— Спасибо за заботы. Все вы ныне заботливы, но я надеюсь уберечься.
— Возможно.
Разстрига встал потирая руки и прошелся. Купчиха смотрела на него вопросительно без нетерпения.
— Но ведь вы не убереглись от того, чтобы пригласить сюда завтракать лебядь.
— Из желаний вполне естественных
— А кто вас научил, что надо остерегаться ошибок только неестественных. Естественные много опаснее.
— Туманно. Для кого опаснее
— Для нас для всех.
— Но я пока никаких опасностей не вижу.
Разстрига укоризненно посмотрел на купчиху. Купчиха поняла, что это неправда. Она сдалась.
— Ваш укоризненный взгляд говорит, что я ошибаюсь и что опасности существуют. Но я их не замечаю.
— Вот об этой вашей слепоте я и говорю. Берегитесь, расшибетесь.
Он опять прошелся сгорбившись и потирая руки.
— Что же делать
— Взять два сырых и свежих яйца, белки сохранить в одном стакане, желтки в другом. Насыпав в желтки сахарный песок стереть гоголь-моголь, сахару сыпьте очень много, чтобы было очень густо и бело. Когда гоголь-моголь будет готов влейте в него два отложенных белка, опять стирайте, пока белок не разойдется и вы не получите двойную порцию гоголя-моголя. Между тем, если вы будете сбивать желток и белки вместе, то сколько бы вы не обнаружили прилежанья ничего не поможет.
— А это вы думаете поможет.
— Я в этом убежден. Ваше горло отдохнет и за завтраком вы сможете говорить сколько угодно.
— Вы ошибаетесь надеясь, что если я буду завтракать с вами, то буду красноречива, а если речь идет о завтраке не с вами, то какое вам до этого дело. Зачем вы вмешиваетесь?
— Меня самого вовлекают. Здесь лебядь рыдала и просила исповеди забывая, что я разстрига
— Рыдала. Почему?
— Очевидно потому, что говоря действуя уступая вы не даете себе отчета, что вы говорите, как действуете и отчего уступаете?
Купчиха почувствовала себя одинокой.
— Вы правы, я не знаю жизни. Но я никогда не думала, что я ее знаю.
— Вы не думали, а этого мало друг. Вы должны начать думать. И вы думаете. Теперь вам остается знать.
— Я вас слушаю
— Мы все бились полтора часа желая разрушить рамки, в которые загнала нас диалектика и ветер сегодняшнего утра: из этого ничего не вышло. Вместо этого мы обнаружили что те, кому мы верили не заслуживают доверия, так как они нас обманывают, и что еще хуже обманывают сами того не замечая. Мы обнаружили, что мы обманываем сами и сделали ряд попыток исправиться и стать на ноги. Не знаю случалось ли с вами подобное. Но это случилось и с вашим мужем, и с нашими женщинами, и с лицедеем, и со мной. Я сам несколько раз пытался встать на ноги и все гадал. Теперь я знаю, хотя и не все, но готов узнать, что каждый из нас изменяет с каждым из нас и что под нами ничего и впереди у нас ничего и ничего нет, кроме миража позади. Поэтому я знаю, что я умираю, хотя бы я мутил и иронизировал и не верил тому, что я вам говорю.
Мы слишком умудрены опытом, слишком все видели и знали и слишком нам нечего испытывать, так мы его уже испытали. Поэтому я и вижу и знаю и все мы видим и знаем и вы уже видите и знаете, что все прошло и остается только взлететь на воздух. Вы верили только в ваших лошадей и охоты, как умница в свою химию, кожух в свои двигатели, швея в свои платья, лицедей в свою болтовню, щеголь в свое великолепие и как я ни во что не верил. А вот теперь я верую в Бога, а вы уже не будете верить вашим лошадям. Они сбросят вас на первом повороте. Я вас больше не буду задерживать. Мир с вами. Спасибо за приглашение. Я не буду завтракать. Я буду ждать теперь мою жену. Мне сказали, что она звонила сюда.
И разстрига опять лег на диван и закрыл глаза. Купчиха встала, уже не пожала плечами и вышла. Он был прав сегодня, неотразимо прав.
Спускалась она в столовую медленно и уныло. Как жестоко была она наказана за самонадеянность и самоуверенность. Пока она верила только в свои силы, те к кому эти силы должны были быть приложены, построили свой мир и обокрали ее. На что ей теперь эта решимость и умение владеть эспадроном. Что делать. Она не знала. Все как будто метались по бюро похоронным и причащались. А что делать ей с ее презрением и отвращением. Так спускаясь она наткнулась на швею.
Здравствуйте дорогая, мой муж здесь.
Нет, он только что уехал.
— Но мне сказали. И у подъезда моя машина.
— Он ее оставил и взял одну из моих. Вероятно он знал, что вы приедете и оставил машину для вас.
— Ах, да. А куда он поехал
— Не знаю право. Пройдемте в столовую. Я еще ничего не ела. Хотите разделить со мной трапезу.
— С удовольствием. Наш завтрак в лесу видимо сорвался, а я голодна.
— Да, я была в лесу около часа и никто не приехал. Я решила, что какие-то необычайные обстоятельства налицо и решила вернуться сюда, что нибудь съесть. Здесь я застала вашего мужа.
