Но что же мне делать с желанием моим? Высокий труд — читать священные свитки. Вот на западе угасает день, и уже запираю я двери мастерской, и вот путь мой в другое жилище. И там ищет меня священный свиток, ночью гляжу в точеные буквы…»
— Непонятно, — сказал Вурст, — о чем пишет этот старик?
И он задумался на минуту.
«…Чудесны буквы, и слова, и строки мои. Киноварью вывожу я их и медным цветом. Вот буква Элиф — как стройный юноша она, и вот буква, и она как молот, и другие буквы.
Заходит солнце — и вот желтый цвет пергамента моего, восходит солнце — и вот он пурпурный. Что делать тебе, горшечник Ицхок? Не лежит сердце твое к ремеслу твоему. Что делать?..»
— Это палимпсест[10], — вскричал Вурст, схватывая пергамент и поднося его близко к глазам. — Боже мой, это не простой пергамент.
7
— В Шмалькальдене чудесные улицы, — сказал магистрант Гаусс, подходя к переплетчику, — сударь, ночь — дурное время для серьезного разговора.
— Прошу вас войти в мой дом, — сказал переплетчик и, помолчав, прибавил с достоинством: — Как известно, переплетные мастера в Шмалькальдене гостеприимны и склонны к ученым занятиям. Наутро же мы будем обсуждать то дело, которое привело вас ко мне.
И они вошли в дом.
— Простите, — продолжал переплетчик, открывая двери, — что неожиданность вашего посещения заставляет меня предложить вам ночлег в столь неприглядной комнате.
— Я привык к путешествиям, — отвечал Гаусс, — прошу вас, не беспокойтесь.
И магистрант остался один в мастерской. Он сбросил плащ, расстелил его на скамье и сказал:
— Карета отправилась в Шмалькальден, а повозка в Штральвальд. Я хочу спать. Наутро Кранцер пойдет со мной к переплетчику Вурсту.
И он лег на скамью и уснул. Ему тотчас приснилось, что его зажали в огромном переплете с уголками из толстой кожи. Кранцер положил его под станок и завернул винт. Он освободился от станка и стал бросать переплетами в Кранцера. Кранцер ушел, но тотчас вернулся, положил руку ему на плечо и сказал:
— Он неспокойно провел ночь. Боже мой, все переплеты разбросаны.
— Herr Кранцер, — начал подмастерье, садясь и протирая глаза, — ночь прошла незаметно.
— Незаметно, — отвечал переплетчик.
— В городе Штральвальде живет ученый Вурст. Не больше. Впрочем, нет: в городе Штральвальде живет переплетчик Вурст. Он болен.
— Простите, сударь, — сказал Кранцер, — но я такого не знаю.
— Он болен, — повторил магистрант. — Herr Кранцер, где ваше верхнее платье? Вам необходимо навестить больного собрата. — Вы знаете, — продолжал он, вскакивая на ноги и подходя к переплетчику, — хромая нога — недурное украшенье для сапожного подмастерья. Ученый Вурст опасно болен.
— Сударь, — возразил переплетчик, — я не умею лечить больных. Мои скромные познания не позволяют мне взять на себя столь высокую обязанность. К тому же дом мой нельзя оставить пустым.
— В доме останется ваша тень, — отвечал подмастерье, — и ничего не пропадет в ваше отсутствие. Чтобы она не скучала в одиночестве, я подарю ей мое отраженье в зеркале. И они спляшут превеселый танец в честь Амадея Гофмана.
Тут он подбежал к зеркалу, что стояло в углу мастерской, остановился на минуту и, взмахнув руками, быстро повернулся спиной к нему.
Его отраженье мелькнуло в потемневшем стекле, оттенилось в нем, так же взмахнуло костлявыми руками, и подмастерье Гаусс с неподвижной улыбкой кивнул испуганному переплетчику.
— Что касается вашей тени, Herr Кранцер, то с нею мы поступим еще проще. Выходя на улицу, я прищемлю ее наружной дверью.
Накинув плащ на плечо, Гаусс схватил переплетчика за руку, и они подошли к двери.
Протолкнув его за порог, так что тень при ясном утреннем солнце упала поперек выхода, он с силой захлопнул дверь.
Так они отправились в путь.
А тень и отраженье в зеркале, соединившись законным браком, станцевали чудесный танец в честь Амадея Гофмана.
8
От Шмалькальдена до Штральвальда три дня пути. В первый день переплетчик и сапожный подмастерье проделали треть пути, во второй день еще одну треть, а на третий день вечером ученый после долгой работы разобрал второй, древний полустертый текст пергамента.
«…Я писец Моисей ибн Бута, и лета мои преклонны. Сорок лет я ношу на поясе кисет ха софери, и сорок лет руки мои держат гусиное перо. Или тростник держат мои руки. Я был писцом при царе Египта, и вот я писец при царе Иудеи. Что же постыдного в том, что делаю я сосуды из глины, если руки мои тянутся к ней?
Разве Иегова наложил запрет на ремесло горшечника?..»
— В чем дело? — сказал Вурст, бледнея, и высоко поднял косматые брови, — ремесло переплетчика?
«…Толчением раздробляю я глину и мелкие камешки удаляю из нее и разбавляю в воде. И уже поет моя печь, пламенем согревая жилище. Тогда я вращаю на горшечном кружале изделия мои и затем обжигаю в печи. Я три дня обжигаю в печи изделия мои: и вот уже крепкие горшки из глины и другие сосуды из глины и сетчатое стекло, как прозрачная ткань.
