до того, что он платил за других, а сам не мог воспользоваться тем удовольствием, за которое заплатил. Жалость, смешанная с презрением, охватила ее. Она поинтересовалась:
— У тебя были неприятности?
— Какие?
— Может быть, неудача на бирже?
— На бирже? А ну ее!
— Ты прав: иногда домашние неприятности куда важнее деловых.
— Важнее? Что значит важнее?
Он явно погрузился в размышления о понятии «важный». Адельгейда перепугалась; он, должно быть, серьезно болен.
— Сколько сейчас грамм? — спросила она. — Больше?
Он пожал плечами.
— Спроси Клумпаша.
— Джемс-Луи, ты пугаешь меня. Тебе давно пора в Карлсбад, почему ты не едешь?
— Да, почему я не еду?
— Завтра же уезжай! Ты понял меня?
— Хорошо, завтра уеду.
Его тупая покорность тронула ее.
— Сядь в кресло, — попросила она. — У тебя трясутся колени.
Она схватила его вяло повисшую руку.
— Мне ты можешь спокойно все рассказать. Во мне, твоей жене, ты найдешь друга, которому уже давно все известно.
На лице Туркхеймера появилась гримаса. Сострадание жены настроило его на плаксивый лад. После некоторого колебания он начал:
— Я готов сделать глупость. Если можешь, прости меня, Адельгейда, я готов сделать глупость.
Он с трудом обшарил карманы, достал какое-то письмо, передал ей и снова грузно осел в кресле.
Автор письма уверял, будто чувство справедливости побуждает его прекратить гнусный обман, жертвой которого является такой человек, как генеральный консул Туркхеймер. И кто его обманывает? Особа, вышедшая из низов, всем обязанная бескорыстному великодушию своего благодетеля, и молодой человек, которого автор письма обозначает только инициалами А. Ц. и который самым бесчестным образом злоупотребляет великодушным доверием, оказанным ему господином генеральным консулом и его супругой. Автор письма не любит осуждать, но поведение двух вышеозначенных особ нельзя назвать иначе, как бесстыдным, тем более что их свидания имеют место чуть ли не ежедневно. Далее автору из достоверных источников известно, что так называемая фрейлейн Бьенэме Мацке надувает отечески расположенного к ней покровителя с целой кучей других людей, фамилии которых называть не стоит. Она даже так далеко зашла в своей наглости, что по ночам, как говорят, шатается по улицам в поисках какого-то переодетого принца. Странный это, однако, принц, если его надо поджидать в час ночи на Инвалиденштрассе; пожалуй, он из одной шайки с теми, что ходят в кепках. Эти строго проверенные данные, несомненно, должны вызвать отвращение в каждом порядочном человеке, и господин генеральный консул, разумеется, будет благодарен неизвестному ему автору письма.
Письмо было подписано: «С искренним уважением благородный друг».
Некоторые выражения глубоко задели Адельгейду, как напоминание о каком-то значительном событии в ее жизни; быть может, о ее ссоре с Левцанами? Она вдруг почувствовала тошноту. Сколько гадостей, сколько гадостей! И все навалилось сразу. У нее вырвался жест отвращения.
— Это, несомненно, исходит от какой-нибудь завистливой подруги фрейлейн Мацке, — предположила она.
— Стиль слишком литературен, — возразил Туркхеймер.
— Ну, что касается литературности… — сказала Адельгейда, и в эти слова она со скорбным наслаждением вложила все тщеславие литератора, которое переняла от возлюбленного. Затем она стала допытываться: — Что ты думаешь предпринять, бедный мой друг?
— Что я могу предпринять? Таков уж мой удел. Я плачу, а они, сволочи, наслаждаются. Да, они живут, они наслаждаются! — пробормотал он.
— Ведь не собираешься же ты простить эту девушку?
— Она обошлась мне…
Он спохватился, испугавшись того, что чуть было не сорвалось у него с языка.
— Этого ты, Джемс-Луи, не сделаешь, — холодно возразила она. — Если твой удел быть обманутым, то пусть это не будет по крайней мере нашим уделом. Понимаешь?
Он, растерянно моргая, глядел на нее. Вдруг он поднял брови, его усталые глаза невольно раскрылись. Он только сейчас сообразил, что его жены это дело касается так же близко, как и его. Он слушал ее, разинув рот.
— Уж не собираешься ли ты, — продолжала Адельгейда, — и впредь осыпать эту бессовестную уличную девчонку золотом, чтобы она транжирила его со своими любовниками? В конце концов она… — Адельгейда со вздохом облегчения решительно выдвинула вперед деловую сторону вопроса, — в конце концов она нас разорит. Ты, и не представляешь, на что способна такая жалкая замухрышка, которая за всю жизнь ни разу не держала в руках десяти марок? Бывали такие, что за один год просаживали честно приобретенное состояние, гораздо более значительное, чем то, что вы с Ратибором и Блошем вместе взятые можете заработать за десять лет. — Она видела по его лицу, что ее речь оказала свое действие, и стала ласковей. — Джемс-Луи, я была очень на тебя зла. Сказать тебе, что я думала? Он сошел с ума, — подумала я, иначе он не дарил бы вилл и миллионов уличным девчонкам, ведь он же вел дела с республикой Пуэрто-Стервенца и с «Техасскими Золотыми Трясинами». Сказать тебе еще больше? Я была так обозлена, — и это вполне понятно, — что подумывала о публичном скандале, со сплетнями, с газетными статьями, даже о разводе и разделе имущества!
