Потом он залег на кровать и, поминутно сплевывая, грозно шевеля усами, попытался собственным умом разрешить вопрос об исчезновении стенографистки.
— Почем же я знаю, рази за всеми уследишь? К ней хахали ходили, что же я, и за хахалей тоже отвечать обязан? Как угодно!
Впрочем, к вечеру, заглянув для чего-то в домовую книгу, обругав ни в чем не повинную свою хозяйку, он отправился в милицию.
Еще через два-три дня в дом барона Фредерикса явился участковый, чтобы на месте выяснить все обстоятельства, которые могли служить причиной незаконного события.
Он допросил соседок Екатерины Молоствовой. Одна из них оказалась старушкой, торговавшей всякой рухлядью на Мальцовском рынке и называвшей себя кружевницей.
Она поминутно смеялась в свой сухонький кулачок, была глуховата, носила очки на носу и на голове малиновый чепчик.
Другая была проститутка по прозвищу Кораблик.
Из показаний старушки в малиновом чепчике выяснилось:
1) что Екатерина Молоствова жила одна, служила стенографисткой в одном из петроградских государственных учреждений и тем не менее очень нуждалась;
2) что никто ее, стенографистку Молоствову, не посещал, кроме какого-то высокого человека в кожаной куртке и в желтых сапогах со шпорами, который был у нее раза два-три за несколько дней до исчезновения;
3) была ли она с этим человеком в близких отношениях — неизвестно, но в последнее свое посещение высокий человек со шпорами стенографистку Молоствову, прощаясь, поцеловал и передал ей какую-то записку.
Это свидетельница видела собственными глазами и об этом в тот же вечер даже сообщила по секрету своей знакомой Анне Власьевне Лопуховой, учительнице музыки, которая живет в первом этаже, в семнадцатом номере;
4) бывала ли где-нибудь Екатерина Молоствова и где бывала преимущественно, об этом свидетельница ничего сказать не могла.
Проститутка по прозвищу Кораблик показала, что Молоствова имела характер угрюмый и необщительный, что она много курила (по целым дням не выпускала папиросы изо рта), что по ночам она часто бредила (так что Кораблик даже просыпалась от крика), но что за всем тем она никого не марьяжила, хотя и была собой хороша, но вела себя как порядочная и по вечерам никуда не бегала.
Участковый, чувствуя неловкость, придержал шашку, задал еще два-три вопроса, но больше ничего не узнал.
Тогда он решил (и с этим согласились все присутствовавшие), что стенографистка Молоствова покончила самоубийством.
Только старушка в малиновом чепчике не была вполне уверена в том, что ее бывшая соседка уже отправилась туда, где ее не сумеет найти никакой уголовный розыск.
Она запамятовала на допросе одно незначительное обстоятельство, которое, может быть, представителю петроградской милиции показалось бы заслуживающим внимания.
На другой день после исчезновения Екатерины Ивановны Молоствовой старушка в малиновом чепчике нашла у дверей ее комнаты письмо. Она нацепила очки на нос и прочла это письмо.
Письмо гласило:
«Многоуважаемая Екатерина Ивановна, Александр Леонтьевич говорил мне, что вы Нуждаетесь в постоянная работа, которая обеспечила бы вашу жизнь максимально. Для дел Нашего союза, имеющих скоро расшириться в Значительной степени, необходима стенографистка. Если вы ничего не имеете против Подобное предложение, то передайте о вашем согласии Александру Леонтьевичу и благоволите в четверг 13-го сего зайти по адресу, который он сообщит вам.
Уважаемый вами С. Качергинский».
2
Был второй час ночи. Пинета спал, уткнувшись лицом в подушку и по-детски свернувшись в клубочек.
Он чуть слышно посапывал и спал спокойно, хотя вторую неделю ничего не ел, кроме хлеба, который начинал уже рассыпаться на ладони от примеси и международной блокады.
Этот хлеб он получил от булочника на Петроградской стороне за то, что нарисовал ему вместо вывески большую французскую булку. Булка вышла такой пышной, что так и хотелось ткнуть ее пальцем.
Последнее время он только тем и зарабатывал, что рисовал вывески для мелких лавочников на Петроградской стороне и Васильевском острове.
