Древнейший крестьянский род столяра Ефима восходил к глуби времен. Последние потомки его и доныне живут в городе Ярославле под именем купцов Поздеевых, отличаясь самым приметным образом густейшими золотисто-рыжими волосами на теле, по коему признаку их и узнают бывалые люди. Столяр Ефим, происходя из этого славного рода, носил, однако ж, фамилию Перегноя и, имея в себе означенный признак, был, кроме того, хром и сухощав. Характер угрюмый и нелюдимый заставил его много лет прожить в полном одиночестве. И лишь в поздних годах, уже явственно ощущая близкую старость, он стал задумываться над своею судьбою. И на третий год размышлений пожелал иметь сына.
В тот день никому не известный человек, рано утром спустившись к реке, заметил по дороге дом столяра Ефима и, заметив, решил украсть у него что придется. Но, подойдя к дому, он увидел столяра у окна с трубкой в зубах. Столяр сидел, закинув голову на спинку кресла, и, дымя обгорелой трубкой, говорил задумчиво сам с собою.
— Могу ли я себя назвать человеком благоустроенным? — спрашивал он и тотчас отвечал: — Да, я могу назвать себя человеком благоустроенным. Искусство моей работы вполне соответствует моему одиночеству.
— Сударь, — сказал никому не известный человек, — разрешите мне на короткий срок попросить у вас пять копеек.
— Благодаря старческим годам я не могу уже надеяться на продолжателя рода, — продолжал столяр, и он нахмурил рыжие брови в волненье, — но в соответствии своему ремеслу я намерен создать себе сына.
— Сударь, — сказал никому не известный человек, — поверьте, что только крайне отягченный материальными обстоятельствами, осмеливаюсь утруждать вас своей просьбою.
— Из дубового материала, — продолжал столяр, и он с силой задымил трубкой, — и в совершенстве по своему подобию. Из самого лучшего дуба, зубы из кости, глаза из стекла, по спине фанерой красное дерево.
Никому не известный человек поглядел на него с удивлением и, стащив молоток, что лежал с наружной стороны двери, отошел к реке.
Столяр, прихрамывая, походил по комнате, сел от окна к столу и снова задумался.
Рука его, согнувшись в локте, подпирала голову, дым летел от него клубами и свертывался над головой серой сетью. Так просидел он до ночи, а ночью засветил огарок свечи, вновь разжег потухшую трубку и принялся выбирать дерево. Свет в полутемном сарае долго ломал его тень на досках и бревнах и наконец остановился недвижно на коротком дубовом обрубке. Ефим долго хлопал по нему рукой, прислушиваясь к звуку, и, повернув из стороны в сторону много раз, подтащил к дому и ударил топором. Кусок дерева отлетел с легким звоном, и внутри как будто прозвенело что-то.
— Эге, — сказал Ефим и постоял минуту в спокойствии. Потом подхватил бревно топором и втащил в комнату.
Он плотно закрыл двери на ключ, торопливо походил вокруг обрубка и наконец принялся за работу.
— Ты у меня славный сын будешь, — говорил он, уставая и откидываясь назад, — искусным столяром тебя сделаю, сыне.
Так он проработал всю ночь и дерево рубил с такой осторожностью, что только к утру наметилась шея и мускулистые руки выступили из-под коры.
Ефим, почесывая спутанные волосы усталой рукою, присел на кровать и через минуту уже спал как мертвый.
Колокола над ним ударили ясным звоном, колокольный язык вплыл в комнату, тяжело качаясь, и сказал ему:
— Вставай, батька.
— Да я не сплю, — отвечал столяр и удивился. Он поднял голову, пососал потухшую трубку и присел на постели. Глаза его тотчас остановились на дубовом обрубке.
Весь он был испещрен плавными выемками по желтовато-серому телу. Ноги явственно выделялись, и широкие молодые ступни обнажались отчетливо. Шея едва выступила из-под плотной древесной массы, а на лице лежала еще не тронутая топором кора. Ефим посмотрел на него с любовью и вновь схватился за топор. Он работал до вечера, и к вечеру под каждым ударом, как бы от боли, завывало горячее древесное тело. Когда он встал, чтобы сменить заплывшую в бутылке свечу, был поздний час. Ефим отер пот со лба, отбросил в сторону топор и нож и остановился неподвижно.
— Сыне! Сыне! Молчишь? Сыне!
Плотный, смоляной, смугло-серый, с закрытыми глазами, с глухим лицом, недвижим как камень лежал на черной земле деревянный человек, сын столяра Ефима.
Ефим, маленький и худой, ходил вокруг него, прихрамывая, и взывал погодя минутку:
— Сыне! Сыне! Молчишь? Сыне!
3
Вечером этого дня Карл Фридрихович Шлиппенбах сдвинул на лоб очки. Это значило, что он находится в сосредоточенном состоянии духа. Он стоял возле стола, усеянного ретортами и трубками, и говорил сам себе в раздумье:
— Карл Фридрихович Шлиппенбах есть человек ученый или, может быть, человек гениальный. Да. Мой замечательный опыт удался как нельзя лучше. И я полагаю, что Herr Лукс ошибся в составе щелочи.
Он говорил столь громким голосом, что экономка Христиана Люциановна просунула в двери свою желтую голову с розовой наколкой и спросила:
— Was wollen sie, Herr?[11] — на что Карл Фридрихович ответил угрожающим взглядом. И она поспешила закрыть дверь.
