«Неужели она рассчитывает найти у меня такую дорогую шляпу», — подумала она.
Но Адельгейда удовлетворялась всем, что бы ей ни показывали. Она мельком взглянула на две простенькие круглые шляпки с тремя жалкими бантиками, торчащими вверх. Затем села на стул у окна.
— Которую изволите взять, сударыня?
— Все равно, вот деньги.
Она пододвинула модистке три золотых монеты, та сейчас же упаковала обе шляпы.
— Прикажете донести покупку до экипажа?
— Экипаж меня не ждет.
— В таком случае по какому адресу разрешите послать?
Адельгейда нетерпеливо вздохнула:
— Позвольте мне немножко подождать у вас, кажется, собирается дождь.
На дворе ярко сияло солнце. Модистка поняла, что покупательницу не выпроводить, и отошла. Вот мальчик, прислуживавший Андреасу, перебежал через улицу; сейчас же вслед за тем из-за ближайшего угла показалось шикарное ландо. Шерсть на лошадях так и лоснилась, сверкала на солнце лакировка, кучер и лакей были в щегольской красной с золотом ливрее. Через две минуты из парадного напротив вышла особа, с ног до головы одетая в белое пике, возбужденная и растрепанная как после битвы. Она вертелась, вихляла худыми бедрами, нахально стреляла глазами и, смеясь, кивала своим слугам. Красная шляпа съехала с огненных растрепанных кудрей на белое, как мел, лицо. Адельгейда узнала ее. Не раз в театре или на прогулках, когда ее экипаж встречался с выездом любовницы ее супруга, она спокойно, без ненависти и без предубеждения рассматривала ее. Какое ей было дело до девчонки Мацке? Ну, а теперь?
— Вам, сударыня, верно, нездоровится? — услышала она над самым ухом голос модистки.
Адельгейда наполовину соскользнула со стула и держалась за спинку.
— Не наймете ли вы мне экипаж? — попросила она. Модистка вернулась.
— Извините, сударыня, хорошего не нашлось. Адельгейда села в потрепанную пролетку.
— Куда? — спросил кучер.
— Куда хотите. Только сперва поднимите верх, поскорее! — коротко приказала она.
Она дрожала, но теперь уже от гнева.
— Неблагодарный! Неблагодарный! — твердила она побледневшими губами, выпрямившись на твердом сидении в углу пролетки.
Как много сделала она для него, с того времени, когда несколько ее ласковых слов вырвали беспомощного юнца из ничтожества. Она посеяла в нем завоевательные стремления, которые на первых порах, должно быть, казались бедному молодому человеку несбыточными мечтами. Правда, вскоре он перестал удивляться чему бы то ни было. Сколько хитрости и осторожности пустила она в ход, чтобы преодолеть его щепетильность и обеспечить его материально! Какие отчаянные бои пришлось ей выдержать ради него, — с Лицци Лаффе, с подлыми Левцанами, со всеми своими завистливыми приятельницами, с Астой, которой она, по его настоянию, предложила на выбор: либо порвать с Ржесинским, либо отказаться от всякой надежды на наследство. Она повсюду слышала его имя, которое своими руками вложила всем в уста и которое по ее повелению было у всех на языке; она видела, как после представления пьесы ему кадили, чествовали его, восторгались. Она вспоминала, сколько дипломатии, искусного притворства и отчаянной настойчивости понадобилось ей, чтобы сделать из скромного студентика, снимавшего комнату на Линиенштрассе, влиятельного и важного барина с Люцовштрассе.
«Неблагодарный! Каждая вещь у него в квартире должна напоминать ему обо мне. Не будь меня, ведь его даже не замечали бы те самые люди, что лижут сейчас ему пятки, ему бы и крошки не перепало от тех обедов, которые он сейчас задает. Разве я не все для него: счастье на бирже, литературная слава, успехи в свете? Он пользуется всем, только пока я с ним! Или он и вправду воображает, будто сам заработал те огромные деньги, которые утекли у него сквозь пальцы за эти девять месяцев? Он принадлежит мне, как он смеет обманывать меня, красть мои деньги! Неужели он не понимает, что я могу уничтожить его в один день, уничтожить в полном смысле этого слова. Вор!»
Толчок. Пролетка остановилась. Кучер принялся ругаться. Затем раздался грозный окрик шуцмана, Адельгейда выглянула. Упавшая ломовая лошадь вызвала заминку в движении. Вокруг толпился народ, глазевший на ее экипаж. «Я никогда не бывала здесь», — подумала она и разом ощутила всю безутешность своего положения: одна, преданная, покинутая, осмеянная, с последним разочарованием в осиротевшем сердце, на изодранных плюшевых подушках дребезжащего второразрядного экипажа, среди враждебно настроенных пролетариев в отдаленном квартале. Она расчувствовалась. Когда пролетка снова тронулась, душевно сломленную Адельгейду толчком отбросило в прежний угол, где она закрыла лицо обеими руками.
«Что я наделала! Я оклеветала его! Его оклеветала! Ведь он поэт, подлинный поэт; совсем дитя, баловень судьбы, который на все смотрит сквозь розовые очки. Что знает он о жизни? Как ему догадаться, откуда берутся деньги? Разумеется, он верит всему, что я рассказываю. Он все еще так же наивен, как тогда, в той простенькой комнатке, куда я пришла к нему впервые. Почему я не оставила его там? Каким бы все могло быть чистым и прекрасным!»
