— Я тоже мог бы высмеять убранство твоей виллы, — заметил он наконец. — Но я предпочитаю придерживаться общепринятых правил приличия и не хотел бы отступать от них даже в твоем обществе.
— И не надо, котик!
Она бросилась к нему на шею и увлекла за собой через биллиардную с обоями под кожу и белыми полированными ликерными шкафчиками, через строгий рабочий кабинет с тиснеными кожаными креслами, резными книжными шкафами и высокими комнатными растениями. Вихрем влетели они в столовую, где влюбленных ждал убранный цветами стол. Андреас приготовился с достоинством выполнить свои обязанности хозяина дома, но Бьенэме сегодня все обращала в шутку.
— Только бы не наплевали нам в суп вон те куклы на стене! — крикнула она и высунула язык пяти белым бюстам, глядевшим со стен, разрисованных под помпейские фрески.
Терпеливо принялся он объяснять дочке товарища Мацке, кто такие Гейне, По, Бодлер, Ницше и Верлен. Он чтил их всех, одних — основательно с ними ознакомившись, других понаслышке, приняв их талант на веру. И вот теперь эти титаны духа все вкупе глядели, как завтракают Андреас с девчонкой Мацке.
Очень часто у молодого человека являлось желание выставить возлюбленную за дверь. Но его останавливали следующие доводы: «Если она нарочно злит меня, ее дело; меня это не трогает. Ибо я продолжаю с ней отношения не ради нее, а по соображениям чисто светского порядка. Теперь вся Земля обетованная знает, что я живу с любовницей Туркхеймера. Мне лично она не нравится, но она необходима для завершения моего светского воспитания. Любовь Адельгейды досталась мне слишком легко; у нее я никогда не знал отказу. А это злое, сухое и глупое создание мне каждый раз приходится завоевывать сызнова, хотя, по правде говоря, и завоевывать-то нечего. Но она зажгла последнее пламя в померкшем взоре Туркхеймера! Я обязан насладиться ею именно потому, что не вижу в ней никакого очарования. В этом-то и есть высшая развращенность!»
Он приносил свои симпатии в жертву ясно осознанному долгу. По временам его природные склонности мстили за себя, его одолевала мужицкая тоска по изобилию плоти. Тогда он принуждал себя к еще большей холодности с Адельгейдой.
Она надеялась, что здесь, на Люцовштрассе, в этих комнатах, среди созданной ее мечтой декорации их любви, они отпразднуют новый медовый месяц. Она вырвала возлюбленного из мещанской обстановки, из когтей низких людей, из оскорбительной повседневности и укрыла его в нарядном и мягком гнездышке, которое они вместе свили и куда только ей, ей одной разрешалось следовать за ним. Когда она в белой шелковой спальне в первый раз запрокинула голову и предоставила его поцелуям пресловутую линию подбородка, она позабыла о его прежних, уже остывших объятиях и мечтала только о бесконечных, вечно юных ласках, которые приберегла для него и которых хватит на долгую, необозримо долгую жизнь. И вдруг побледнела и закрыла глаза: его губы были холодны.
Она пыталась согреть их своими губами, она не сдавалась больше месяца. Ей пришлось, однако, покориться его воле, и с тех пор они жили без упреков, но и без нежных слов, в тепловатой атмосфере устоявшейся дружбы, которую приходится подогревать вкусными блюдами и изысканными винами. Адельгейда сама заботилась о столе Андреаса, она пользовалась его преклонением перед чудесами кулинарии, чтобы незаметно втереться в его жизнь, которая должна всецело и безраздельно принадлежать ей. Она сама ездила к Густеру за дроздами, икру покупала у Шишина, а раков — у Мартини. Для нее помыслы о нем безраздельно соединялись с хлопотами о лакомых кусочках — в конце концов она даже перестала обижаться, что встречала относительно приветливый прием только тогда, когда приносила ему какое-нибудь новое угощение. Результаты сказывались за десертом. Выпив рюмочку коньяку и выкурив сигару, он, к ее великой радости, снова превращался в того озорного, преждевременно созревшего мальчугана, который так очаровательно ластился к ней еще тогда, в начале зимы, в убогой студенческой комнате на Доротеенштрассе. Она с грустью вспоминала минувшие дни.
— Как чудесно было тогда, — вздохнула она как-то.
— По-моему, здесь значительно приятней, — холодно заметил он.
Ко дню его рождения, пятого мая, она выписала полный завтрак от Шеве из Парижа, Они пировали вдвоем. Он сидел напротив нее, во фраке, с вышитым жабо, с бутоном розы в петлице, и в каждом его движении чувствовалось элегантное равнодушие. Адельгейде пришлось пережить горькие минуты.
«Где сейчас его душа? — задавала она себе вопрос. — Есть у меня хоть какая-нибудь власть над ней? Увы, я могу воздействовать только на его вкусовые ощущения».
Ах, где та длительная связь на основе искренней любви, о которой она мечтала! Теперь основой для этой связи служил паштет из козули и мясной салат.
Когда они уже вставали из-за стола, принесли большой сверток. В нем оказались две лампы. И Андреас узнал стройных обнаженных Цветочниц, которыми забавлялась Бьенэме.
— Зачем ты так потратилась? — заметил он с недовольством.
Она не могла понять, что рассердило его.
