— Милостивый государь!
Андреас вскочил, но Либлинг успокаивающе протянул руку.
— Это же только сравнение. Кроме того, если вам угодно, подозрительный запах я готов взять обратно. Факт тот, что вы остаетесь в одиночестве. Символические существа, у которых из прожорливых пастей висят ярлыки с надписями: «Я голод» или «Я раскаяние», напирают на вас и теснят к самому краю высокой скалы над морем. Вы уже примирились с тем, что потонете, но тут к вам протягивается рука помощи и втаскивает вас в стоящую наготове лодку. Вот я и спрашиваю вас, как поступил бы тут всякий, как поступите вы? Не правда ли, вы последуете за спасителем? И если даже протянутая вам рука помощи укажет не столь благоприятный остров, как тот, что вы покинули, но все же такой, на котором можно сносно прожить, ну скажем, на триста марок в месяц, — я вас спрашиваю, неужто вы станете разводить фанаберию? Неужто станете брыкаться и перевернете лодку? Разумеется, нет. А теперь давайте поговорим серьезно!
Не успел молодой человек собраться с мыслями, как Либлинг подошел к нему вплотную.
— Рука помощи — это я, — сказал он беззвучно. Андреас смотрел на него потускневшим взором.
— Вы от Туркхеймера или от его жены? Довольно болтовни, говорите, что вам надобно.
Они опять сели, Андреас слушал, бледный и похолодевший, с таким лицом, будто это стоило ему величайшего напряжения.
— Вы только вспомните, — заговорил Либлинг, — что сделал для вас Туркхеймер и как отблагодарили его вы. Кем были вы до вчерашнего дня? Всеми уважаемым членом изысканного общества, популярнейшим драматургом в Берлине, я даже осмелюсь сказать — во всей Германии, баловнем и любимцем женщин и муз, окруженным грациями и весельем.
Андреас слегка покраснел. Либлинг глубоко вздохнул, он продолжал медленно и веско:
— И вместо благодарности вы соблазнили жену, единственную, любимую жену благодетеля, который из чистого человеколюбия создал вам такое общественное положение, вы внесли раздор в мирную семью, и по вашей вине дочь восстала на мать. И это еще что, — прибавил он поспешно, когда молодой человек сделал жест протеста. — Вы похитили у него отраду старости, порочными руками втащили в грязь святыню его последних дней.
— Уж не о девчонке ли Мацке вы говорите?
— Юноша, читали вы когда-нибудь в сердце старика? Такой большой человек, как Туркхеймер, мудрый и видавший виды, вдруг уверовал в чистоту юной девушки. Последняя иллюзия, разве это не трогательно? А теперь взгляните, на кого он похож. Он ведь на глазах тает. И кто нанес ему этот удар в спину? Вы!
Андреас опустил голову. Слова Либлинга дышали такой убедительной правдой, что молодой человек счел себя заодно виноватым и в туркхеймеровском диабете. Поборник нравственности увидел, что Андреас размяк, и взял его за руку.
— И за все это он предоставляет вам место редактора в «Ночном курьере» и дает в жены свою любимицу, свою Бьенэме. Ну, что вы скажете? — Он надел ему шляпу. — Пойдемте. Все еще может уладиться. Вас охраняет добрый гений, мы сейчас устроим это дело.
Андреас с трудом пришел в себя.
— А если я откажусь? — спросил он.
Либлинг испугался.
— И не думайте! О чем тут разговаривать! Ну разве может разгуливать по улицам Берлина человек, на котором тяготеет проклятие Туркхеймера? Воздух, которым он будет дышать, отравит его, мостовая у него под ногами разверзнется и поглотит его.
Эта перспектива окончательно подкосила Андреаса, он опустился на диван и сидел теперь как пришибленный.
«Дурак я! — шептал он про себя. — Дурак, и больше ничего. Все те, что называли меня Пульчинеллой, забавой, веселым собеседником, были правы. Я не понял серьезности жизни, такова, значит, моя натура художника».
На него напало полное отчаяние, он ударил себя по лбу. «И подумать только, что Адельгейда — это самая прекрасная из всех виденных мною женщин. Всю бы жизнь я как сыр в масле катался. А я вместо того польстился на какую-то там Мацке, ветреную, сухую как жердь девчонку, глупую, безалаберную. И добро бы еще ради собственного удовольствия! Нет, только из тщеславия, чтобы натянуть нос Туркхеймеру и доброй милой Адельгейде. И вот теперь я сам остался с носом».
На мгновение в нем снова всплыло воспоминание о гумплахском учителе.
— Это hybris [40] древних{39}, — пробормотал он.
— Что такое? — спросил Либлинг. Но тотчас же сам вспомнил — Ах, так. Впрочем, говорите лучше по-немецки! Мы, немцы, понимаем теперь только немецкую речь и гордимся этим.
— Как мне теперь все безразлично, — сказал Андреас с горькой усмешкой.
Либлинг подхватил его под руку.
— Свежий воздух поможет вам, — заметил он и мягко повлек его за собой.
Молодой человек не переставал осыпать себя упреками.
— Только hybris могла так ослепить меня. Ведь Туркхеймер — сила, а я — дух. Разумеется, дух побеждает силу, но исподволь, исподволь, тайно подкапываясь под нее. А потом разом — взрыв! Жрец вооружается лицемерием, как воин — мечом. Это я, верно, где-то слышал. Я же вообще не лицемерил, у всех на виду творил я свое свинство, всякий мог видеть.
