и бесились с нарочитой развязностью, с щедростью отчаяния выставляли напоказ все свои прелести и визжали как оголтелые, но стоило драконьему крылу Сатанеллы измять кому-либо страусовое перо или чьей-нибудь неловкой руке оборвать развевающиеся шелковые тряпки, как шаловливые физиономии невольно стягивались в привычные для них злые, старческие и жадные гримасы.
Мужчины представляли собой зрелище столь же безотрадное. Они решили, будто домино обязывает их вести себя не так, как обычно, но только не знали — как. Они выкидывали причудливые антраша и позволяли себе двусмысленные жесты, но сейчас же, растерянно улыбаясь, извинялись за свои выходки. Они подавляли скучающий зевок и подзадоривали друг друга кличем: «Вот где жизнь, вот где наслаждение!» — сопровождая его глубоким вздохом, как тот пьянчужка переписчик, который благодаря девчонке Мацке завоевал право духовного гражданства в Земле обетованной.
«Их веселье раздирает душу! — думал Андреас. — Да и может ли быть иначе? Настоящего-то карнавала они никогда не видели».
И он упивался сознанием, что вкусил от старой и радостной культуры своей родины, где любой крестьянин — аристократ по сравнению с этими раззолоченными бродягами с непросвещенного Востока. Но раздумье его было прервано чьим-то прикосновением, точно около него терся жулик. Он обернулся: то была хозяйка. Молча и внимательно принюхивалась она к его костюму. Пойманная на месте преступления, она заявила:
— Извините, мне бы только докопаться, тем ли пахнет. На вид все как есть, а вот чем пахнет, не пойму.
— А чем же должно пахнуть?
— Ну, да коробкой из-под мыла, сами знаете, той самой, где был нарисован мой идеал. Она такая духовитая была, и провалиться мне, если вы не так пахнете…
Андреас решил про себя, что чары воспоминаний начинают действовать на Бьенэме. С мужественной грацией оперся он правой рукой на стройное бедро, левую положил на эфес шпаги и так гордо выпятил грудь, что кафтан затрещал по всем швам.
— Значит, я все-таки довольно близок к вашему идеалу, — сказал он.
Она пожирала его глазами, побледневшая, серьезная, заметно робея.
— А то нет? — мечтательно ответила она.
— Почему же вы только что вели себя со мной так невежливо?
— Вы еще сердитесь? Вот ведь дело какое, дерзкая я на язык, это у нас в роду. Сколько нас Мацке ни на есть, все мы такие, понимаете? Но чтобы зло помнить — упаси бог! Вы и вправду мужчина красивый и благородный.
— Вот видите!
— Ничего не скажешь, изо всех, что околачиваются здесь у меня на вилле «Бьенэме», уж конечно, вы всех красивше.
— Ну, так тем более. — Он равнодушно отвернулся. — Где же Туркхеймер? — спросил он.
— Загляните-ка за шелковые ширмы с пестрыми картинками, вон те, что перед камином. Верно, там торчит. Он сегодня не в духе. Да и где ему, такому старикашке!
Низенький экран, казалось, отгородил Туркхеймера от всех житейских радостей. Голубой шелковый кафтан на нем блестел, широкие атласные шаровары вишневого цвета ниспадали складками на зеленые туфли с загнутыми носами. Живот был стянут пурпуровым шарфом, на голове в кровавом сиянии рубинового полумесяца покачивалась белая чалма. Но, утомленный собственным блеском, он смежил набухшие веки, нижняя губа отвисла до самого подбородка, рыжеватые бакенбарды безвольно распластались на груди, расшитой золотыми и серебряными узорами и озаренной бриллиантовым орденом Солнца республики Пуэрто-Стервенца. На широких ножнах его огромного ятагана искрились все сокровища сказочного царства, но на портупее покоилась дряблая рука. Султан примостился на кушетке, уныло прислушиваясь к собственным немощам.
— Ну, как я могу поживать? — ответил он на настоятельные расспросы Андреаса. — Неважно, очень неважно. Вот спросите Клумпаша. Клумпаш, послушайте!
Светски выдрессированный врач поспешил к нему. Туркхеймер спросил:
— Все столько же?
— Сорок грамм, господин генеральный консул. Туркхеймер призадумался.
— В сущности это немного, — вздохнул он.
— Ну, для начала хватит. Надо соблюдать диету.
— И ни капли шампанского?
— Будьте благоразумны, господин генеральный консул. На своем веку вы выпили немало шампанского.
— Я и не спорю. И дело не в шампанском, просто я сам себе кажусь таким, как бы сказать, таким… сладким — при том количестве сахара…
— Чистейший виноградный сахар, господин генеральный консул.
Туркхеймер помолчал, почесывая подбородок. Затем изрек:
— Если бы его еще можно было в дело пустить!
— Чего вы захотели — еще и в дело пустить! Довольно с вас того, что он у вас есть.
— Собственно, надо бы побольше. Скажите, доктор, а нельзя ли его употребить для каких-либо промышленных целей?
— Это мысль, господин генеральный консул, над этим стоит поработать.
— Да, над этим стоит поработать.
— Итак, желаю вам плодотворной работы, господин генеральный консул.
Клумпаш удалился. Андреас подумал: «Сорок грамм сахара. Бедняга!» Вслух он сказал:
— Впрочем, у вас великолепные краски, господин генеральный консул.
