чатинки.
Все это он говорил скромно, как человек, не придающий сказанному значения. Знал ведь, шельма, что на очереди зайцы! Первый выстрел служил сигналом для развязывания мешков.
Не успели Нимроды разглядеть хорошенько свою добычу, как Кнопп в упоении воскликнул:
— Эх, десять золотых дал бы какому-нибудь препаратору! Кожибровский пообещал изготовить чучела тетерок, но тут претендовавшая на перья фрау Врадитц запротестовала. Потрясенным, собственной ловкостью, Ханк неподвижно стоял возле павшей косули, пока не появился гайдук с тележкой, на которой перед этим привезли сюда закуски, и не подобрал трупы животных. В тележку был впряжен философски настроенный осел почувствовав, что тележка становится все тяжелен, он стал кричать от досады.
По форме лес напоминал шляпу, по полям которой можно было свободно передвигаться, зато ее тулья совсем не выглядела доступной; отчаянные лесорубы, конечно, могли бы туда подняться (нынешним человек всюду заберется, даже на маковку церкви), но срубленные в этом лесу деревья в лучшем случае можно доставлять вниз волоком; при всем этом — или как раз поэтому — места эти изобиловали роскошными видами, по склонам серебряными повязками устремлялись вниз горные потоки, прорывая себе глубокие желоба в рыжевато-желтой глине. А взглянешь ввысь между деревьями, в таинственную гущу листвы — и в голове звенит от невообразимой красоты. Были и такие места, куда солнце не заглядывало уже несколько сот лет; здесь произрастали дерзкие, бросившие вызов самому богу растения, детища одной лишь земли, которым нет дела до солнца, — грибы и мхи, облепившие все вокруг. А вот из-под большого камня, журча, пробивается чудесный минеральный источник.
— Это не просто водичка, господа, — похвастался Кожибровский. — Такую и сам немецкий император не пивал. Прошу отведать.
У гайдука оказался стакан, и все попробовали водичку. Барон осушил два стакана.
— Божественный нектар! — заметил он самодовольно. — Вот это вода!
— Кто пьет ее, тот сто лет будет жить, — уверял хозяин имения. — Здесь ее называют чевицей.
— Можно ли ее перевозить? — поинтересовалась вдова. — А то ведь у нас нет других вод, кроме гадости этой «Аполинариса».
— Нет, нельзя. Она не выдерживает долгого пути, мутнеет, обретает затхлый вкус, — ответил Кожибровский.
— Очень жаль.
— Ничего не жаль, — алчно перебил ее Кнопп. — Именно это и хорошо. Ну, какую ценность может иметь для меня то, что есть и у другого? Мне подайте диковинку, которую трудно или вообще невозможно сыскать.
— Ты не в меру эгоистичен, дядюшка.
— А ты глупа, как этот ослик, моя дорогая племянница. Говоришь себе же во вред. Какова была бы тебе цена, если бы все женщины были красивы? Правду я говорю? Скажи, остроумный пример? Скажите же что-нибудь, граф Кожибровский, а?
— Вы не правы, — ответил Кожибровский, — ибо ваша племянница и в этом случае была бы самой остроумной и самой изящной среди прекрасных.
Мадам Врадитц ударила Кожибровского по плечу большим папоротником, будто мечом.
— Послушайте! Вы самый неисправимый льстец на свете! З-з-з, з-з-з! — одновременно в нескольких местах затрещали ветки кустов, и со скалы спрыгнул заяц, едва не попав на пышно украшенную цветами сирени шляпу фрау Врадитц; другой заяц совершил прыжок со склона в нескольких шагах от красавицы. Рука Ханка выпустила стакан, но, к счастью, он не разбился. Барон Кнопп нервно хватался за ружье, пока не вспомнил, что охотиться теперь на зайца не разрешается.
У источника, на шелковистой траве поляны, где только что, кроме дуплистого дерева и жужжащей вокруг него стаи диких пчел, ничего не было, разыгралось необычное, весьма забавное зрелище. С востока, с запада, с юга — отовсюду неслись зайцы, великое множество зайцев. Напуганные и стремительные, как мыши, они мчались через лужайку в гору, потом с горы, перебегая друг другу дорогу, будто танцуя кадриль. Некоторые бежали прямо на людей, затем в страхе кидались прочь, по-разному меняя направления.
— Что за чертовщина? — бормотал господин Ханк. — С ума они, что ли, посходили?
— Этот лес заколдован! — восторгался барон Кнопп. — Это бесподобно! Что вы натворили, любезный граф?
— Я? Ничего. — ответил Кожибровский самым естественным топом. — Я вижу здесь действительно нечто бесподобное: нимфу, но привезли ее вы.
— А это великое множество зайцев, сударь мой, это просто кошмар!
Кожибровский пожал плечом.
— Разве я виноват, что столько их развелось? Просто мы живем и мире, друг друга не обижаем, нам не тесно с ними в имении.
— Sapristi[27], такое мне и не снилось.
— Погодите, вот пойдемте-ка поглубже…
И они углубились в лес, идя по-прежнему низиной, а им навстречу, словно саранча, все выбегали, поблескивая глазами зайцы, трещали ветками кустарников, шуршали прошлогодней листвой.
— Чуют, жулики, что мы не имеем права стрелять их.
На лбу у потрясенного, восхищенного барона проступили капли пота.