— Что он вам сказал?
— Массу забавного. Но какие-то встречи не позволяли ему остаться до вашего приезда и он извинившись уехал.
— И не сказал куда
— Кажется нет.
— Ах, как меня это огорчает. И я совсем не понимаю как мог он не сказать куда он едет.
— Жаль я не знала, что вы не будете этого знать, дабы иначе конечно спросила.
— Да, но сегодня день полный таких невероятных событий, что этой мелочи не приходится удивляться.
— Действительно, день полон событий. И все мне кажется странным, начиная с приезда вашего мужа.
— Почему это странно
— Да конечно. Он приезжает сюда в неурочный час надеясь его застать и оставался здесь долго. Я не понимаю отношений между моим мужем и вашим.
— Ах вот, но ничего вам не могу сказать, так как не слежу за положением дела.
— Я думаю, что да
— Другие говорят, что нет.
— Подождем во всяком случае победившего в гонке. Тогда мы сможем узнать сколько у него очков в общем состязании.
Они вошли в столовую. Сквозь стекла пробивались деревья и рассыпали ветви по столу. На скатерти лежали они воспоминаньем о лесе, который был так недалеко и далеко. Солнечные зайчики расталкивая их пробирались поближе к паркету и ласкались у ног вошедших дам. Нельзя было сказать, какое это время года, какой это год и какой город. Но воспоминанье о лете лежало поверх всего тяжелой плитой. Лес шумел, шуршал, гудел заволоченный и вторгался вторгался. Швея хотела заслониться, купчиха спрятаться, им было стыдно их собственной слабости. Но когда одна хотела найти другую, ее уже не нашла, разлученная разобщенная отогнанная этими ветвями шуршащими причесанными выхоленными ветвями леса. Швея прошла с невероятными усилиями ближе к окнам и глядела. У леса она просила отдохновения и заступничества и видений и горя молилась лесу, где она была так недавно и куда быть может не вернется.
Лес, ты, в который падает по вечерам солнце, насмотревшись на наши грехи. Где солнце проводит ночь, налюбовавшись озерами сберегшими столько улыбок и столько поцелуев. Где каждая ветка хранит воспоминание обо мне, как я храню воспоминание о каждой ветке. Лес, наш заступник, когда утомленные чадом и бегом мы уходим к тебе, чтобы опять понять воспринять и презреть. Лес.
Но почему ее муж, столько лет молившийся, все познавший и все увидавший и прозревший, покинул свою молитву. Разве не там истина, чтобы изменять и падать. Разве не высок подвиг, но не еще выше не суметь совершить подвиг, разве не самое важное быть растоптанным жизнью? Блаженны искренние, преданные, верующие. Но во сто крат святее предатели, лгуны и отступники. Для того чтобы взойти, нужно сорваться. Для того чтобы быть верным, нужно изменять.
Чтобы сказать да нужно говорить нет и постоянно ошибаться. Нужно постоянно колебаться и быть безвольным, нужно быть низким жалким и бессильным. Нужно быть ничтожным.
Чтобы молчать нужно говорить и противоречить себе на каждом шагу. Конечно, если бы все знали то, что знала она, то давно ничего не было бы. Но теперь, когда пора ничему не быть, пора подняться на высшую ступень прозрения, на высшую ступень растления, падения, пора дойти до прославления добра злом. Пора дойти до обожествления греха и мерзости до растления самого себя, до самоуничтожения, до презрения к самому себе. Конечно, разстрига прав, тысячу раз прав. Конечно, никогда ничто не надо доводить до конца, ничего не хотеть до конца. Так и теперь ей ничего не хотелось. И она падала чувствуя что выполняет свое назначение. Она обернулась ища глазами купчиху.
Та сидела истуканом поодаль. Ее руки толстые как ветви переплетались с ветвями лежавшими на скатерти.
Вы знаете, спросила швея
Знаю, отвечала купчиха.
Что вам он сказал.
Он сказал, что пришло время когда тайное станет явным и что все обнаружилось и подобные глупости. Он клеветал на всех и уверял меня, что мы должны все умереть. Он клялся, что было сил, что мы больше не сможем встречаться после того как обнаружилось что мы все обманываем друг друга и изменяем друг другу. Мне все это показалось невероятным вздором и я уверила его, что это вполне естественно и ничего в этом я не вижу. Однако разстрига продолжал клясться, что земля не может носить подобные существа подобные нашей восьмерке и что измена никогда не забывается. Я убеждена, что он неправ, но мне не хватает его аргументов.
И еще что?
Да что говорить об этом. Его взгляды ни с чем не сообразны. Я думаю, что все беды происходят от голода. Нужно есть, есть хорошо и стареть как можно позже. Вот единственное правило для жизни. Что касается до любви, то эта проблема остается для меня нерешенной. И я иду по линии наименьшего сопротивления моих чувств. Потому я вас и не люблю.
Швея посмотрела на купчиху очень рассеянно.
— А так как мы голодны, то давайте же наконец есть. Что вы хотите?
— Я хочу, чтобы вы меня полюбили.
— Но это невозможно.
— Почему
— Я люблю других
— Это неправда. Вы пришли ко всем по линии наименьшего сопротивления. Но наименьшее сопротивление — это не любовь.
— Да, но она всетаки может привести к любви