Постепенно на туалетном столике Андреаса, не хуже, чем на столике у девчонки Мацке, стали скапливаться предметы ухода за красотой. В клубе никто не мог тягаться с его коллекцией духов. В минуту слабости Либлинг выдал ему последний секрет ухода за кожей — желтовато-молочную жидкость, которую он выписывал из Брюсселя для фрау Туркхеймер и еще немногих избранных; говорили, будто она приготовлена из продуктов человеческого организма. Когда начали носить усы по новогерманской моде, слабая растительность у него на лице оказалась как нельзя более кстати, он укладывал волоски по одному, пока они не доходили до нижнего века. Жесткость и решительность взгляда, перенятые им у Ратибора, он умел усиливать темной тенью, наведенной углем. Тем же способом он придал складке над переносицей кажущуюся глубину. Целый месяц дулся он на господина Берендта, которого упрекал в недостатке пластической выразительности; тому якобы не удавалось выставить его торс в достаточно выгодном свете.
С первых же весенних дней он перешел на манишки цвета гелиотроп и светло-голубые. Из-под широких брюк виднелись черные носки с пестрой шелковой вышивкой. Он тверже прежнего ступал желтым хромовым башмаком по тротуарам центральных улиц и с вызывом и презрением заглядывал прохожим под шляпы, не уступая дороги. Если ему случалось встретиться с другим представителем золотой молодежи, то они, словно два разъяренных кота, фыркая, обходили друг друга. Каждый старался внушить другому страх своими архимужскими добродетелями: холодностью, грубым цинизмом и чрезвычайной запальчивостью. Некий девятнадцатилетний гвардейский лейтенант, смело наступавший на Андреаса, расставив локти, вынужден был в последний момент признать свою ошибку. Перед самым столкновением он вдруг посторонился с легким поклоном.
От этого случая у Андреаса осталось такое ощущение, словно его возвели в дворянское достоинство. Он снял с входной двери дощечку и заказал другую с надписью «Андреас цум Зее». Он находил, что так эта фамилия звучит если не совсем аристократично, то уж во всяком случае и не по-мещански. Геральдическая контора снабдила его гербом: между крутыми скалами — озеро, из которого поднимается обнаженная женская рука, — мотив, несомненно, овеянный легендой. Он охотно изобразил бы то же на дверце кареты, но пока что ему приходилось довольствоваться экипажем, который вместе с одетым в ливрею кучером предоставлялся в распоряжение членов клуба.
Быстро и легко привык Андреас к жизни, о которой раньше имел только смутное представление, как о чем-то изысканном и недосягаемом. С Гильдебрандштрассе — в западную часть Берлина, с Люцовштрассе — в клуб, из цветочного магазина — к портному и к поставщику сигар, из театров — в рестораны и увеселительные места, где его встречал все тот же беспечный круг друзей, вечно в пути, но всюду как дома, вечно в хлопотах, но все же подобный равнодушному фланеру, колесил он по нарядным аристократическим кварталам Берлина, словно по собственному саду. Все удовольствия стали легки и доступны, отовсюду тянулись руки армии нуждающихся, предлагавших купить все, чего душа просит. Механизм целого культурного мира двигался, работал и производил все только для того, чтобы он мог наслаждаться.
— Жизнь предъявляет ко мне неслыханные требования, — говорил он Адельгейде, с которой частенько делился мыслями. Она была гораздо более благодарной слушательницей, чем девчонка Мацке. — Обязанности, налагаемые на меня светом и положением, место, занимаемое мною в прессе и в обществе, и постоянный контроль над собой, необходимый всякому, кто находится на виду, — этого достаточно, чтобы заполнить жизнь десятка обыкновенных людей. Где уж им заботиться о какой-то душевной утонченности! Я же не могу махнуть на нее рукой. Люди думают, что знают меня, — правда? Ну так вот, никто меня не знает. У меня — я чуть было не сказал «к сожалению» — необычайно чуткая душевная организация, и я как никто восприимчив к новым, едва уловимым веяниям времени. Ах, как в сущности мало во всей Европе нас, людей, с такой чуткой душой! Мы составляем, так сказать, тайное содружество, цель которого чувствовать то, чего еще никто не чувствует, только еще предвкушаемую утонченность, еще не рожденное сладострастие высшей духовной развращенности. Чувствовать — в этом все! Какой смысл сочинять стихи или писать роман?
Он не писал романа. Зато вульгарность девчонки Мацке, пресыщенность наслаждениями и однообразная вереница неизменно счастливых дней все чаще загоняли чувствительного поэта в угол биллиардной, где он удобно усаживался на мягком кожаном диване перед открытой зеркальной дверкой полированного ликерного шкафчика. Когда по языку Андреаса стекали масленистые голландские ликеры, над ним реяли, возникая из тумана, ласкового, как летний ветерок, золотистые тела, нежные, словно тающие от прикосновения, и все же неуловимые. Он выпивал две рюмочки зеленого шартреза и под влиянием жгучего, будоражащего возбуждения, вытянув руки и блаженно улыбаясь, предавался воображаемой погоне за сверхчувственными радостями, за женщинами, которых мы только мысленно держим в объятиях, или за теми, пол которых преображен легендарными чарами отдаленнейших времен, за Еленой, уже давно покоящейся в могиле, и за женщиной будущего, томящейся во мраке небытия. Он вскакивал, рыдая от метафизического желания; он тоже глотнул пимбушевской сивухи.