— Вы хотите сказать на костюме? Э, бросьте. Чего ради я здесь? Почему не ложусь спать? Да вот надо помочь моей крошке Бьенэме отпраздновать новоселье на ее игрушечной вилле. Ну, разве бы она без меня справилась? Милая девчурка, посмотрите-ка, вон она там стоит. Ведь правда, она похожа на ветку лилии?
— Красной лилии, господин генеральный консул! — воскликнул Зюс, просунувший голову за шелковый экран.
Туркхеймер вяло улыбнулся.
— Так оно и есть, Зюс, в точку попали. Вы мне друг, Зюс, я возьму вас в долю… ну, потом придумаю, куда… Кажется, пора кушать. Что значит кушать? Разве мне можно кушать?
На пороге столовой появилась фрау Калинке в черном атласном платье, которое шуршало, трещало и грозило лопнуть. Она скрестила на животе пухлые руки и, ласково склонив голову на левое плечо, засеменила к девчонке Мацке.
Хозяйка, как только села за стол, заявила:
— Ну, а теперь приналяжем на мой ужин.
Голос ее звучал уверенно, большими сияющими глазами обвела она сидящих за столом. Хотя до ужина она держала себя весьма непринужденно, теперь, когда она увидала свое отражение в массивном серебряном сервизе, ею овладело торжественное настроение. Между ней и Туркхеймером стояла огромная Леда с лебедем — шедевр из мастерской Клаудиуса Мертенса. Преисполненная чувства величайшей ответственности, взяла она из рук своего соседа, барона Гохштеттена, его стакан и обтерла собственной салфеткой. От его протестов усердие ее только возросло.
— Я с детства к чистоте приученная, — заявила она.
И, к ужасу фрау Калинке, принялась перетирать своей салфеткой сверкающую посуду — стаканчики для бордо, рейнвейна, шерри и плоские граненые бокалы для шампанского — все, до чего только могла дотянуться. Обтереть хрустальные кувшины с серебром, в которых искрилось красное вино, она не решилась; теперь она обеими руками схватила свою матово-белую тарелку с монограммой и золотым извилистым ободком, наотрез отказываясь положить себе что бы то ни было, пока не будут ублаготворены все гости.
Директор Капеллер привлекал живейшее внимание своих соседей. Дидерих Клемпнер спросил его:
— Правда ли, господин директор, что вас собираются назначить руководителем «Немецкого национального балета?»
— Я льщу себя этой надеждой, — ответил актер со скромной улыбкой.
— Да как же вам так повезло? — воскликнула Лицци Лаффе.
Андреас удивленно заметил:
— Кто мог бы сказать месяц назад!
Но Кафлиш заявил:
— А почему ему не быть директором «Немецкого национального балета»? В Земле обетованной всякий может стать кем угодно.
— Помилуйте, господа, — начал Капеллер. От страха возбудить в окружающих зависть он ерзал на стуле. — При чем тут я, господа, сами посудите. Разве я повинен в чужой глупости? Зачем было несчастному директору Солидкрюкену вешаться на крюке у себя в директорском кабинете?
— Да еще на солидном крюке, — добавил Кафлиш. — Шмербрюхен выстрелил себе в брюхо, а Солидкрюкен повесился на себе самом. Как все это глупо!
Из благодарности к журналисту Капеллер громко расхохотался. Он почувствовал, что с окружающей его завистью можно столковаться.
— Словом, господа, достойный всяческого сожаления человек, запутавшийся в непреодолимых финансовых затруднениях, вешается; и как раз в тот момент, когда весть об этом несчастье доходит до господина генерального консула, — а ведь он, как вы знаете, финансирует «Немецкий национальный балет», — я случайно оказываюсь тут же. Так, зашел мимоходом, понимаете, просто чтобы напомнить о себе нашему могущественному и милостивому меценату… Ну, а кто попался на глаза, тот и получил. В чем тут моя заслуга? Ни в чем. Господин генеральный консул спрашивает: «Капеллер, что вы скажете на этот счет?» А я отвечаю: «Господин генеральный консул, я к вашим услугам и надеюсь, что с делом справлюсь не плохо». Чего вы хотите? При чем тут я? Разве это моя заслуга?
Смиренно улыбаясь, прижал он жирный подбородок к взмокшей манишке. Внутренний голос подсказывал ему, что даже самая большая удача в конце концов простится, если только она не вызвана личными заслугами. Затем он обратился к Андреасу:
— Вы разрешите мне рассчитывать на вашу любезную поддержку? Необходимость тесной связи с литературными кругами стала для нашего театра непреложной истиной. Надеюсь, вы не откажете дать нам для постановки вашу «Непонятую»?
Не успел еще молодой человек ответить, как на директора набросились исполинский Шиповник, Кухарка и Книжный червь. Они добивались ангажемента.
Душницкий, запихивая в рот кусок фиолетового трюфеля, заметил:
— Недурной кабак!
— Стоит почаще заходить, — прибавил Зюс.
На стол были поданы черные, фиолетовые и белые трюфели, трюфели целые и нарезанные кусочками, соуса из трюфелей, трюфели в шампанском и пюре из трюфелей. Испанское рагу из дичи под белым соусом с каперсами, маслинами и коринкой, в соединении со слоеными пирожками и кресс-салатом, разожгло страсти. После того как большинством это блюдо было признано новинкой, Пимбуш из честолюбия заявил, что уже едал его где-то. Против него поднялась волна негодования. Либлинг серьезно увещевал его не лгать. Бьенэме была возмущена.