Немец согнул сухопарую спину над кипящей ретортой и, схватив одной рукой бакенбарду, другой рукой близко поднес к глазам стеклянную трубочку.
— Если добавить серы, — заговорил он задумчиво, — то серные пары, поднимаясь к крыше цилиндра…
Но тут экономка вновь продвинулась в дверь и сказала:
— Карл Фридрихович, вас спрашивают.
Ефим, обеими руками обхватив своего деревянного сына, вошел в комнату.
— Nun?[12] — сказал Карл Фридрихович.
— Я к вам по серьезному делу, сударь, — сказал Ефим, — относительно продолжения рода…
— Nun? — повторил Карл Фридрихович.
— Одиночество моего характера, — начал Ефим, — утомляет мозги и сушит тело. По этой причине я решил столярным инструментом вырубить себе сына из древесного материала.
Ефим замолчал и, утирая пот, посмотрел на Карла Фридриховича исподлобья.
— Nun? — сказал Карл Фридрихович.
— Встревоженный этой мыслью, — продолжал Ефим, — я сделал себе сына. По причине старческого возраста без участия женского пола и без всяких хлопот.
Карл Фридрихович вытянул губы, наморщил лоб и сказал с негодованием:
— Nun?
— В настоящее же время, — продолжал Ефим, ничего не заметив, — утруждаю вас по причине полного его бесчувствия. Не взирая на все искусное столярное ремесло, лежит, подобный неживому обрубку дерева.
— Ты имеешь безусловное расстройство нервов, — отвечал строго Карл Фридрихович, — и пораженье психической концентрации восприятий.
— И прошу вас, — продолжал Ефим, — сделайте ему мозги и иную внутренность. Вы этому учены, а у меня на мозги и кишки ни топор, ни нож не берет.
Карл Фридрихович обернулся к столу, заставленному стеклом, и, подперев рукой гладко выбритый подбородок, задумался. Очки его на высоком и бледном лбу блеснули против вечернего лунного света.
4
На следующий день Карл Фридрихович не допил своего утреннего кофе. Настолько деревянный сын столяра Ефима отвлек его внимание от дел первостепенной важности.
Надев белый халат и высоко засучив рукава, он склонился над дубовым обрубком, и между взлетевших бровей с точностью пролегли глубокие прорезы. Запылало пламя, ударяя в стеклянное дно реторты, и Карл Фридрихович мешал студенистую жидкость стеклянной палочкой. Он варил эту жидкость до полудня, а после полудня она превратилась в серо-зеленый студень, вздрагивающий от прикосновения.
— Если он будет жить, — говорил Карл Фридрихович, протирая очки и глядя на свою работу со строгостью, — он будет иметь не глупую русскую, а настоящую немецкую голову: я не хочу, чтобы из-под моих рук вышел человек обыкновенный.
И он посыпал студень порошком неопределенного цвета. К вечеру, проделав дырочку в темени, он долго впускал в деревянную голову студенистую массу и с двенадцатым часом оставил работу и лег спать.
Когда к окнам вплотную приблизился серый утренний свет, сын столяра Ефима привстал на лабораторном столе и с усилием разогнул руки. Зажмурив в зевоте глаза, он потянулся с хрустом, как бы просыпаясь, и, похлопав себя по желобчатому телу, с легкостью спрыгнул на пол. Потом пошел гулять по дому.
Карл Фридрихович проснулся от удара в лоб. Он привскочил на кровати, потирая ушибленное место, и в испуге раскрыл глаза. Перед ним, оттеняясь на светлой стене смугло-серым неподвижным телом, стоял сын столяра Ефима. Карл Фридрихович натянул одеяло до подбородка, почесал ниже спины и сказал в спокойствии:
— Nun?
5
Сын столяра Ефима, названный в крещенье Сергеем, рос, как молодой дуб. Тело его наливалось силой, и сквозь кожу проступал плотный, цвета осеннего листа, сок. Он ел за троих, ругался с грузчиками на баржах и рубил топором так, что щепки летали через крышу дома. И весь день он проводил на реке и в лесу, за рекою, а по вечерам Ефим учил его столярному мастерству.
Он стоял у верстака, раздвинув ноги, и равномерно двигал рубанком по тесно зажатой доске.
— Это работа по ясеню, — говорил он, уча Сергея, — и это я работаю рубанком. Бывает еще работа шерхебелем или фуганком. Когда нужно ровнять дерево комчатое или лубяное, то работают шерхебелем. А фуганком после шерхебеля и рубанка, чтобы стружка шла топкая и змеистая.
Сергей же, не слушая его, вспоминал об Ирише, служанке в доме патера Владислава.
— Пилы тоже бывают разные, — говорил Ефим, — это вот пила лучковая со средним зубом, а это ножовка с мелкими зубьями, с обушком.
— Это коловорот, — продолжал он, — и прочие инструменты: шерхебель, рейсмус и малка. Все это ты, сынок, узнаешь в работе.
— Уж я узнаю, отец, — отвечал Сергей, не слыша.
— Что же до материала, то материал бывает разнообразный: сосна, ель, осина, липа, береза. Еще работают на ольховых, ясеневых, вязовых досках. Ну и на дубовых тоже, — прибавил он и поглядел на сына с осторожностью.