Андреас купил несколько ярко-красных свечей с фольговыми звездочками и немножко ладана. Несколько дней подряд он питался только лунным светом и ароматом фиалок. Он приказал задрапировать пустую комнату прозрачными блеклыми тканями, а из ящиков, покрытых коврами, соорудил нечто вроде алтаря. Затем он вытребовал к себе девчонку Мацке.
При взгляде на его бледное, торжественное лицо она примолкла; в ней заговорила совесть. От удивления она не шелохнулась, когда он возложил ей на грудь и плечи два огромных, тяжелыми складками спадающих на пол куска парчи. Он взял ее за руку и повел в свое погруженное в полумрак святилище; свечи горели за полузадернутыми занавесками. Она поднялась по ступеням. Она стояла наверху, между дымящимися чашами. Воздух был насыщен ароматом вянущих цветов и возжигаемых курений. А он, преклонив колено, размахивал перед ней кадильницей.
Не успел он погрузиться в молитву, как она упала ему на грудь и, запутавшись в своем византийском облачении, покатилась вместе с ним на пол.
— Ну, а теперь давай свет! — крикнула она. — Ты что, думаешь, я без воздуха жить могу, прямо в нос мне дыму напустил.
— Тише! Ты ведешь себя недостойно.
— Плевать я хочу на достойность. Чего коптишь меня, как треску?
— Бьенэме! Ты сама не знаешь, что ты губишь во мне!
— Никак обалдел? Что ты вздор несешь?
Андреас решил не мешать, пусть отведет душу, он и сам уже был рад, что она обратила все это в шутку. Она схватила его и, невзирая на протесты, вихрем закружилась вокруг алтаря и запела звонким детским голосом:
— Дураку пришел конец, молод, молод, молод он!
Этот опыт огорчил его. Бывали минуты, когда он уже готов был обратиться к духу зла и возмущения. Он думал: «А что, если потопить желания моей мятущейся души в сатанинских оргиях?»
Но с кем? Адельгейда для таких вещей слишком добродушна, девчонка Мацке слишком глупа. Он был в отчаянии. Не могу же я поместить объявление в «Ночном курьере»: «Интеллигентный молодой человек желает познакомиться с тихим семейством для совместного устройства черных месс и т. д.»
Но вдруг по телу Андреаса пробежала дрожь: он вспомнил фрау Пимбуш. Он представил себе, как тогда в гостиной у Туркхеймеров она то обнимала молоденькую Верду Бирац, то изводила ее, и ему снова послышались слова молодого поэта из безвестных: «Ведь это же настоящий садизм!» А ее насмешливая гримаса в памятный вечер его триумфа, после постановки «Непонятой», взбудоражившая его кровь! А завитки ее карминно-красных волос, коснувшиеся его разгоряченного лба!
«Ведь она соблазняла меня! Почему, собственно, я не отозвался? Ах, меня затянула пошлая жизнь. Кто знает? Может быть, мне предстоит приключение, полное загадок и необычайных опасностей».
Дабы придать себе храбрости, он в тот же вечер предложил банкиру Ратибору, не замечая тонкой усмешки на его желтой бретерской физиономии, пари — в течение двух недель он овладеет Клэр Пимбуш. Подобные пари были обязательны для светского человека, они заключались чуть не ежедневно, сколько раз читал он об этом. В следующий же вечер он пошел к Пимбушам.
Бледный лакей, весь в черном, строгий, степенный, бесшумно открыл обитую войлоком дверь. Андреас очутился в комнате, где в зеленоватом полумраке как будто дремала тайна. Посреди комнаты на оттоманке шевельнулось что-то белое. Он приблизился, и хозяйка пригласила его сесть. Она молчала; Андреас кашлянул и сейчас же испуганно огляделся: звук терялся, поглощаемый, словно жидкость, ватой, которой здесь было обито все: обтянутые белым шелком стены, мебель, ковры, потолок. Здесь человек чувствовал себя освободившимся от житейских невзгод, укрывшимся от толчков и ударов. Здесь все становилось мягким, невесомым, воздушным, здесь, казалось, ты оставляешь землю, освобождаешься от тела и вплываешь в мерцающий зеленым светом сказочный мир, где душу пугают и чаруют безыменные и нелепые видения. Фантастические растения с наростами, похожими на лица, шевелили мясистыми листьями, словно живые существа, вытягивающие щупальцы. Умирающие солдаты, истекая кровью, с ужасными развороченными ранами лежали на сверкающем снегу, а к ним неслись длиннобородые призраки в черном одеянии. Вот они добрались, выпустили когти и впились в раны в поисках драгоценностей. Один откусил офицеру палец, с которого не слезало кольцо. Другой занес нож над испуганным человеком с бледным лицом и вставшими дыбом волосами: на шее у его жертвы золотая цепочка с амулетом, замочек которой не поддавался усилиям грабителя. На постаменте, покрытом черной с серебром дорожкой, волосатое чудовище, возможно искомое связующее звено между обезьяной и человеком, обвивало отвратительной длинной рукой юную девушку с рыжими косами, от ужаса лишившуюся чувств. Другой рукой чудовище каждые пять минут гро