, стоявшая перед ним, засунув палец в рот.
Андреас показал на пустой промежуток между двумя картинами.
— Тут, верно, чего-то не хватает?
Она кивнула головой.
— Здесь будет самый шик.
— Что же это такое?
— Нипочем не догадаетесь. Я всегда о такой мечтала, когда еще сопливой девчонкой была и конфирмировалась.
Она тихонько вздохнула и покачала головой. Он постарался развеселить ее.
— Вы когда-нибудь музицируете, фрейлейн Бьенэме?
— Полно вам надо мной надсмехаться!
Одним прыжком очутилась она у рояля, подняла деку и хватила по струнам так, что загудело, потом ударила по клавишам и одним пальцем подобрала шесть нот германского гимна.
— И все, — заметила она. — А ведь выходит! Ну-ка, теперь вы покажите свою образованность и чему вы у господ научились. Ведь вы дольше моего возле них третесь.