зило незримому врагу. Андреас, не сходя с места, все время подвергался опасности получить пощечину.
— Мне снились сны, — сказала фрау Пимбуш, зевнув. — Наркотические сны. Пожалуй, несколько тяжелые, но что поделаешь? Спасаешься от скучной действительности как умеешь. Вам знакомы наркотические сны?
— К сожалению, нет, сударыня, но я думаю, что они пришлись бы мне очень по душе.
— К ним надо привыкнуть. Я довела прием наркотика почти до чайной ложки. Мир скучен, правда? Нет сильных переживаний. Но достаточно пол-ложечки наркотика, и я переживаю все, что угодно. В груди какая-то пустота, бытия своего не ощущаешь, я чувствую только биение собственного сердца, биение все усиливается. Сердце вздымается, как на высоких волнах, которые уносят меня.
— Куда, если это не нескромный вопрос?
— Куда угодно. Я путешествую по всему свету, наслаждаюсь тем, чего даже не существует, переживаю приключения, а иногда даже погибаю от руки убийцы. Но, конечно, оживаю вновь.
— Да ведь это же как раз то, что мне нужно! — воскликнул Андреас, постепенно воодушевляясь.
Фрау Пимбуш продолжала усталым, каким-то стеклянным голосом:
— Уверяю вас, про некоторые далекие путешествия я даже не могу сказать, совершила я их в действительности или нет. Может быть, они мне только приснились? Ну, да в конце концов это все равно.
— Пожалуй, даже лучше.
— Мы понимаем друг друга. Однажды разбойники так прямо и спросили меня, есть ли при мне деньги.
— А!
Она заметила его разочарование и прибавила:
— Могло быть и хуже. Как-то я отправилась в Италию, мне написал оттуда один мой приятель, что там дивная природа. Я выхожу из вагона, омнибуса нет. Подозрительного вида молодчик предлагает довезти меня. Ехать ночью… я решаю переночевать в гостинице. Но что за гостиница! Внизу сидят одни отвратительные итальянцы, совершенно желтые, и по-немецки никто не понимает. Мне отводят парадную комнату, там стоят две кровати! Я вхожу в нее уже со страхом. Поднимаю подушки — под ними ничего. Двери не запираются. Вокруг дома — галерея, кому не лень, может влезть. Я забаррикадировала дверь своим чемоданом. Но разве это поможет? Снаружи все время кто-то скребется, уверяю вас, все время кто-то скребется, и по сей день не знаю, что это было.
— Может быть, мыши?
— Ах, что вы! Наутро, проснувшись, я сама удивилась, что еще жива. Итак, я отправляюсь с этим подозрительным возницей, другого нет. Но, может быть, я все равно взяла бы именно его, вы понимаете? Адски красивая местность; я, разумеется, наслаждаюсь. Вдруг возница поворачивается с козел ко мне, смотрит на меня жутким взглядом и о чем-то спрашивает. Я не понимаю, но чувствую: сейчас что-то произойдет. В конце концов я поняла, что этому несчастному нужны были от меня только деньги. «Есть у вас золото?» Говорю: «Нет, сейчас я не могу с вами расплатиться», и делаю наивное лицо. Ну, а когда мы приехали на дачу к моему приятелю и я вытащила портмоне, тогда молодчик этот так на меня воззрился, ну, знаете, таким пронзительным взглядом, словно хотел сказать: «Если бы я только знал, что при тебе столько золота…»
— Неслыханная наглость! — воскликнул Андреас, оскорбленный в лучших чувствах собственника.
Но она презрительно усмехнулась:
— Вы думаете? Я рассказала моему приятелю, и он привлек его к ответственности.
— А!
— Вы меня не поняли. За покушение на грабеж я бы, вероятно, не пожаловалась на него.
— А за что же вы пожаловались?
— Сначала, когда я еще не разобрала его вопроса, я ожидала чего-то совсем иного. Вы все еще не догадываетесь? Нет? Я думала, что он хочет меня изнасиловать.
— О, как ужасно!
— Отвратительно, не правда ли? И я не могла простить ему, что потом он потребовал только денег. Поэтому я донесла на него полиции с особым чувством, как бы сказать, с известного рода сладострастием… А какой красавец, смуглый и сильный.
«Вот опять садизм», — подумал Андреас. Вслух он сказал:
— Вы, сударыня, проявили действительно большое самообладание. Какие у вас еще были приключения в Италии?
Она хихикнула.
— А вы думаете, они были? Кто вам сказал, что я не нанюхалась эфира? В общем, Италия меня больше не интересует, она слишком сладенькая. Чем живут итальянцы? Каждый только и думает, как бы надуть приезжего и отбить у соседа милую. Такой итальянец пырнет соперника ножом, а потом в ближейшей церкви раздобудет себе отпущение грехов — и все опять в порядке. И это на фоне возмутительно голубого пейзажа без всякого настроения. Нет, я за норвежцев. Те сидят в своих деревянных хибарках, пропахших ворванью, и умучивают себя до полусмерти размышлениями о боге, дьяволе, о своих греховных помыслах и о вечной каре, которую ад изобрел нарочно для них. У таких людей по крайней мере есть душа.