— Мне они понравились. В магазине сказали, что точно такие же лампы купила какая-то очень знатная особа.
— Да? Ну, так у этой особы вкус кокотки. Прости, но мне эта штука кажется слащавой дешевкой, антихудожественной и непристойной.
— О!
— Тебе я это могу сказать, ведь не ты же ее сделала. Вещь рыночная и несерьезная в художественном отношении.
— Ты строг.
— Речь идет об эстетических принципах.
И еще долго защищал он серьезность и честь искусства, — такая насмешка и обида почудились ему в этом совпадении, в том, что он получил от Адельгейды точно такие же статуэтки, как те, что ее супруг подарил девчонке Мацке. Напрасно молила она:
— Скажи мне, солнышко мое, чем тебя порадовать?
Наконец он прервал свою речь:
— Подари мне какую-нибудь недорогую безделку. Ценность подарка определяется для меня тем, насколько он соответствует моей индивидуальности. Я поэт, не так ли? Может быть, ты замечала, как лихорадочно шарю я иногда по всем карманам в поисках листка бумаги или карандаша. Впрочем, я нисколько не упрекаю тебя, если ты этого не заметила. Ведь понимаешь, у нас, поэтов, мысль работает непрестанно. Впечатления воплощаются в образы, мы не в силах задержать их натиск ни во время еды, ни укладываясь спать. Хорошо, если бы в каждой комнате у меня под рукой был блокнот. То, что я уже давно не завел этого, тоже одна из загадок, которые задает мне моя натура. Но уж таков интеллектуальный человек, всякое действие стоит ему неимоверных усилий.
Она купила ему блокноты, и время от времени он вырывал листок и записывал рубашки, которые отдавал в стирку, ибо он берег свое добро, как истый скопидом-крестьянин. Он тут же рассчитал мальчика-слугу за то, что тот тайком лакомился остатками компота. В полдень, после ванны, облекшись в шелковый шлафрок, закурив папироску, выслушивал Андреас отчет о хозяйственных расходах; он регулярно проверял наличность кладовой. Кушал он в два часа, затем ездил с визитами или принимал у себя, а к вечеру обычно отправлялся в «Клуб победителей». Ввел его туда Либлинг; он встречал там большинство своих знакомых: Кафлиша, Блоша, Гольдхерца и Абеля, Штибица и коммерции советника Бешерера, Капеллера, Ратибора, Бединера, Иекузера, Гохштеттена и Клаудиуса Мертенса. Члены клуба пользовались многими преимуществами: к их услугам всегда был холодный душ, массажист и учитель фехтования, а через администрацию клуба они раньше всех прочих получали последние лондонские новинки — перчатки, воротнички и галстуки.
С шести до семи часов в фехтовальном зале имел обыкновение прохаживаться важным шагом банкир Ратибор. Благодаря установившейся за ним славе человека опасного перед ним заискивали. Андреас старался присоединиться к нему; за обедом, а затем в курительной комнате за стаканом виски он был самым внимательным его слушателем. Покончив с курсом бумаг и с биржевыми остротами, переходили к разговорам о женщинах, — этой темы хватало на весь остаток вечера. И хотя в «Клубе победителей» не возбранялось врать сколько душе угодно, все же, чтобы заставить слушателей верить всем этим небылицам, требовалось большое искусство. Андреас учился ему у Ратибора; вскоре он сам стал рассказывать не терпящим возражения тоном о самых невероятных приключениях, и никто не позволял себе усомниться в них, так как взгляд его был грозен, как клинок сабли. Только раз, когда он упомянул Клэр Пимбуш, по желтому бретерскому лицу Ратибора скользнула легкая усмешка. Молодой человек сразу перевел разговор. Впрочем, никто другой и бровью не повел.
Счастье в биржевой игре никогда не изменяло Андреасу, а если он начинал проигрывать в рулетку, то немедленно вставал и уходил. Его положение в обществе можно было считать упрочившимся, он неоднократно убеждался, что пользуется большим кредитом и влиянием, чем предполагал сам. Как-то в разговоре с доктором Бединером он случайно упомянул о затруднительном положении Дидериха Клемпнера, к которому продолжал питать симпатию. Он разгорячился и стал утверждать, в угоду собственному красноречию, что фамилия знаменитого драматурга послужила бы украшением для любой газеты. Неделю спустя, когда он уже позабыл об этом, Клемпнер обосновался в редакции «Патриотического труженика», популярного приложения к «Ночному курьеру». На далекой родине слава Андреаса, очевидно, выросла до баснословных размеров. Время от времени к нему являлся с рекомендацией от господина Шмюке очередной юнец из Гумплаха, раззадоренный примером своего гениального земляка и тоже желавший зарабатывать на жизнь литературным трудом. Андреас не скупился на благожелательные и веские советы, сопровождая их элегантным и небрежным помахиванием руки над своим монументальным письменным столом, где стоял его бюст работы Клаудиуса Мертенса. Усидчивой, очень усидчивой работой всякий может добиться того же, что и он. Надо быть бережливым, рассудительным и практичным, хорошо также побольше жить духовной жизнью. Само собой разумеется, необходима и некоторая удача. Под конец он вручал почтительному юнцу свою визитную карточку с двумя собственноручными строчками и вскоре же с удовлетворением узнавал, что его протеже заработал первые две марки.