Не для вас пишу я, мои уважаемые пациенты, а для тех нескольких коллег, которым предстоит унаследовать мой пост.
Год спустя, в самом начале зимы, я прибыл в свою резиденцию. За сорок форинтов в год я нанял себе маленький опрятный домик на окраине города. Первые дни прошли в обязательных визитах: я посетил бургомистра, реформатского священника, наиболее зажиточных горожан, — словом, дал всем знать, что я здесь и больные могут приходить.
Бургомистр не поинтересовался, получил ли я диплом, зато спросил, умею ли я играть в калабри *.
— Увы, нет!
— Жаль, а еще такой молодой! — недовольно пробурчал он, словно желая сказать тем самым: «В таком случае, что же вы будете делать всю свою жизнь?»
Святой отец спросил, знаю ли я игру в тарокк. Я ответил, что, увы, и этого не знаю.
— Н-да, конечно, конечно, тому, кто убивает людей, — добродушно пошутил священник, — незачем убивать время!
Да, как бы не так! Прошла целая неделя, а пациенты и не показывались.
Я досадовал и от нечего делать коротал время в аптеке, где после обеда многие собирались поболтать. Оставшись как-то наедине с аптекарем, я не удержался и посетовал на свою судьбу:
— Скажите, господин Хавран, что, здешние люди никогда не болеют?
— Терпение, молодой человек, терпение! Вне всякого сомнения, и они подчиняются общим законам природы, только болеют они стаями, как гуси, причем в определенное время года. Поодиночке наш город не болеет.
— Как прикажете понимать ваши слова?
— Очень просто, болеют два раза в год: зимой — на масленицу, и летом, когда поспевают фрукты, вернее, когда они еще не поспели. На масленицу вам придется чинить пробитые головы и сломанные ребра, а летом врачевать испорченные желудки. В эту пору болен весь город. Успокойтесь, domine spectabilis. Кто-кто, а мы с вами дважды в году пожинаем урожай.
Однако до урожайной поры было пока еще далеко: ведь зима только начиналась. Уже выпал снег, и бесконечная равнина была ослепительно-белой. Лишь вблизи города поле походило на растянутую шкуру огромного леопарда: на белом снегу тут и там виднелись черные пятна — места, где палили свиней.
Все — и небо и земля — было белым; одинаковое одеяние словно делало их братьями и, точно в телескопе астронома, приближало друг к другу. Вечерами порой нельзя было понять — звезда ли это зажглась на небе или какой-нибудь пастух повесил свой фонарь на журавель колодца. Зимою природа покрывает бесконечный стол земли белой скатертью, а летом уставляет его всякой снедью.
Из ослепительной белизны выделялась только вода озера, тоже белая, но со свинцовым отливом. Называется это озеро Ползуном. Из года в год оно становится все больше и больше, захватывая берега. В этом крае только оно и наделено способностью хоть как-то меняться: все остальное в Хайду-Луцасеке неподвижно.
Однако в самом городе снега нет; смешавшись с грязью, он превратился здесь в такое густое месиво, что ходить по нему — дело нелегкое. Улицы только местами вымощены булыжником, но места эти еще хуже немощеных, так как повсюду торчат острые камни, и возница, восседая на телеге, увязшей в этом чертовом месиве до самых втулок, кричит мальчишке с кнутом: — Не зевай, щенок, а то, не дай бог, угодишь на мощенку! Идти всего лучше вдоль завалинок домов да плетней. В юфтевых болотных сапогах, не забывая вовремя хвататься руками за колья изгородей, можно кое-как пробраться в нужном направлении через это чертово болото. Так обстоит дело на Алфёльде, пока не придут холода и не настанет пора, когда, как говорят крестьяне, «и собаку надо на руках выносить на улицу полаять».
В такое время весь город тих и сонлив. Только перед гостиницей «Бык» (в комитате Хайду именно бык, а не лев или, скажем, орел является олицетворением силы, и гостиницы обычно называют в его честь) стоят две-три подводы; в сенной трухе, осыпавшейся на землю, весело копаются хозяйские куры. Внутри, в распивочном зале, несколько человек пьют кислое дешевое вино. Если не ошибаюсь, справляют именины местного парикмахера Яноша Дюрковича. Тост произносит сапожник Андраш Надь:
— Да благословит тебя господь, кум мой, и продлят твою жизнь до…
На этом месте он запинается и подыскивает подходящее выражение, нечто вроде «наивысшего предела человеческого возраста», но, поскольку это мудреное изречение никак не хочет прийти ему на ум, он заменяет его следующим:
— …до тех пор, пока светят солнце, луна и звезды! Остроумный парикмахер тут же прерывает его:
— Брось, кум! Как же сын мой Марци после моей смерти в темноте брить будет?
— Не горюй, шурин, — подбадривает его псаломщик из Нижнего города по прозванию «Соловей», — к тому времени в наших местах газ проведут.
Газ в Хайду-Луцасеке? Ха-xa-xa! Да это такая идея, что стоит немедля выпить и за следующий день рождения парикмахера Яноша.
