Она оттеснила его обратно в зеленую гостиную и заперла за собой дверь. При этом она ни на минуту не спускала с него глаз, словно боясь, как бы он случайно не ускользнул, будто прекрасный сон. Она любовалась им, оробев от счастья.
— Так это взаправду вы? — спросила она дрожащим голосом. Но сейчас же запнулась.
Андреас ответил:
— Это я, прекрасная Мелузина.
— Да ну?
Она уставилась ему в самое лицо. И вдруг подбоченилась:
— Бросьте дурака валять! Это совсем не вы!
— Я, сказочный принц Фортунато, собственной персоной, — уверял ее Андреас с рыцарской галантностью. Но он не мог преодолеть ее гнев и разочарование.
— Я скажу вам, кто вы такой: прохвост вы, вот вы кто, коли хотите знать!
Он вытащил ее письмо, засунутое за крагу перчатки.
— Получите обратно вашу грамоту, прекрасная дама. Я не мог передать ее монарху, к которому вы меня посылали. Он не зарегистрирован в полицейском участке.
— Так вы думали, Бьенэме можно надуть и всучить ей вместо сказочного принца собственную свою дурацкую личность? Да не на такую напали!
— Прекрасная Мелузина, разрешите мне…
— Нечего вашей Мелузиной тыкать! Запрещаю вам всякие намеки. Да что вам в голову взбрело, мальчишка!
Он отшатнулся; он не ожидал, что еще раз услышит из женских уст ужасные слова белобрысой кельнерши из «Кафе Ура». Она задела больное место, и он возмутился.
— В конце концов я в праве одеваться как мне угодно, — сказал он.
Она презрительно рассмеялась.
— Ишь и лицо нарумянил. Я бы вас вон выгнала из моей виллы «Бьенэме», да только я к вам холодна как могила, — плевать, оставайтесь.
— Покорно благодарю, — ответил он и последовал за ней.
Прошло немало времени, пока она в своей картонной клетке добралась до залы. Там она крикнула пронзительным голосом:
— Дорогу его величеству! Сюда пожаловал сказочный принц Фордыбака!
— Фортунато, — скромно поправил ее Андреас.
Кафлиш из «Ночного курьера» подбежал к ним, напевая:
— «Ты здесь, но уже вечереет!»
Он был в живописном разбойничьем плаще, в остроконечной шляпе и все время бренчал на мандолине. В его устах все превращалось в песню.
Миниатюрное существо женского пола, в чересчур коротенькой юбочке, щебеча и порхая, вертелось под ногами у Андреаса. Спереди ее бил по ногам кусок белого атласа, сзади — иссиня-черного бархата. На плечах торчали исполинские крылья, а на прическе огромная птичья голова с длинным клювом и стеклянными глазами. Узенькая полумаска, не шире очков, чуть прикрывала лицо от бровей до переносицы.
— Ты меня знаешь, прекрасный принц? — спросила она.
— Пока еще нет.
— Я ласточка, я повсюду возвещаю весну, цветы и тепло!
Она упорхнула, испуская пронзительные крики и размахивая руками. Крылья ее лезли гостям в глаза, задевали прически дам и всех раздражали.
— Да ведь это Верда Бирац! — сказал Андреас. — Добрый вечер, господин Либлинг.
Чародей перс в черной мантии, с посохом, в высокой конусообразной шапке с магическими письменами, бледной рукой поглаживал черную как смоль бороду.
— Вот где жизнь, вот где наслаждение! — сказал он, обводя комнату широким жестом. И сейчас же прибавил: — Видите, мой юный друг, и у вас бы могло быть не хуже.
— То есть как?
— Вы обставляете себе новую квартиру на Люцовштрассе, не отпирайтесь, мой дорогой. Такие вещи быстро узнаются, мир тесен. Ну, так что я хотел сказать? Если бы вы доверились мне, вашему старейшему другу, все было бы уже устроено. Больше того: устроено вполовину дешевле и, несмотря на это, гораздо лучше. Спросите самого господина генерального консула! Спросите нашу любезную хозяйку фрейлейн Бьенэме Мацке. Чего только я для нее не раздобыл! Новое имя я ей раздобыл, и все прочее обошлось ей так же дешево.
Невидимый оркестр заиграл «Сэр Роджер»{37}. Мимо них, изящно изогнувшись, провальсировал с чистенькой цыганочкой в сатен-дюшессовом платье, усыпанном бриллиантами, Пимбуш; водочный аристократ, одетый во фрак и домино, издали помахал Андреасу:
— Вот где жизнь, вот где наслаждение!
Пимбуш считал своей обязанностью приобщить каждого к этому изречению. В его устах оно приняло сакраментальный характер. Если бы сегодня какой-либо достойный сожаления субъект употребил в свое время модное, а ныне устаревшее словцо «святая невинность», взгляд Пимбуша дал бы ему почувствовать всю неуместность этого.
Лицци Лаффе появилась под руку с господином Ржесинским; ее белое бархатное платье в стиле Ренессанс, сверху донизу затканное золотыми арабесками, с талией мысом, с огромными, вздувшимися пузырем рукавами, ниспадало тяжелыми складками.
— Она чересчур туго затянута, — сказал Андреас зевавшему соседу, — но зато вырез очень скромен. Да и незачем делать его больше! Она права — нечего выставлять напоказ прелести, и без того всем хорошо известные.
