С упрямством пьяного Зюс снова разбежался, но она с тою же бессмысленной жестокостью воспрепятствовала его удовольствию, и тогда он, обессилев и потеряв всякую надежду, громко всхлипывая, повалился на пол.
Верда Бирац во весь голос звала Антона, здешнего кучера, но хозяйка дома, недолго думая, вцепилась всей пятерней ей в волосы.
— Пришелся тебе по вкусу, старая дура! Да ты для такого красавца мужчины рылом не вышла.
Либлингу с трудом удалось разнять дам. Но и сам поборник нравственности позволил себе, правда мимолетное, отклонение от общепринятых норм. Он сунул свою высокую шапку кудесника, испещренную магическими письменами, в горящий канделябр и подбросил ее к потолку. Кто-то поймал ее на лету, и все принялись перебрасываться пылающим факелом, нимало не помышляя об опасности пожара.
Сатанелла и Кухарка вместе с Кафлишем и адвокатом Гольдхерцем пустились в пляс, весьма далекий от добрых нравов. Но хотя все галдели наперебой и слонялись в обнимку по комнате, вопя без памяти, все же казалось, будто всякий живет своей обособленной, бесконечно одинокой жизнью. На бледных потных лицах с остекленевшими глазами и широко открытым ртом застыло выражение погруженного в себя, одержимого навязчивой идеей маниака.
Зюс, окруженный женщинами, вопившими, как павы, молча срыгивал часть съеденного на красный плюшевый ковер. Музыка, одолев паштет, боролась с сильным приступом удушья. Ей распустили корсет и вылили за корсаж бутылку шампанского. При виде этого Бьенэме, пораженная в самое сердце, перевесилась через спинку стула, закрыла лицо руками и принялась жалобно стонать:
— Ох, не чует мать в гробу на Хейнерсдорферштрасском кладбище, что я молодость свою с престарелым тираном загубила!
Мужчины в восторге подхватили:
— Престарелый тиран, ура, ура, ура!
Бьенэме вскочила.
— Как тут не лопнуть с досады! Ну, да с меня хватит, теперь держись, я отдамся…
— Пьянству? — предположил Клемпнер.
— Пороку? — спросил Гольдхерц.
— Нечестию? — осведомился Либлинг.
— Нет, безумству страсти! — крикнула она и, открыв объятия, откинулась, словно в экстазе, и устремила на сказочного принца молящий, исполненный нежности взгляд. Но, по его мнению, момент еще не настал. Он отстранился от нее эластичным движением, демонстрируя ей игру мускулов на своих ляжках, обтянутых бледно-голубым трико.
Не обращая внимания на все эти мелочи, Капеллер взобрался на стол и там среди облетевших цветов, хлебных корок, окурков и остатков вина начал декламировать пролог, которым собирался открыть «Немецкий национальный балет», но выступление его продолжалось недолго; громко вопя от боли, соскочил он на пол: Ласточка сильно ткнула его в икру своим длинным клювом.
И только Душницкий спокойно сидел на месте. Но вот тонкая улыбка осветила его черты, ему пришла блестящая мысль. Он взял в правую руку матово-белую фарфоровую тарелку с монограммой Б. М. и золотым ободком, минутку покачал ее на руке и хорошо обдуманным движением, грациозным и сильным, запустил ею в потолок. За первой тарелкой последовала вторая, и вскоре с ловкостью, которая приобретается практикой, Душницкий отправил той же дорогой целую дюжину. С сигаретой в зубах, скользя вокруг самодовольным взглядом своих миндалевидных бархатных глаз, он уверенно и без помехи продолжал это занятие.
Бьенэме долгое время, не понимая в чем дело, смотрела на него. Наконец она крикнула:
— Ай, да этак он всю мою посуду переколотит! Вы что, не знаете, сколько за все это, за новое, заплачено?
Заливаясь слезами, она упала на грудь к Андреасу, да так там и осталась. А ее гости, подняв высоко над головой оба указательных пальца, свистя, визжа и горланя во всю глотку, плясали вокруг Душницкого в вихре развевающихся шлейфов и фалд. Они толкали друг друга под град черепков, сыпавшихся с потолка. Кого задевал обломок бывшего сервиза девчонки Мацке, тот падал на пол под непрерывный пронзительный визг окружающих и дрыгал ногами.
Клемпнер и Либлинг, оба — натуры с повышенным чувством человеческого достоинства, случайно взглянули друг на друга и опустили глаза. Либлинг, который в припадке неожиданной мальчишеской веселости нацелился было на пролетавшее мимо блюдо и уже поднял руку, теперь опустил ее, с сожалением пожал плечами и как ни в чем не бывало вернулся к покинутой им бутылке. Пристыженный Клемпнер юркнул в дверь. Постепенно и ко всем остальным начало возвращаться сознание. Гости один за другим в изумлении озирались вокруг, словно видели все впервые. Каждый вдруг осознавал, к своему ужасу, что на него напал приступ безумия. И тогда сразу как-то оседал и молча удалялся развинченной походкой, сгорбившись, с каплями пота на бледном лбу, душевно опустошенный. Рассвет потянулся в комнату серой леденящей рукой призрака и вымел всех.
Андреас все еще держал на груди хозяйку дома. Он ощущал болезненное вздрагивание ее стройного тела, видел страдание, причиняемое ей желудком, и зеленоватую бледность ее лица. Время от времени она бессмысленно лепетала, громко икая:
— Так было б это хорошо.
А он каждый раз, как кто-нибудь из уходящих гостей скользил по нему многозначительным взглядом, только безотчетно повторял: «А почему бы и нет?»