Кроме «Быка», жизнь теплится еще в трактире «Солнечный диск», где целыми днями сидят горожане, уткнувшись в газеты, да в лавке кондитера, где с утра до поздней ночи бездельничают молодые щелкоперы и борзописцы. Что же касается кузницы, то это клуб более серьезных политиков. Здесь под грохот могучих ударов молота покуривают свои трубки местные Ференцы Деаки *, которые держатся вдали от газетной лжи и все новости черпают из более достоверного источника. Что бы там ни болтали будапештские газеты в простыню величиной, настоящую правду можно узнать лишь в кузнице.
Возчики, прибывшие из дальних мест, останавливаются здесь подковать лошадей или подремонтировать повозку. Ясно, что такого проезжего не отпустят, не расспросив поподробнее.
— Откуда будешь, земляк?
Тот, в свою очередь, отвечает, здешний он или нет, — уж что-нибудь да обязательно ответит. Случается, заедет кто и издалека, из-за Дуная или из Трансильвании.
— А ну, расскажи, что у вас там новенького!
Пока нагревается железо, приезжие обычно становятся разговорчивее, и вскоре пришедшие выкурить трубку горожане уже порядком осведомлены обо всех более или менее значительных новостях. Там-то того-то ограбили, в другом месте совершилось зверское убийство, о чем проезжий, конечно, знает лучше какого-нибудь пештского корреспондента, поскольку едет он с самого места происшествия.
Рассказы об убийствах и примечательных происшествиях заменяют газетный отдел новостей. Затем доходит очередь до раздела экономики: «Ну, как урожай?» После этого следует политический обзор: «Почем у вас овес?» Овес — это Бисмарк среди растений. Один он может сказать: быть войне или нет.
Если овес дешев — это означает мир, если же дорог — приготовление к войне: его скупают для гусарских коней. (А газеты могут болтать все, что им угодно, на них не стоит обращать внимания!)
Кузница еще и потому занятное место, что сюда раньше всего доходят местные сплетни: кто поколотил жену, кто с кем обручился, кто с кем судится, кто вчера вернулся домой пьяным, и тому подобное. Здесь каждый найдет то, что его интересует, в том числе и врач.
Именно здесь однажды после полудня я услышал, что тетушка Сомор уронила на пол своего грудного ребенка. Может быть, бедненький и умрет от этого. Дошли вести и о том, что тяжело заболел почтенный Михай Коти. Последнюю новость сообщил могильщик, принесший сварить свой треснувший заступ. Негодяй улыбался и торопил кузнеца: мне, говорит, срочно нужно, может быть, уже сегодня этот заступ понадобится.
Что ж, отлично, весьма кстати! Вот и подоспел тот долгожданный момент, о котором студент-медик мечтает в течение пяти лет: первый пациент, первый рецепт, первый гонорар…
Сердце мое радостно забилось, и я поспешил домой, предчувствуя, что скоро за мной пришлют. Два больных одновременно! Какое счастье!
Будь провидение моей собственной женой, я и то не мог бы потребовать от него больше двух близнецов сразу.
Но ожидания мои были напрасны: до самого вечера ко мне никто не пришел. В нетерпении я послал своего слугу выяснить обстановку. Дгори возвратился поздно вечером с явно недовольным лицом.
— Ну, как там, у больных?..
— Говорил я с нянькой госпожи Сомор.
— Ну и что? В самом деле упал ребенок?
— Упасть — упал, да нянька говорит, что ребенок не хочет врача.
— Ты осел! Как же он может хотеть или не хотеть, когда еще и говорить-то не умеет?! Ну, а второй?
— Краем уха слышал, что домашние Коти решили подождать, природа, мол, сама поможет старику.
— Какая природа? Чего ж ты не сказал, дурень, что у природы нет диплома, а у меня есть! Как природа осмелилась вмешиваться в мою частную практику? Какая наглость!
Видно, много еще всякой ерунды наговорил я в досаде, потому что Дгори только покорно пожимал плечами, пока я ругмя ругал весь славный город Луцасек и прошлогоднюю «удачу», забросившую меня сюда.
Ночью мне приснился мой бедный дядюшка. Он пролетал надо мной, восседая на облаке.
— Ну, как чувствуешь себя, братец, среди хайдинцев? — крикнул он.
На рассвете меня разбудили. Пришел работник от Коти. Наконец-то!
Я поспешно оделся. Пришлось взять с собою и зонтик — дождь лил как из ведра.
— Пошли, — сказал я батраку Коти, глухому старику маленького роста, с круглым лицом, который ожидал меня во дворе и страшно озяб. — Очень плохо твоему хозяину?
— Думаю, что его милость уж приближается к земляной обители.
— К какой такой земляной обители? — прокричал я старику прямо в ухо.
— К той самой, куда мы все попадем — и я и другие, а может быть, даже и вы, господин доктор.
— Ага, понимаю. Ты считаешь, что хозяин твой при смерти?
— Бьюсь об заклад, в прошлом году кукушка ему всего один раз прокуковала.
— Ну, тогда пойдем побыстрее. Далеко идти-то?
— Если б только можно было поспешать в этакой грязище, так тут рукой подать.
Спешить действительно было нельзя. Мои юфтевые сапоги то и дело сползали с ног, когда я хотел вытащить их из месива, местами по колено глубиной. Грязь становилась густой, как варенье на третий день после варки. Может быть, на мое счастье, к тому времени, когда я побреду назад, проливной дождь хоть немножко разжижит ее. С зонтиком моим усиленно воевал ветер, вырывая его из рук и толкая меня назад.