— Так за сколько вы отдадите свое имение, Кожибровский?
— Бросьте, ведь вы еще имения-то не видали.
— И все же, какова ваша цена? — настаивал барон Кнопп с нетерпением.
— Об этом мы потолкуем дома, под крышей; вы же знаете, что я разбазариваю все за бесценок, со мной у вас дело пойдет гладко. Но все же поглядите сначала, что покупаете. Пойдемте-ка еще глубже в лес! Или вы хотите подняться повыше, в гористую часть леса? Там можно встретить и другое зверье.
Барон глядел на Кожибровского, как на икону, он свято ему верил.
— А… а какое зверье там, наверху? Что вы имеете в виду?
— Да разное, — ответил Кожибровский со свойственной ему загадочностью.
— Уж не хотите ли сказать, что там водятся и зубры?
— Всяко может быть, — улыбнулся Кожибровский.
И в ту же секунду в глубокой тишине послышался топот приближающегося крупного животного.
— Ш-шш, что это?
Они остановились, прислушались. Звук идет оттуда. Нет. Отсюда. Совершенно верно, именно с той стороны. Где ружья?!
Но… из-за деревьев показался всадник: это был Штириверский, спешивший господам навстречу. Подъехав, он приподнял шляпу и по-немецки доложил:
— Его высокопревосходительство министр земледелия ожидает господина графа по срочному делу.
Кожибровский шлепнул себя по лбу.
— Проклятье! Совсем забыл. Ведь вчера он депешей предупредил меня о приезде, но у меня это просто вылетело из головы, будто ветром выдуло. Простите, дорогой барон, не взыщите, но я должен немедленно уехать домой, я и так уже не знаю, как заглажу эту чудовищную бестактность.
— Разумеется, разумеется, и не беспокойтесь о нас!
— Если же вы желаете осмотреть лес более обстоятельно — что я вам настойчиво рекомендую, — я оставлю вам Баптисту, он у меня что-то вроде секретаря, он вам все покажет и расскажет. A propos, Баптиста, где коляски?
— Я думаю, это излишне, — проговорил Кнопп неуверенно.
— На краю леса, господин граф, у берез, — отчеканил Штириверский.
— Пойдемте и мы, — вставила фрау Врадитц. — В конце-то концов, бук есть бук, и он везде одинаковый.
— Что ж, пойдемте, — согласился с ней барон и обернулся. — Ты, верно, устала Нинетт? — спросил он племянницу. — Ух-х-х! Tausend krucifix![28] Я опять напоролся на рог.
Он поднял с земли прекрасный экземпляр, полюбовался им, затем бережно положил на телегу рядом с тетеревом и убитой косулей.
— Езжай, Баптиста, вперед, показывай нам дорогу. Штириверский ехал шагом на своем гнедом, сгибаясь, где этого требовали капризно сплетенные ветви. Хозяин и гости не торопясь шли живописной тропкой под сенью громадных деревьев.
То один из компании наклонялся, то другой: лес, как добрым дедушка, раздавал свои сокровища, уготовав что-нибудь для каждого. Гайдук, что вез тележку, собирал по дороге грибы (их он отнесет домой жене). Кнопп нашел штук шесть рогов. Фрау Врадитц порхала, срывая мелькавшие повсюду рубиновые ягоды земляники, даже зацепила шов на юбке, там, где она была сосборена — долго ли порвать такую нежную, как лепестки мака, ткань! Что до Ханка, то он нашел трут и нес его перед собой, как драгоценность.
Следуя за Штириверским, они вскоре добрались до экипажей, в каждый из которых была впряжена четверка лошадей. Кожибровский посадил фрау Врадитц и ее дядюшку в первую коляску, туда же уселся сам, только напротив их, так что его колени на каждой кочке задевали ноги красавицы, а кочек на этой злосчастной пашне было вдоволь. Что ж, подобные столкновения весьма приятны, уж хотя бы по одному тому, что помогают коротать время в пути, да и колени при этом нисколько не страдают. Ханк попал в другой экипаж, где и собрал все трофеи, в том числе косулю и найденные по дороге ветвистые рога.
У поворота их взорам открылась очаровательная долина ровные поля. Здесь Кожибровский не преминул заметить:
— Вот мои пашни.
Кучер, однако, гнал лошадей как ошалелый.
На полях сновали, суетились работники, но на скаку не очень-то можно было разобрать, что они, собственно, делают; у ручья стирали девушки, напевая заунывную словацкую песню. Песня была очень хороша, и фрау Врадитц захлопала в ладоши, не заметив даже, как нога Кожибровского коснулась ее крошечной ножки и чуточку придавила ее. Что поделаешь коль так хороша была песня! А на поле по-прежнему царило великое оживление: там рыли канавы, таскали навоз, косили люцерну; в одном месте паслись лошади, выпряженные из взятых напрокат экипажей, — вкупе лошади эти казались целым табуном.
— Все эти лошади ваши?
— Конечно!
— А для чего вам столько?
— Просто так. Не люблю ходить пешком.
— А что делают там все эти работники в такую пору? — полюбопытствовал барон.
— Ну, мало ли что. Земля, знаете ли, как хорошая жена, — пояснил Кожибровский, — требует к себе постоянного внимания.
— А я слышал, — заметил барон, — что земле необходимо давать отдых.