Кожибровский использовал момент, когда игравшие отвлеклись от фрау Врадитц, и тихо спросил:
— Не можете ли вы уделить мне хотя бы минутку? Выслушайте меня.
— Это невозможно, — ответила она. — Здесь все меня стерегут. Чего вы хотите?
— Объяснения.
Она подумала секунду, устремив отсутствующий взгляд на противоположную стену, где висела картина, изображающая обезглавливание Иоанна, и произнесла решительно и мрачно:
— Вы его получите.
— Где? Каким образом?
— Вместе с зубом.
Кожибровский ничего не понял, но продолжать диалог было невозможно. Очередной вопрос снова был задан фрау Врадитц, и ему оставалось лишь спокойно ждать, пока опять представится возможность заговорить с ней.
Но тут хозяйка объявила, что скоро подадут ужин, а так как заложенных предметов было много, пришлось прервать «экзекуцию» (на то немец и немец, чтобы даже в игре прибегать к экзекуции) я перейти к выкупу фантов.
Чтобы вернуть свой залог, играющий должен был или что-нибудь продекламировать, или изобразить статую, или обвинить кого-либо в чем-либо, или сказать кому-то дерзость, как это принято в таких безобидных забавах. Над всем этим можно всласть посмеяться, то есть повеселиться. Дешево и всласть. Немцы любят такое сочетание.
Фрау Врадитц представилась возможность во всем многообразии показать свои таланты; она пела, декламировала, перевоплощалась в статую, после чего все украшения были ей возвращены. Но вдруг «судья» поднял зуб.
— Чей это зуб?
— Одного медведя, — ответила фрау Врадитц (оживление, смех).
— Где этот медведь? Пускай объявится, — засмеялся и «судья».
После этих слов перед судьей предстал с поклоном самый обаятельный на свете мишутка — фрау Врадитц.
— Какой выкуп вы дадите за этот предмет?
— Расскажу одну историю.
— Просим! Просим!
Кожибровский нагнулся вперед, дабы не упустить ни одного се слова. Он уже знал, что рассказ будет относиться к нему, и сердце его гулко билось.
— У царицы Клеопатры, — начала красавица своим звучным проникновенным голосом, — гостил как-то Антоний. В честь его царица устраивала большие празднества. Среди прочих развлечении было и ужение рыбы на море. Клеопатра и Антоний ловили рыбу на удочку, царедворцам же это не дозволялось, они могли лишь наблюдать, как тешатся господа, да загадывать, к кому из них больше благоволят боги. А боги-то только Антония и баловали. Стоило ему закинуть удочку, тотчас же он вытаскивал рыбу одну чудеснее другой. Клеопатре же приходилось часами томиться на берегу, пока клюнет какая-нибудь жалкая рыбешки. Высокомерный Антоний и тут был недосягаем: с превосходством сверхъестественного создания складывал он в груду свою добычу. Клеопатра только губы кусала от досады.
— А губы у нее красивые были? — спросил краснолицый шутник, в цилиндре которого покоились фанты.
— Этого я не знаю, — ответила фрау Врадитц, — я знаю лишь то, что Клеопатра раскусила, в чем дело, ибо ум есть и у женщин, как ни долог у них волос.
— Просим, просим, продолжайте!
— На другой день Клеопатра снова назначила рыбную ловлю, чтобы продолжить состязание с Антонием. Антонин высокомерно улыбнулся: «Напрасно изощряешься, прекрасная царица, боги держат мою сторону!» С этими словами он самоуверенно закинул удочку. Не прошло и минуты, как он почувствовал, что клюнуло. Величавым жестом вытянул он леску. «Гляди же, Клеопатра, прекрасная царица!» Клеопатра и вместе с ней восхваляющие победителя придворные уставились на крючок счастливца, а на крючке-то… что бы вы думали?..
— Что, что же? — Слушатели затаили дыхание.
— На крючке была дохлая селедка, — закончила фрау Врадитц.
— Ха-ха-ха! Как же это могло случиться?
— А так, что в первый день Антоний послал в море водолазов, чтобы те подвешивали на его крючок заблаговременно пойманных рыб, но на другой день Клеопатра решила отплатит ему той же монетой: она подкупила одного из водолазов, чтобы тот надел на крючок Антония селедку, — продолжала фрау Врадитц.
— Прелестно, великолепно! — аплодировали гости рассказчице.
— И поучительно, — заключила она, — ибо Антоний стал посмешищем и показал себя мошенником, так что стал недостойным уважения и руки Клеопатры.
— Вы доставили всем нам истинное удовольствие, — учтиво сказал судья и протянул фрау Врадитц медвежий зуб, она же с свой черед передала зуб Кожибровскому.
— Разрешите, дорогой граф, рассчитаться с вами.
— Что же, со мною вы рассчитались, — ответил Кожибровский печально. — Но мне хотелось бы получить ответ еще на один вопрос…
Фрау Врадитц вопросительно взглянула на него.
— Любила ли еще Клеопатра Антония, когда давала ему этот горький урок?
В этот миг к фрау Врадитц подошел хозяин дома и подал ей руку, чтобы вести к столу.
Молодая женщина обернулась к Кожибровскому, улыбнулась томно и загадочно, потом кокетливо пожала плечами: — Возможно.