Он с мольбой протянул к ней руку:
— Адельгейда! — Голос не повиновался ему, ее признания перевернули ему всю душу. — Адельгейда, девчонка Мацке умерла и похоронена; если можешь, прости раскаявшегося грешника!
Он с мольбой склонился к ней и, потеряв равновесие, упал к ее ногам на ковер. Она обняла за шею коленопреклоненного Туркхеймера.
— Ты совсем состарился, бедный мой друг, — сказала она ласково.
Он вздохнул.
— Ах, горе-то, горе какое, оба мы состарились.
Она не рассердилась на него за эти опрометчивые слова. Он воскликнул в порыве отчаяния:
— Я не подозревал, как мерзок мир!
Она вздрогнула, собственное несчастье опять завладело ее душой.
— Мы состарились, — повторила она со слезами в голосе.
Он рыдал, уткнувшись в ее колени:
— Горе-то, горе какое!
Она чувствовала, как его голова все большей тяжестью ложится ей на колени; она сочла необходимым приободрить его.
— Завтра же мы уезжаем. Я поеду с тобой, мне это тоже необходимо, но раньше надо все здесь уладить.
Он поднялся с унылым вздохом.
— Как же ты хочешь все уладить?
— А расплата? Ты не думаешь, что надо позаботиться о расплате?
— Ты права, я позабочусь. — Новая мысль оживила его, он засунул большие пальцы за жилет. — Я им покажу, — убежденно сказал он. — Этот франт у меня напляшется! — Его бесцветное дряблое лицо вдруг побагровело, им овладела острая жажда мести. — Какой брехун! Нет, какой брехун! На языке, когда с тобой говорит, одни любезности, а за спиной пакостит. А я еще нянчился с ним! Сама знаешь, разве не я собственными руками его вынянчил? И даже с любовью. И вот что я получаю за свои чувства. Ведь это же полнейшее ничтожество, в сущности что он такое? Он потешал тебя, потешал меня, потешал всех, а теперь, брехун этакий, вообразил, будто он и в самом деле может разыгрывать светского человека и соблазнять девушек. Кто принимал его всерьез? Ты принимала его всерьез? Я принимал его всерьез? Он должен знать, кто он — шут гороховый, паяц, тощая услада!
— Не горячись так! — испуганно взмолилась Адельгейда. Она не ожидала такой страстности. — Ты преувеличиваешь, тем более что вина, несомненно, ее, а не его. Он так простодушен, это она, верно, бегала за ним; за кем только она не бегает!
— Она! Бедняжечка, ей ведь всего семнадцать лет.
— Эти-то и есть самые пакостные.
— Ты думаешь? Знаешь, что я тебе скажу, Адельгейда: виноваты всегда мы, мужчины. Когда что случается, всегда мы виноваты.
Она посмотрела на него сверху вниз.
«Эх ты, бедняга», — подумала она.
— Не оставляй этого так, — сказала она вслух. — Ты только прекрати всякие отношения, а остальное само собой уладится.
— Разумеется, прекращу. Лишу его всякой поддержки.
— Его? — воскликнула она с разочарованием и испугом.
— Его. А то кого же? Я его в кулаке держу, без меня он сразу полетит к черту. Подожди, голубчик, поиграл на бирже, хватит. И в клубе скажу, что на него зол. Завтра же все отвернутся от него, вот увидишь, все. А через месяц он будет на улице, как тогда, когда мы его приголубили, и будет искать место домашнего учителя, да только не найдет, об этом я тоже позабочусь.
Адельгейда боролась с приступом дурноты; она прижала руку к сердцу. Бедное сердце, оно не могло позабыть его, оно истекало кровью при всякой ране, наносимой изменнику.
— А та особа? — с трудом прошептала она. — Я имею в виду так называемую девчонку Мацке. Ты не думаешь, что ей тоже следует поплатиться за свое поведение?
Он малодушно отвернулся.
— Пойми, Джемс-Луи, как она виновата перед тобой. Она выставила тебя на посмешище. Всякий, кому попадется на глаза ее ландо и наглая ливрея, будет смеяться, злорадствовать, что ты влип. Каждый скажет: вот тебе и девчонка Мацке, девчонка-то она девчонка, а самого Туркхеймера за пояс заткнула. На карту поставлена твоя честь, Джемс-Луи. Неужели ты потерпишь, чтобы она и дальше вела такую жизнь? Ты должен ее в порошок стереть.
— Да разве я могу? Вилла принадлежит ей, и все, что там есть, тоже принадлежит ей. Что подарено, то подарено.
Они покосились друг на друга, испытующе и с вновь пробудившимся недоверием. Стук коляски, въехавшей во двор, прервал томительное молчание.
— Это дети, — сказала Адельгейда. — Они приехали к обеду.
Вошла Аста в сопровождении фон Гохштеттена. Вслед за ними в дверях появился и Либлинг. Молодая женщина сказала вполголоса:
— Я захватила его, он может пригодиться.
Она поглядела в лорнетку на опечаленную мать, затем предупредила отца, который, кряхтя, наклонился, чтобы поднять смятую бумажку.
— Не беспокойся, папа, — сказала она. — Я тоже получила. Вы думаете, анонимный автор ради собственного удовольствия рассказывает вам свои гнусности? И не воображайте! Эта сплетня уже общее достояние.