Ее умственному взору открылся рай. Она держит своего поэта, своего ненаглядного, своего любимца под замком, словно в шкатулке для драгоценностей. Ни единая душа не знает о его существовании. Она посещает его тайно и возвращается от него, будто из лучшего мира. Так длится вечно. Она не стареет, он любит ее с неослабевающим пылом. Он не знает ничего другого, он видит только ее. Она никуда его не пускает; в своей карете, опустив занавески, увозит она его в глубь Тиргартена. Там, в укромном зеленом уголке, под ее охраной может он дышать свежим воздухом.
Она громко разрыдалась, рай исчез.
«А я сама гнала его в свет, сама подвергала всем соблазнам. Мне следовало предвидеть, что он не устоит! У него артистическая натура, утонченная и легко возбудимая, он и немногие рассеянные по всей Европе избранники, эти истинные носители культуры, ищут рафинированных наслаждений. Что тут поделаешь? Это неразрывно с искусством, а искусство для него все, я это знаю. Бедное мое сердце, у тебя нет прав на него!»
«Но я люблю его!»
Это был крик, заглушивший все доводы рассудка.
«Я люблю его! — повторила она и не нашла что возразить. — Я должна удержать его, он мой, я люблю его. Как смели они отнять его у меня, как смеет такая особа становиться на моем пути! Кто-то тут виноват!»
Она металась в своей тесной клетке. Ее снова охватила ярость: где виновный, на ком можно сорвать злобу?
«Ага, Туркхеймер!»
Извозчик спросил:
— Ехать дальше?
— Поезжайте обратно, на Гильдебрандштрассе!
«Я никогда не интересовалась его красотками, терпеливо наблюдала, как вкус его постепенно становился все вульгарнее. Но теперь чаша переполнилась, эту девчонку я ему не прощу!»
Ее одолевали мысли о мщении, одна безумней другой. Публичное оскорбление девчонки Мацке, скандал, развод — ничто не пугало ее. Нельзя ли отдать Туркхеймера под опеку? Нет ничего легче, он уже впадает в детство. Человек в здравом уме не станет задаривать виллами и миллионами уличную девчонку. Нет ничего легче! Но когда усталая кляча довезла ее до Потсдамерштрассе, осуществить задуманное показалось ей уже гораздо труднее. На Кенигинаугусташтрассе она уже почти отказалась от развода. Что подумает Аста о поведении матери? И Аста будет права. Стоя у своего парадного, нажимая пальцами кнопку звонка, Адельгейда убедилась, что в районе фабричных труб и рабочих казарм, откуда она только что приехала, чувствуешь и думаешь иначе, чем на Гильдебрандштрассе. Ее удивляло, как она могла поддаться страстям, почти что плебейским по своей ярости, ей стало немного стыдно. Правда, дело это следовало уладить, и, если возможно, еще до обеда. Она приказала попросить к себе супруга. Не гнев, а страдание было в ее голосе.
Она ждала его в желтой шелковой гостиной, в амбразуре окна. Ах, здесь каждый предмет хранил воспоминание об Андреасе. Она оперлась коленом на стул и скрестила руки на спинке. Слегка склонив голову, широко раскрыв глаза, грезила она, уставившись в мигающее пламя свечи. Такой же вот застал он ее однажды, в вечер постановки «Непонятой», когда они оба одержали окончательную победу. То время прошло и никогда не вернется. Другая обольстила его и, может быть, уже завтра опять будет лежать в его объятиях.
Адельгейда выпрямилась, топнула ногой. Это нестерпимо, этого нельзя допустить. Их дерзкое счастье надо разрушить, оно причиняет ей слишком большое страдание. Туркхеймер должен обещать тут же столкнуть эту приблудную девчонку назад в ту грязь, из которой она вышла, подальше от Андреаса, ведь общение с ней отравляет его душу. Но он? Ведь он будет страдать?
«Имею ли я право доставлять ему такие страдания?» Она тихо вскрикнула, ей показалось, будто на секунду перед ней предстал любимый образ: стройная фигура Андреаса на его обычном месте, у чайного столика, где они проболтали не один час, где их руки впервые соприкоснулись, где во время его первого five o’clock у нее в доме она сказала ему, что обыкновенные деревенские цветы теперь в моде, и как мило было бы с его стороны, если бы он, вопреки своим строго католическим принципам, пошел на «Месть». Сейчас он был бледен, очень бледен, и взмах его длинных ресниц, оттеняющих ясные девичьи глаза, лишал ее самообладания. Казалось, любимый шепчет: «Не заставляй меня страдать!» Послышались шаркающие шаги, вошел Туркхеймер; он показался ей особенно ненавистным.
— Ну, что случилось? — тихо спросил он, подойдя уже совсем близко.
Она приготовилась встретить его нападками, но теперь он внушал ей почти страх, таким безнадежно больным, таким печальным и одряхлевшим выглядел этот человек. Жирные щеки обвисли до самого подбородка, так что казалось, с них вот-вот свалятся наспех покрашенные бакенбарды; и торчащее брюшко тоже заметно опало. Вдруг она поняла, что разразившаяся катастрофа, если она ему известна, не менее больно ударила и по нем; в том, конечно, случае, если он любит девчонку Мацке. Бедняга! Всю жизнь он был обречен получать все только за деньги. А теперь дошло