1904
ВСЕ-ТАКИ КИСЛИЧ ТАЛАНТ
Перевод И. Миронец
С тех пор, как Михай Мункачи * стал знаменит, в каждом уголке страны нет-нет да и всплывет какой-нибудь малюющий гений. В нашем городе таким оказался один из Кислицей, Йошка, сын агента по продаже вин Пала Кисла. В городе было несколько Кислицей: один пекарь, один регистратор недвижимого имущества, но самым крикливым, самым заносчивым был агент по продаже вин. Представляясь незнакомым лицам: «Пал Кислич», — он никогда не забывал добавить: «Настоящий Кисла».
Я, тогда еще мальчик, подметил, что при этих словах Пал Кислич неизменно ударял себя в грудь. Я подсознательно чувствовал, что это не шуточки. Настоящий Кислич! В звучании этих слов было нечто внушительное. Я даже спросил как-то хозяина, у которого столовался:
— А есть и ненастоящие Кисличи?
— Конечно, нет! — ответил тот с улыбкой. — В точности так же, как нет на свете ненастоящих майских жуков.
— Тогда зачем он говорит?
— Потому что он тщеславный осел. Кисличи, конечно, дворяне, но он хочет непременно подчеркнуть это и устно и письменно, а так как «ипсилон» на конце фамилии прилепить было некуда *, он ткнул его в середку первого слога, на место обыкновенного «и».
Впрочем, Кисличи эти едва сводили концы с концами; у Пала поначалу дела еще шли неплохо, но с тех пор, как на нас напала филлоксера, все способы и приемы виноторговли изменились, и Кислич обеднел, ибо что толку, что он настоящий Кислич, если имевшиеся в продаже вина ненастоящие.
Он хотел послать сына, как раз окончившего школу в родном городе, на год-два в Мюнхен, чтобы он подучился там в академии живописи, но теперь это стало невозможным, и тогда господин Пал начал поливать грязью городские власти.
— Что и говорить, великий это грех — допустить, чтобы такой талант погиб. Долго ли магистрату проголосовать и выделить для Йошки на какие-то два года ежемесячно по сто форинтов? Эх, если б сидели там настоящие сенаторы, способные умом своим постичь истинную цену искусства! Способные подняться на известную высоту и воспитать для своего города великого мужа, памятник которого в грядущем красовался бы на площади перед зданием сберегательной кассы. Да полюбоваться на этот памятник съезжались бы чужеземцы со всех краев и, сняв шляпы, вспоминали бы имена тех славных сенаторов, которые некогда помогли Йожефу Кисличу встать на стезю искусства… Но нашим сенаторам все это ни к чему. Сборище мелких душонок, вот и все. Только и умеют, что в карты играть да рыгать.
Кислич-младший на самом деле неплохо орудовал кистью. Так, он сделал вывеску почтенному Ференцу Шошу, колбаснику, и нарисовал на ней такую грудинку, что любо было глядеть. Грудинку эту и бургомистр Зомбори нашел столь совершенной, что наконец сдался и созвал на совещание кое-кого из состоятельных горожан, чтобы решить, посылать ли Кислича-младшего в Мюнхен, и если да, то на каких условиях.
На этот шаг, кроме грудинки, бургомистра подтолкнуло еще одно обстоятельство: будучи вдовцом и родителем нескольких маленьких девочек, он хотел получить в гувернантки Анну Кислич, дочь Пала Кисла. Барышня Анна была, между прочим, прелестнейшим созданием, какое и самому Рафаэлю нарисовать было бы не под силу. А поскольку барышня Анна сама просила бургомистра сделать что-нибудь для ее младшего брата и при этом лукаво ему улыбалась, господин Зомбори (он был еще мужчина в соку) в своем покровительстве изящным искусствам тотчас же поднялся на такую высоту, что вполне подошел бы на пост бургомистра Венеции.
При таких обстоятельствах было созвано совещание, в котором приняли участие директор сберегательной кассы Дёрдь Кожехуба, барон Кирш, полковник в отставке и владелец крупных поместий, любимый и всеми почитаемый парламентский депутат от города, его превосходительство Махай Ходайи, сенаторы Маркович и Болдани, преподобный каноник Йожеф Корца, доктор Эмиль Сюч, адвокат, владелец кирпичного завода Матяш Шихта, крупный арендатор Леринц Фильтц и др., всего двадцать человек.
Заняв председательское кресло, бургомистр красноречиво изложил цель, с которой созвал здесь лучших сынов города. Он намерен представить на рассмотрение глубокоуважаемых присутствующих сограждан, коих объединяет не имущественное положение или титул, а духовное величие, некий весьма приятный план. А план этот заключается в том, что их городок должен, наконец, выступить из мрака неизвестности, дабы славиться в грядущих веках не только отличными фляжками (которые изготовляет почтенный Миклош Перец в церковном ряду), но и тем, что он шагает впереди прочих в деле покровительства художникам. Благодаря этому город их привлечет к себе симпатии. А симпатии доставят городу источники доходов: железнодорожную инспекцию, строительство казармы, государственное садоводство и немало иных, такого же рода, лакомых кусочков из кухни нации.
— Что говорить, — продолжал бургомистр, — arcanum[35]