Либлинг прервал его покаянные мысли.
— Так лучше для вас, мой друг, вам следует остепениться. То есть так обычно выражаются. Я бы предпочел сказать: вам следует подчинить свою жизнь нравственной идее.
— На что мне нравственная идея, — отмахнулся Андреас.
Либлинг с готовностью объяснил:
— Нравственная идея заключается в том, что вы вернете девушке ее честь.
— Да разве это в моих силах? Я ее чести не лишал.
— Тем возвышеннее ваша задача. — Через несколько шагов поборник нравственности изрек — Покориться неизбежности — вот в чем нравственная идея, мой дорогой юный друг.
И, когда они уже стояли перед подъездом виллы «Бьенэме», он прибавил:
— А затем — это удобней всего.
Он пропустил молодого человека вперед, но, переступая порог, Андреас почувствовал безумное желание повернуться, сбить с ног Либлинга и удрать куда глаза глядят. Видение, пронесшееся в его возбужденном мозгу, удержало его. Перед ним протянулась необозримая ярмарочная площадь, где в смраде пота и жареного сала, среди комнат ужаса и балаганов с великаншами, черная безобразная толпа, пыхтя, воздвигала капище низменным страстям: сластолюбию и жестокости. И в этой клоаке обречен кончать свою жизнь он, Андреас. Его лакированные ботинки как будто уже потеряли свой блеск. Кажется, и брюки обтрепались! Он встряхнулся, кошмар исчез, и он вошел.
Либлинг отправился в залу один. Андреас остался в зеленой шелковой гостиной, вперив взор в щелку притворенной двери. Там девчонка Мацке валялась на полу, завернувшись в смирнский ковер и выпуская облака дыма. Ее волосы, словно языки пламени, развевались во все стороны, лицо белым пятном выделялось на зеркальном желтом паркете.
— Ноги у меня стынут, — заявила она.
— Отсюда еще не следует, что надо отапливать рот, — сказал Либлинг. Без долгих церемоний взял он у нее изо рта сигарету и бросил в камин.
Она плаксиво взвизгнула:
— Ой, отдайте сигарету!
Но он наставительно произнес:
— Я не люблю, когда женщины курят. Женщина должна быть верна своему призванию матери семейства, в особенности германская женщина. Кстати, это имеет отношение к тому обстоятельству, которое привело меня сюда.
— Чего такое?
— Прежде всего сядьте как следует на стул, фрейлейн Мацке.
— Да ну? Вы, верно, прямехонько из своих поместий в Померании, господин граф, и очень уж вы принципиальный насчет благородного обхождения.
— Фрейлейн Бьенэме, дело серьезное, оно требует вашего полного внимания.
Она встала с полу.
— Ну, так валяйте! — просто сказала она.
Послышалось легкое позвякивание дутых бус. Фрау Калинке, приседая и потирая жирные руки, шмыгнула в дверь из столовой и прижалась к стене. Она извинилась:
— Вы, господин Либлинг, кого угодно заинтересуете.
— Положение таково, — начал он, — господину Туркхеймеру известно все, и он собирается порвать с вами.
Девчонка Мацке вдруг побагровела от гнева.
— Вот паразит! — крикнула она с возмущением. — Ну его, плакать не буду, — сейчас же добавила она, напуская на себя беззаботность. — Пускай себе порывает, я по гроб жизни буду ему за это благодарна.
— Как-никак ему вы обязаны благосостоянием и блестящими видами на будущее, а свое счастье вы проморгали по собственной глупости.
— И за мою глупость он меня осрамить готов?
Ее голос дрожал от слез. Либлинг почувствовал сострадание к перепуганной девушке.
— Утешьтесь, дорогая. Ваш благодетель совсем не собирается мстить вам. Господин Туркхеймер — слишком благородная натура, чтобы не простить мимолетного страстного увлечения молодому созданию, скрасившему его безотрадную старость своей сияющей юностью. Однако вы, конечно, сами понимаете, что после всего случившегося чувство собственного достоинства обязывает господина Туркхеймера порвать с вами. В то же время он великодушно берет на себя заботу о вашей дальнейшей судьбе, предлагая вам в мужья честного, симпатичного юношу, впрочем, вам не безызвестного.
— Он благородный человек! — воскликнула фрау Калинке.
— А кто же такой этот пай-мальчик? — спросила Бьенэме.
Либлинг склонил голову на плечо и прошептал задушевно:
— Его зовут Андреас Цумзе.
— В таком случае проваливайте подобру-поздорову.
— В таком случае я тоже спрошу: для чего вся эта комедия? — подхватила фрау Калинке.
— Для блага вашей питомицы, — ответил Либлинг, деликатно указывая фрау Калинке ее место.
Она весело ответила:
— Нечего мне очки втирать, господин Либлинг. Ваш Андреас приятный молодой человек, но живет он только на те карманные деньги, которые ему дарят богатые дамы.
Либлинг не преминул дать почувствовать дерзкой особе всю строгость своих убеждений.
— Вы не знаете моих правил, любезнейшая, если полагаете, что я согласился бы взять на себя сегодняшнюю миссию, не будучи уверенным, что отношения упомянутого молодого человека к некоей даме, называть которую я не хочу, теперь уже дело прошлое.