— Пускай даже заплесневелая, — подхватил Андреас, одобрительно кивнув. — В утонченном самоистязании таких людей, собственно говоря, тоже есть своего рода садизм. Какого вы, сударыня, мнения о садизме, позвольте вас спросить?
— О, самого высокого. Разве можно было ожидать от директора Капеллера чего-либо подобного? Он открывает «Немецкий национальный балет» альковной сценой.
— Ничего постарей он не мог придумать?
— Вы хотите сказать — ничего поновей. Кто-то подглядывает в замочную скважину, как раздевается перед сном дама. Она расстегивает блузку, в это мгновение раздается стук: любовник, которому не терпится. Но она в нерешимости, она снимает юбку. Он барабанит сильнее, начинает браниться, она находит, что это свинство, и принимается за корсет. Вдруг наступает тишина, сквозь замочную скважину слышно его прерывистое дыхание. Она начинает испытывать сильное удовольствие. Вполне понятно, не правда ли? Она распускает волосы, приступает к умыванию… Он смиренно молит за дверью. Затем новый приступ ярости, он пытается высадить дверь; тщетные усилия, слышатся его душераздирающие рыдания. И вдруг он умирает! Он действительно умирает! Слышно противное хрипение. Она улыбается публике счастливой улыбкой и медленно, с наслаждением стаскивает через голову рубашку. Очень тонко, как вы находите?
— Очень тонко, — повторил Андреас. — Да и вообще садизм…
Она со вздохом протянула руку и нажала на кнопку в полу. Сейчас же стол около нее задвигался. Он бесшумно скользнул по ковру, исчез за занавесом и скоро въехал из противоположной стены обратно в комнату. На столе были чай и папиросы. Фрау Пимбуш жадно втягивала сладкий запах табачного дыма.
— Да! садизм! — заметила она. — Вот, например, когда я ем мясо. Вы понимаете, мясо нам подобных существ.
Она погрузилась в молчание, насыщенное думами и вожделением. Он наблюдал, как раздувались ее ноздри. Глядя на ее волосы, с горечью и презрением вспоминал он об огненной пакле бездумно вздымающейся над головой девчонки Мацке. Голову Клэр Пимбуш овевал дурман; бледные тела распутных сновидений, печальные и порочные, скользили вверх и вниз по темному кармину ее кос.
«Я уже наполовину выиграл пари, — решил он. — Незачем было и две недели выговаривать. Я мог бы уже сегодня взять ее, вот тут же, на месте. Вероятно, она только этого и ждет! Но на сей раз я потрудился достаточно, пускай ее воображение будет занято мной. Когда я приду в следующий раз, ей уже нечего будет терять».
Он пошел в клуб оповестить о своем успехе.
— В этой женщине есть что-то жуткое, нечеловеческое. Чтобы осуществить то, что я задумал, необходимо мужество, господа, даже большое мужество. Она представляется мне воплощением порока — символом.
— Что там, — сказал доктор Клумпаш, — бедняжка совсем больна, а вы со своей неврастенической фантазией только поощряете ее.
Взгляд Андреаса испугал его, он спохватился:
— Я хотел сказать: с вашей поэтической натурой. Не посетуйте на меня за мой язык профессионала.
В следующий его визит она детально расспросила его о телосложении тех мужчин, в обществе которых он купался и делал массаж. Один из них кривобокий, у другого плоская стопа, у третьего искусный покрой одежды из ателье Берендта прикрывает еще более неприятный недостаток. Всякая подробность возбуждала в ней горячий интерес. Мало-помалу она начала представляться ему волшебницей: под руками колдуньи Пимбуш даже самые безобидные вещи становились циничными. Она заговорила об обилии детей у своей приятельницы Мор, матери большого семейства.
— Я лично спасаюсь от этого божьего благословения самыми гнусными средствами, — произнесла она медленно и отчетливо. А затем спросила: — Допустим, вы обманете обеих своих любовниц, имена которых всем известны, еще с кем-нибудь, скажем, со мной. Доставит это вам удовольствие? Что вы при этом почувствуете?
Он ответил не совсем уверенно:
— Вероятно, я пожалею об этом, но страсть будет утолена.
— И только-то? А я теряю сознание от наслаждения, когда ставлю себя на ваше место. Я бы вообразила себе обеих дам вместе, не буду говорить как…
Она закрыла глаза и нажала на другую кнопку в полу. В белых шелковых обоях образовалось круглое черное отверстие, и глухой голос принялся декламировать:
Sur ta chair le parfum rôde,
Comme autour d’un encensoir [36].
Фрау Пимбуш застонала.
Et tu connais la caresse,
Qui fait revivre les morts [37].
Вдруг она скорчила гримасу, ту самую, которая однажды уже лишила его спокойствия. Кроваво-красные углы ее рта кривились, сквозь припухшие накрашенные веки мерцал зеленоватый свет. Зеленоватый свет комнаты, казалось, исходил от нее, он омывал ее матовобелое рыбье тело, таинственный, похотливый плеск будоражил чувства Андреаса. Из темноты глухо доносились слова:
Quelquefois pour apaiser
Ta rage mystérieuse,
Tu prodigues, serieuse,
La morsure et le baiser