Том 1. Новеллы; Земля обетованная — страница 8 из 94

По своей основной тенденции «Голова» — исторический роман, широкая и правдивая панорама общественной и частной жизни вильгельмовской империи от начала века до конца мировой войны. Он остается таковым, несмотря на ряд очевидных слабостей, обусловленных незавершенностью политических и художественных воззрений писателя, несмотря на то что жизнь народа остается в нем отдаленным фоном. Зачастую, особенно в первых частях, Манн нарушает столь важное для произведения этого жанра подчинение частного, романического плана плану историческому, ведущему, а самое повествование, требующее эпической стройности и ясности, отягощено идущей от экспрессионистической литературы нарочитой усложненностью сюжетных перипетий, психологии и поведения героев и наконец искусственной взвинченностью и изощренностью самой манеры письма.

В романе «Голова» соединились две равно значительные темы — это книга о главарях монархического правительства и о судьбах буржуазной интеллигенции в связи с судьбою империи. Но, обращаясь к прошлому, Генрих Манн не отрывался от современности. С высоты нового исторического периода он мог глубже проникнуть в тайны глухой подземной работы того антинародного заговора реакционных сил империи, которые развязали мировую войну, привели Германию к поражению, к национальной катастрофе.

В романе широко раскрыты взаимоотношения юнкерской аристократии, отчаянно цепляющейся за свое господствующее положение в правительственной клике, и крупной буржуазии, фактически властвующей в силу своего экономического превосходства, и их сближение на основе пангерманской идеи мирового владычества; показана зловещая роль военщины во главе с генеральным штабом в деле разжигания военной истерии и темные происки дипломатии; разоблачено позорное поведение трусливого и беспомощного рейхстага, превратившегося в орудие обмана народных масс, предательская политика правых социал-демократов, идущих на поводу у монополий, межеумочное положение интеллигенции, приносящей в жертву своему честолюбию высокие идеалы гуманизма и демократизма. Смелый и точный анализ всего этого сложного и запутанного механизма классовых отношений и связанных с ними событий придает роману большой исторический размах и идейную мощь.

Создавая свой роман в течение семи лет, писатель видел перед собой современную ему Германию и с большой тревогой думал о ее будущем, о той новой трагедии, которую готовят немецкому народу ожившие под крылом Веймарской республики черные силы реакции — монополисты, военщина, фашиствующие политиканы. Все это сказалось и в мрачном настроении романа, в возрастающей остроте и силе его обличения, в своеобразии его композиции, в явственной перекличке изображаемых событий с современным положением в стране.

Составляющая сюжетную основу романа история двух друзей, двух интеллигентов, Терра и Мангольфа, из которых, по определению автора, один — независимый, другой — склонен к низменной приспособляемости, постепенно входит в поток общественно-политических событий, сплетается с судьбами «больших» людей, стоящих за этими событиями, перерастает из истории нравов в историю империи. С большим драматизмом показывает Манн приближение катастрофы. Она надвигается с неотвратимостью горного обвала, сквозь шум которого мы слышим обращенный ко всем друзьям человечества гневно-пророческий голос писателя — патриота и гуманиста.

Вместе со всей империей устремляются к роковой развязке два немецких буржуазных интеллигента. Они начали жизнь как друзья, прошли ее разными путями как друзья-враги, но пришли к одному примирившему их концу — к банкротству и самоубийству. Один — Терра — погибает оттого, что его независимость оказалась миражем, а миротворческие планы, в которых было больше доброй воли, чем идейной ясности, рухнули вместе с завоеванной им карьерой; другой — Мангольф — уходит из жизни потому, что, следуя подлому правилу «служить, притворяться, угождать», он принял личину ярого приверженца завоевательной политики кайзера и становится благодаря этому рейхсканцлером, но в тот момент, когда империя подошла к своей последней черте и ей нужен был уже не лекарь, а гробовщик.

Особенно сложен и неуловим в своей изменчивости образ Терра — бунтаря, притязающего на роль народного защитника и трибуна. Очевидно, чувствуя это, автор в конце романа заставляет Терра раскрыть свое лицо. Он говорит: «Я вел жизнь каторжника, жизнь беглого преступника, который скрывает свой позор. Позором своим я был обязан лучшему во мне, моему человеческому достоинству. Благо тому, у кого его нет! Чтобы добиваться своего, я должен был лгать. Помогать в делах сильным мира, чтобы втайне подкапываться под них. Разыгрывать им на посмешище человечность, ибо там, где я живу, нет ничего смешнее, как поступать человечно. Так сам начинаешь заниматься делами, богатеешь и можешь разоблачать богачей. Я стал всем, чтобы только разоблачить их. А теперь заблудился на окольных путях. Целая жизнь лжи и обмана!»