Но в спертой и тоскливой атмосфере этой опустелой арены человеческих страстей каждый вздох приносил печальное отрезвление. Тело девчонки Мацке казалось ему слишком разгоряченным и увядшим, от него исходил неопределенный и сомнительный запах. Волосы и полуобнаженная грудь были влажны на ощупь, плечи, на которых сквозь густой слой белил проступали капли пота, липли к его щекам. «Ей бы следовало помыться», — подумал он. Да и у него самого был во рту дурной вкус, от которого он тщетно пытался избавиться.
«Куда мне такая авантюра после бессонной ночи, когда голова трещит с похмелья? — думал Андреас. — Она мне просто противна. — Но он тут же вспомнил о Туркхеймере и гордо выпрямился. — Пускай знает, с кем имеет дело!»
Затем он подумал об Адельгейде и Кёпфе. Настроение его сразу повысилось.
«Здесь уж не приходится спрашивать, кого я, собственно, обманываю. Ну-ка: я обманываю Туркхеймера, обманываю Адельгейду, обманываю Кёпфа и обманываю девчонку Мацке, которая спутала меня с ним. А может статься, она теперь всерьез вообразила, что я сказочный принц?»
Он повторил, и на этот раз уверенно: «А почему бы и нет?»
Либлинг, удалившийся последним и против всякого ожидания державшийся чрезвычайно бодро, кивнул ему с некоторым неодобрением, но все же сочувственно. Лакей Фридрих нерешительно поглядывал на хозяйку, но фрау Калинке, приложив палец к губам и таинственно шурша атласным платьем, выпроводила его за дверь. Андреас остался один в опустевшем зале с тихо стонущей нежной ношей на груди. Сквозь шум в голове от шампанского, сквозь охватившую все его существо дремоту он услышал, как запирали парадное.
XIIIВысшая развращенность
— Вот бы вошел сейчас мой покровитель, я бы прямо лопнула от радости, — сказала Бьенэме, появившись в первый раз в новой квартире Андреаса на Люцовштрассе.
После каждого свидания им было тошно глядеть друг на друга, но мысль о Туркхеймере и о физиономии, которую он скорчит, если вдруг появится на пороге, удерживала влюбленных от разрыва. Каждый раз после благополучно сошедшей встречи у них оставался неприятный осадок, словно они старались впустую. Но все же они начинали сызнова.
— Куда бы лучше у меня, на моей вилле «Бьенэме», — мечтала девчонка Мацке. — А он не вовремя сунул бы туда нос. Вот была бы потеха! Ты только представь себе его дряблый живот и бакенбарды! — вздохнула она, все еще продолжая фантазировать.
Андреас представил себе и то и другое.
— В таком случае, почему бы нам не отправиться к тебе?
Лицо ее стало серьезным.
— Ну нет! Такого я не сделаю. Тоже придумал!
— Ты слишком щепетильна.
— Не из-за него. Да у меня в доме сразу все узнается. На разговоры мне, правда, плевать. Но я боюсь скандала из-за прислуги. Не следует подавать дурной пример низшему сословию. Не то что станется с общественным порядком и всей прочей музыкой? Надо вести себя так, как будто за господами таких делов не водится. Вот мое правило.
Закинув голову, торжественно подняв лорнетку, шурша платьем, прошлась она взад и вперед по ковру. Он наморщил лоб. Вероятно, ее заботил не столько общественный порядок, сколько припадки ревности лакея Фридриха или кучера Антона. У него были основания опасаться, что она дала одному из них известные права на себя, а возможно, и обоим. С нее все станется. Он заметил пренебрежительно:
— Ну, это хорошо, что ты осторожна. В конце концов ты зависишь от Туркхеймера.
— А ты?
Она уперла руки в бока. Он смерил ее с головы до ног в сознании своего превосходства.
— Я сам зарабатываю.
— Нечего мне очки втирать! — Она насмешливо огляделась. — Лучше поклонись твоей старухе да скажи ей от меня, что спаленка молодых просто прелесть. Никому другому таких нежностей не придумать.
Андреас прикусил язык. Девчонка Мацке догадалась, что его спальня — детище Адельгейды. Тонкие золотые спирали, начинавшиеся в углах, вились вверх по белым шелковым стенам и снопами расходились на потолке. Дорогая кровать в стиле Людовика XV под голубым атласным балдахином сияла свежей позолотой. Изогнутые ножки вышитых кресел тонули в пушистых мягких шкурах.
Бьенэме двумя пальцами взялась за кончик бледно-розовой оконной занавески.
— Ишь ты, того гляди улетит, — сказала она. — И не поймаешь.
Затем она приподняла с дивана мягкую подушку и сунула нос в глубину сиденья. Он отвернулся, покраснев. Ему вспомнились влажный взгляд, нежное и выжидательное выражение Адельгейды, когда она ввела его в эту комнату, словно в святилище. Вся ее душа была воткана в эти ткани, вплетена в стройные арабески, и, затаив дыхание, она ждала похвалы. Он, разумеется, весьма холодно выразил ей свое одобрение. Для солидной матроны вкус у нее был поразительно девичий. Но разве это мешало комнате быть очаровательной? Он счел шуточки девчонки Мацке несправедливыми, они обижали его, и все же у него не нашлось резкого возражения. Между тем как часто устраивал он Адельгейде сцены из-за гораздо менее значительных расхождений во вкусах. Но Бьенэме имела над ним необъяснимую власть; она непрестанно злила его и все же вызывала в нем только чувство какой-то детской беспомощной грусти.