…Однажды пришел ко мне Захария, сын Давида. Сказал: «Писец Моисей, все твои дела известны мне, известно мне твое ремесло, ремесло горшечника…»
Но тут дверь распахнулась.
9
— Господин Вурст, — сказал, входя, магистрант Гаусс, — взгляните на меня, я, кажется, очень бледен.
— Одну минуту, — отвечал ученый, не отрывая глаз от палимпсеста, — он тайно занимался переплетным ремеслом. Все это достаточно разборчиво. Одну минуту…
Зеленоватый свет лампы стал как бы точнее и прозрачнее. Все трое закрыли на минуту глаза, и лица их очертились с тонкостью.
— Как, — спросил магистрант Гаусс, — вы что-то сказали, сударь?
— Странный текст, — сказал ученый, — мне кажется, что он написан мною.
— Вы правы, сударь, — сказал Гаусс, — странный текст. Но я привел к вам переплетчика. Он зовется Кранцер и очень любит ученые занятия. Прошу вас, примите его, как гостя.
— Прошу извинения, — сказал Вурст и обернулся. Он вскочил, опираясь рукой на спинку кресла, и минуту глядел неподвижно.
— Прошу извинения за то, что, занятый ученой работой, я не оказываю вам должного гостеприимства. Присядьте, прошу вас. Я скоро окончу работу.
Переплетчик сел и задумался. Брови его сдвинулись, руки зажали одна другую.
— Я утомлен, — сказал Гаусс, — боже мой, я устаю от моих приключений. Пора, пора отдохнуть.
Он вновь закрыл глаза, и углы губ опустились в утомлении.
— Переплетное ремесло, — сказал Вурст после минуты молчания, — я очень люблю его, сударь. Быть может, я променял бы на него мои книги.
— В чем дело? — спросил переплетчик. — Магистрант Гаусс, не глядите на меня так своими очками. Почему вы надели очки? Я не знаю, зачем вы привели меня сюда, но мне кажется, что я прожил здесь всю мою жизнь.
— Это так, — отвечал Гаусс, — я недаром принес палимпсест ученому Вурсту. К тому же вам не следует беспокоиться за переплетную мастерскую.
— Мы обменялись ремеслами, и это предсказал палимпсест, — сказал ученый и поглядел на него со вниманьем. — Может быть, вы волшебник, магистрант Гаусс?
— Может быть, — отвечал Гаусс, и вновь лицо его сжалось в утомлении. — Вам пора исчезнуть. Вы переплетчик Кранцер. Вот переплетчик Кранцер. Я привел его к вам.
— Пора? — отвечал ученый в задумчивости, — пора, но как это сделать? Я знаю — пора, но почему должен исчезнуть я, а не переплетчик Кранцер?
— Почему, — отвечал магистрант. — Взгляните на него. У него очень костлявые руки и свинцовый лоб. Вы можете исчезнуть в тени. А его тень сторожит переплетные инструменты.
— Непонятно, — сказал Кранцер. — Прошу вас, позвольте мне уйти. Быть может, на свежем воздухе моя голова прояснится.
— Одну минуту, — сказал Гаусс. — Сударь, подойдите к Вурсту. Займите место его тени.
И он притушил зеленоватый свет. Полусумрак осторожно опустился сверху, срезая углы.
— Вы слышите меня, сударь? — повторил Гаусс, — где он? Переплетчик Кранцер, вы видите его? Или новая тень нравится вам не меньше прежней?
— Я тоже утомлен, — сказал Кранцер и подошел к креслу. — Мне очень хочется уснуть, — вы посторожите мой сон, магистрант Гаусс?
И он уселся в кресло и закрыл глаза. А тень его забилась в обивку кресла.
— Поздняя ночь, — сказал Гаусс устало, — пора в путь. Кажется, я никогда не окончу моего путешествия.
И, спустившись по лестнице, он плотно прикрыл за собой выходную дверь. И в лицо ему заиграл снежный ветер, а плащ полетел за ним чугунными крыльями.
1922
СТОЛЯРЫ
Моей матери
Вчера я закончил такого мерзавца из настоящего ливанского кедра. Волосы его — мочало; сердце — тугая пружинка; лицо — соборная роспись; прозвище — Петрушка.
1
К синей реке явилась святая княгиня Ольга и, просвещенная чудесным видением, приказала на том месте построить собор. Это было в X веке, а в XIII из серого камня сложили стену, чтобы защитить собор от ливонских рыцарей. Внизу на песчаных берегах ездили в чешуйчатых панцирях немцы, и псковичи смотрели, щурясь, сквозь дырки бойниц. Потом, освободясь от врагов, обнесли город новой стеною, понастроили дома, проложили вокруг дороги и лет двести, вплоть до своевольства Ивана, князя московского, жили спокойно и счастливо.
Возле собора устроили торговую площадь, на площади вечно толкались и кричали, колокола же в соборе перезванивали с благосклонностью. После Иванова своевольства в огорчении построили каменный собор — на месте прежнего, деревянного, и стали богомольнее.
Так прожили еще триста лет, а от смерти княгини Ольги более восьмисот, когда на берегу реки, недалеко от дегтярных лавок, срубил себе дом Ефим сын Сергея, мастер по столярному делу.
2