но к чему, но к чему?
за финишной чертой,
за лентой призовой
что там ждет, что там ждет?
может быть, шлагбаум срежет бег?
может быть, начнется новый век?
возможно, только день,
возможно, только тень,
только пыль, только прах…
она нам не страшна,
страшней, когда она
в колесе, в колесе…
возможно, что шлагбаум срежет бег, возможно…
возможно, что начнется новый век, возможно…
возможно, если только человек сам сможет…
возможно только то, что может быть возможным…
можно даже быть свободным в колесе…
если хочешь быть свободным в колесе…
столбы не верст, а дней
все ближе, все плотней…
Ленивые огни
спокойные ночи,
холодные линии
из серебра
горящая влага,
дым сигареты,
колдовские слова
как белая кожа
по черной коже
сверчок телефона,
забытые номера
твои клаксоны,
далекие саксофоны
и свободные свитера
пусть плавится лед
под твоей рукой
ты, чьи пальцы
в моих волосах,
невидимый навсегда
лимоны в бокалах,
полночное солнце,
мой барабан,
ночи кларнетов,
под тонкой рубашкой
два острия
как черная кожа
по белой коже,
как тени на льне
танцы в прихожих
из этих сброшенных
замшевых туфель
разольется луна
Карменсита
Карменсита,
любовь — как птичка,
но кто сказал, что птичка —
дитя свободы?
Карменсита,
мы вылупились в клетке,
и отпечатки прутьев
всегда на наших крыльях
когда приходит вечер
в парчовом платье,
нас покоряет бледность
твоих прозрачных пальцев
но, Карменсита,
весь сок твоих гранатов
нам не заменит сладость
горячей капли крови
и цитрусовой ночью
нас душит запах
найденых в навозе
жемчужных зерен
Карменсита,
открыв свои объятья,
ты с головой накроешь
нас кружевами страсти
но кинжалы вновь прилетят за нами
напоминаньем
о преданной неволе
Письма к римским друзьям
Камилл, Сатурнов век прошел
вчера он кончился —
откуда знаю?
сказали варвары —
пришли попить воды
худые, жалкие —
наверное, долго бились
и все в крови —
своей или чужой —
не разобрал я —
цвет-то одинаков
Что сделал я? —
да вынес им воды
лакали, брызгались,
размазали подтеки
по рыжим бородам, потом ушли
главарь смотрел
через плечо на дом
запоминал дорогу,
как вернуться ночью
Что буду делать? —
допишу тебе письмо,
пойду взгляну на солнце,
как заходит
а Юнии скажу дать детям опий
пусть крепко спят,
готовясь в долгий путь
«А где-то там вдали Сарматия…»
а где-то там вдали Сарматия,
Марцелл
страна, где мертвых
зарывают в землю,
смешав с навозом,
сеют, как ячмень
и ждут, когда взойдут
вот, в августе священном
шевелятся поля
ростками бледных рук
окрепнув с темнотой,
покойники идут
на праздник деревенский,
там танцуют,
кто с мужем, кто с женой
и счастливы сарматы —
на мертвецах
основан их обычай
а на заре…
что, Цинния, дрожишь?
ты говоришь,
скребутся чьи-то пальцы
о доски? где? в подполье?
все возможно…
не так уж далека Сарматия,
Марцелл!
«Вчера смотрел…»
вчера смотрел,
как ловят фимодлид,
чудесных рыб,
расцвеченных Иридой
плывущие кинжалы —
вот их облик
в стремительных потоках…
потный раб
заходит босиком на середину
несущейся воды и там стоит,
пока к его ступням
резвящаяся рыба не привыкнет
затем летит
к лесе привязанная муха
рывок —
и ужас бессловесного
создания,
которое успело осознать,
что над его зеркальным небом —
другой и тоже населенный мир
Камилл,
когда посланье дочитаешь,
взгляни вокруг
и напиши, что видел
не видел ли ты, часом, ног,
Камилл?