С тех пор как с его помощью было в корне пресечено сердечное влечение Асты, столь опасное для Лицци, он питал бескорыстную симпатию к бывшей туркхеймеровской даме сердца.
— Хорошо, что благодаря Ржесинскому она не совсем утрачена для нас, — заметил он. — Я не мыслю себе Земли обетованной без нее.
— Вы, сударыня, царица бала, — произнес он, когда она провальсировала мимо, чуть не задев его за плечо.
В знак признательности она замахнулась на него веером.
Но мужчины, вытянув шеи, плотным кольцом обступили хозяйку дома. Не будучи в состоянии сдвинуться с места, она занимала поклонников вакхическими изгибами торса.
— Ну чем не жизнь! — воскликнула она. — Ни в чем тебе отказу нету; чего хочешь, того и требуй. Все предоставим, со дна моря достанем. Вот на ту пеструю картиночку посмотрите, вон там позади над камином. Чем не хороша?
Все обернулись. Чуть пониже прекрасных полотен Бенлиуре и Вильегаса, на почетном месте между ними, в массивной позолоченной раме висела дешевая олеография, сентиментальное изображение мещанского семейного счастья. Растроганная Бьенэме пояснила:
— Вот эта самая картиночка, по которой я обмирала, когда еще девчонкой была и конфирмировалась. Так мне ее захотелось, пусть ей пять пфеннигов цена. Мой высокий покровитель все вверх дном поставил, а господин Либлинг только на извозчиков пятьдесят марок просадил, а картиночку раздобыл. Вот как! Сами видите — достали.
Дидерих Клемпнер, как раз пожимавший Андреасу руку, заметил:
— Подумать только, мы до такой степени теряем голову из-за наших скотских инстинктов, что сразу позабываем, как вопиюще смешны эти женщины. Но, увидите, я им еще покажу!
С тех пор как Клемпнер только через Ржесинского поддерживал слабую связь с Землей обетованной, он вопреки своей благонамеренной внешности все решительнее высказывал демагогические взгляды. Андреас боялся знакомством с ним повредить своей репутации и отошел от коллеги. Однако громкая болтовня девчонки Мацке и на него произвела тягостное впечатление. Он подозревал, что и он сам и его сказочное великолепие пробуждают в душе преуспевшей уличной девчонки те же представления, что и сентиментальная мазня на стене. Возможно, и семейное счастье и принц ведут свое происхождение из одной и той же прачечной. Как это унизительно! Должно быть, вместе с девчонкой Мацке перебралось сюда с задворков много затхлых воспоминаний, и теперь они жалкими привидениями бродят по парадным покоям.
Его недовольство постепенно распространилось на все общество. Ласточка, возвещающая лето, была далеко не самой поэтической выдумкой здешних дам. Кухарка в розовом шелковом туалете с глубоким вырезом и короткими рукавами, в кружевном фартучке и тюлевом чепчике, покачивая в такт бедрами, гремела деревянными ложками, сковородками и терками, которые вместе с развевающимися лентами болтались у нее на поясе и на подоле. Сатанелла в огненном платьице с желтыми шелковыми языками пламени скакала, как озорной чертенок. Она упорно теряла красный башмачок и опаляла безумца, который приносил его, профессионально кокетливым взглядом. Шапочка на ней пылала, а сама она потрясала трезубцем. Зато прелестные дети весны, на голове у которых красовался увеличенный анютин глазок или гигантский шиповник, скромно и чинно прохаживались среди гостей; у Швейцарки, красная юбка которой едва доходила до колен, задираясь при каждом шаге, черный корсаж весь сиял пестрыми блестками, огромные банты на затылке и лакированных туфлях были приколоты бриллиантовыми пряжками. Бархатный костюм итальянской крестьянки, приблизительно из той местности, где мрут от постоянного недоедания и лихорадки, тоже был весь усыпан драгоценными камнями. Коренастая блондинка украсила свое белое атласное платье черной вышивкой, изображавшей нотную систему. Линейки и нотные значки были разбросаны без всякой связи, основной же мотив узора составляли скрипичные ключи. На голове возвышалось искусное сооружение из нотной бумаги. Как только оркестр начинал играть новый танец, она останавливалась и с мечтательной улыбкой поднимала дирижерскую палочку. Андреас без труда признал в этой даме Музыку, облекшуюся плотью. Зато он никак не мог разгадать смысла другой, сходной фигуры, одежда которой была усеяна вместо нот заглавными и строчными буквами вперемешку. Со спины, шелестя, ниспадал тяжелый трен, на котором болтались раскрытые книжные обложки. Плечи и голову украшал убор того же типа. «Может быть, она должна изображать германское просвещение?» — подумал Андреас, но, заметив его недоумение, маска тут же пояснила:
— Я — книжный червь.
— Ах, мне следовало бы самому догадаться. И здесь тоже книги? — спросил он, собираясь освидетельствовать содержимое ее корсажа, показавшегося ему слишком объемистым. Но она обиделась.
— Нечего сказать, хорош мальчик! Сказочные принцы, верно, воображают, будто мы, простые смертные, и держать себя не умеем.
И она отошла, явно не в духе…
«Мне сегодня не везет, — подумал он. — Фортунато — имя неудачное».
Несколько женских масок, приветливо с ним заговоривших, он отпугнул холодной насмешливостью. Андреас никак не мог решить, кто глупее: порядочные женщины, которых он встречал в туркхеймеровской гостиной, или же те создания, что резвились тут. Пожалуй, пальму первенства следовало отдать здесь присутствующим. Он