Так в одном ряду оказывается анархо-индивидуалистское бунтарство Терра и холопская философия приспособления Мангольфа. Оба друга, при всем различии их способа жизни, — впавшие в аморализм индивидуалисты, плоть от плоти того общества, принципом которого является отсутствие всяких принципов, общества, в котором они всю жизнь искали свое место, в лжи и самообмане растратили свои дарования и энергию и обрели только пустоту и трагическое сознание своей бесполезности.

Однако, несмотря на то что Терра и Мангольф даны в романе крупным планом, раскрываемая в этих образах проблема оказалась отодвинутой на второе место более актуальными вопросами, связанными с горестными раздумьями Манна о Веймарской республике, о ее антинародной империалистической сущности, которую не могла скрыть от писателя никакая псевдодемократическая фразеология ее правителей и теоретиков. Вспоминая в 1943 году об этой поре, Манн писал: «Республика, последовавшая затем, была насквозь лжива: в этом настоящая причина ее краха. Она никогда не считалась с обстоятельствами, возникшими в результате прошедшей войны… С самого начала я считал, что всякая борьба за настоящую демократическую республику обречена на неудачу. Как публицист я сделал все, что было в моих силах. Но разве это чему-нибудь помогло? Легин, возглавлявший профсоюзы, вступил в соглашение с промышленниками. Уже Эберт связался с генералитетом. Я предостерегал до последней минуты, даже и министров лично. Власть осталась в тех же руках: у промышленников и юнкеров».

В этих словах слышится отзвук того душевного смятения, которое переживал Манн в середине 20-х годов, — того трагического разлада между желанием всеми доступными ему средствами бороться за подлинно свободную, демократическую Германию и предвидением неизбежности надвигающейся катастрофы, которое мы ощущаем в произведениях писателя этих лет.

Сознание того, что власть по-прежнему в руках у капиталистов и юнкеров, управляло пером Манна, когда он, завершая свой роман «Голова», вводил в него все больше таких сцен, как, например, заседание рейхстага, совещание генерального штаба совместно с промышленниками, сцен настолько политически сконденсированных и логически обнаженных, что в них почти исчезает грань между художественным и публицистическим словом. О том же думал Манн, когда в 1923 году писал самую острую и в то же время самую мрачную из своих новелл — «Кобес». Взяв прообразом одного из крупнейших немецких монополистов промышленности и прессы Гуго Стиннеса, Манн вывел в этой новелле нового Молоха, все-устрашающее божество, наделенное сверхчеловеческой силой и властью, способностью повергать к своим ногам все классы, присваивать себе все духовные и материальные ценности, созданные чужими руками и умом.

Но за Кобесами, могущество которых казалось Манну едва ли не роковым, он видел и другое: оживление и консолидацию демократических сил, открытые выступления рабочего класса против капиталистов и их фашистских пособников, и это служило ему не только противоядием от разочарования и пессимизма, но и могучим стимулом духовной деятельности, нового порыва к борьбе. Именно в это время, в середине 20-х годов, под влиянием обостряющихся классовых противоречий Манн раскрывается как художник, общественный деятель и как публицист, в полной мере выразивший себя в статьях и очерках, вошедших в сборники «Семь лет» (1928) и «Дух и действие» (1931).

Круг тем этих книг широк и разнообразен: они охватывают всю общественно-политическую жизнь Германии тех лет. Но при всем этом писатель неизменно обращается к некоторым особенно злободневным проблемам, которые требовали незамедлительного разрешения. Среди них первое место занимает вопрос о войне и мире. Генрих Манн неустанно напоминает немцам о трагедии первой мировой войны, призывает народ к борьбе за прочный мир, твердо веря, что войну можно предотвратить только сплоченными усилиями масс, только единством действий всего народа. «Война, — пишет он, — со всеми ее жертвами в те бесконечные годы могла бы не разразиться, если бы мы ее не допустили. Ее подготовка и ее начало зависят исключительно от воли людей». Он снова и снова повторяет мысль, которую высказал еще в 1924 году в своем обращении к избирателям рейхстага: «Самое главное — мир. Может ли хоть один человек, желающий добра себе и своим детям, голосовать за те партии, которые изменяют делу мира?.. Голосуйте за мир, за будущее!» Он яснее многих своих современников видел страшную опасность, которая таится в фашизме с его пропагандой новой войны, и настойчиво говорил о необходимости быть бдительными и сплотиться перед лицом этой опасности. Гневные слова обличения обрушивает он на реакционных правителей республики, проводящих антинародную политику, развязавших руки магнатам промышленности, поощряющих черные дела фашистских организаций.

Школой жизни называет Манн литературу и напоминает писателям об их долге перед народом. «Эта школа должна быть школой мира. Воля народа к миру должна найти в ней свой отклик». Он видит один путь к возрождению литературы — сближение с жизнью, и в качестве вдохновляющих примеров снова называет имена Золя и автора драмы «Ткачи» Гергарда Гауптмана.