«Когда с Лицинией на ложе узком в истоме…»
когда с Лицинией на ложе узком в истоме
лежим подолгу, отдыхая от сладостной битвы,
случившейся утром поздним (нам милое время),
порой касаемся друг друга кончиками пальцев,
вызывая возбужденной содрогание плоти
(так после сладостной бури еще трепещет море)
утомленно молчим и слушаем грохот
колесниц, по улицам узким бегущих,
за окном всплески крыльев мягкие голубиных
все нам мило, да только на кухоньке нашей
грохочет утварью Арминий, двадцатой когорты
седьмого легиона на постой вставший воин,
полугерманец, полуперс, мочой ослиной разящий
(видать, полощет ей зубы), здоровенный малый
для упражнений ратных он часто выбирает
неподходящее время, неподходящее место
обнаженный, гремя щитом, но в поножах ржавых,
вбегает в наши покои, не замечая раскрытых
красот твоих, копье втыкает в шаткую стену
и рубит ветхую мебель, потом назад убегает
и я ловлю взгляд твой тайный и понимаю с печалью,
кто будет тебе защитой и чьи ты выберешь чресла,
когда декуриям скажут, что переходят вброд реку
нагие варвары леса…
Садык
Садык берет ружье и уходит в горы
умирать за право жить рабом как отец
в арабской вязи тропинок он видит суры Корана,
и словом неба в кармане лежит священный свинец
а я не знаю, кто вторгся в мою страну
я просыпаюсь и глотаю чужую слюну
столько лет я нахожусь у кого-то в плену
уплыть бы за море, да боюсь — потону
Садык ложится в песок головою к Мекке
и шепчет скороговорки, лишенные смысла
от солнца жаркого кровью наливаются веки,
и вслед за коброй в песке ползут садыковы мысли
но я не знаю, кто прав — Христос или Аллах,
я ни хрена не понимаю в этих темных делах
и как рыба об лед об отечество бьюсь
ушел бы в леса — да боюсь, заблужусь
а я не знаю, где свет: наверху или внизу
я не прочь полетать, но по привычке ползу
и пока разберешься, кто здесь царь, кто здесь вор,
зайдет в квартиру Садык и передернет затвор
Под железнодорожным мостом
под железнодорожным мостом
последняя сигарета оказалась сырой
ржавая пыль на моих волосах,
состав гремит над моей головой
под железнодорожным мостом
улетают минуты из опущенных рук
я никуда не уйду, пока в тумане густом
с последним поездом не стихнет
гипнотический звук
под железнодорожным мостом
я слежу, не жалея остывающих дней,
за проплывающим в небе крестом,
гасящим свет городских огней
под железнодорожным мостом
я и сам не заметил, когда я привык,
то, что хватает другим на века,
тратить беспечно,
в какой-то миг
под железнодорожным мостом
я набил карманы золотою золой,
последний вагон махнул мне хвостом,
состав отгремел над моей головой
Родившийся в эту ночь
я ехал в такси по пустому шоссе
с тобою один на один,
и шофер говорил не тебе и не мне
про запчасти и про бензин
он включал только ближний свет
и видел одну ерунду
он не видел того,
что ночное шоссе
упирается прямо в звезду
адрес был прост и понятен:
засыпанный снегом хлев
красное вино и белый хлеб —
/ в моем дипломате /
они для тебя,
родившийся в эту ночь
тот, кто дает нам свет,
тот, кто дает нам тьму
и никогда не даст нам ответ
на простой вопрос — почему?
тот, кто дает нам жизнь,
тот, кто дает нам смерть,
кто написал нас всех, как рассказ,
и заклеил в белый конверт
я ехал в такси, и от белых полей
поднимался искрящийся пар,
как дыханье всех спящих под этой звездой
детей и супружеских пар,
/ родившихся в эту ночь /
и таксист, начиная творить чудеса,
прикурил от ее лучей
я спросил: чей ты будешь, заснеженный мир?
и мир мне ответил: ничей…
я засмеялся от счастья,
что его у меня не отнять,
я разлил вино и хлеб разделил