Но с каждым днем заказы таяли.
Республика, вместо того чтобы помочь Пинете, обложила вывески особым налогом, и французская булка, нарисованная неделю тому назад, была его последней работой. Он съел эту последнюю булку и спал, уткнувшись лицом в подушку и по-детски свернувшись в клубочек…
Пышная рисовая каша с маслом приснилась ему: каша пыхтела и лопалась, и каждая дырочка тотчас же наполнялась прозрачным маслом. Он облизнулся и уже разинул было рот, но в эту самую минуту кто-то распахнул дверь его комнаты и зажег спичку. Спичка вспыхнула и погасла.
Пинета вздохнул во сне, открыл глаза и приподнялся на локте.
— Одну минуту, — сказал человек, распахнувший дверь.
Новая спичка вспыхнула, осветила снизу небритый подбородок и погасла.
— А, черт! — сказал человек с небритым подбородком. — Сашка, зажги же спичку, не горит!
— В чем дело?
Кроме изодранных брюк, рубахи, которую не на что было сменить, старых полотен и алюминиевого лекала, сохранившегося от того времени, когда Пинета был в Институте гражданских инженеров, ему нечего было терять. Поэтому он нисколько не испугался, зевнул и сел на кровати.
Вошедший зажег наконец спичку, отыскал электрический выключатель и повернул стерженек: лампочка не загорелась.
— Там лампочки нет, — объяснил Пинета, — да вы скажите толком, что вам нужно?
— Фонарь остался в машине, — сказал с досадой второй человек, тот, которого называли Сашкой; он каждую минуту зажигал новую спичку, и она горела до тех пор, пока не начинала жечь пальцы.
— Сашка, сходи за фонарем, — сказал первый. — Не беспокойтесь, инженер, мы пришли к вам по делу.
«Обыск, — подумал Пинета, — или воры. Вернее, обыск».
Он совсем успокоился, еще раз потянулся и сбросил одеяло на пол.
Дверь снова отворилась, и при свете фонаря Пинета наконец рассмотрел своих посетителей.
Первый был толстый еврей небольшого роста. У него были пухлые губы и брезгливый еврейский нос; на голове сидела кожаная фуражка, сплющенная в блин. Такие фуражки носили когда-то в западных губерниях евреи-рыбники. И в самом деле, от него как будто немного пахло свежей рыбой.
Второй — высокий белокурый человек с глазами, похожими на оловянные бляхи, был как бы выструган перочинным ножом и притерт, как стеклянная пробка. Одетый по-военному, в кителе, на плечах которого остались еще дырочки от погон, с портупеей через плечо, он напоминал чем-то гвардейского офицера.
— Вашу старушку мы заперли в комнате, инженер, и только что из уважения к вам не затемнили ее, честное слово, — сказал рыбник.
— Что же вам от меня нужно? — повторил Пинета.
— Нам нужно от вас прямо пустяков, — сказал рыбник, садясь на стул и устраиваясь на нем со всеми удобствами, — но из этих пустяков мы с вами найдем кой-чего интересного. Сидеть! — вдруг крикнул он, увидев, что Пинета протянул руку к своим брюкам, висевшим на спинке кровати.
Пинета опустил руку и посмотрел на него с удивлением.
Рыбник вытащил браунинг и, вскинув рукой, отвел предохранитель.
— Да какого черта вам от меня нужно? — взбесился Пинета. — Вы хотите, чтобы я говорил с вами в подштанниках? Говорите прямо и уберите, пожалуйста, револьвер.
Рыбник сунул револьвер в карман.
— Вот что. Я Шмерл Турецкий Барабан, — сказал он так, как будто не сомневался в том, что Пинете известно это имя, — а это мой товарищ, Саша Барин.
Высокий посмотрел на Пинету равнодушно.
«Воры», — решил наконец Пинета.
— Дело заключается в том, — продолжал человек, назвавший себя Турецким Барабаном, — нам известно, что вы, инженер Пинета, хороший специалист по своему делу. Каждый человек имеет свою специальность: так вот ваша специальность понадобится нам на некоторое время.
— Вам понадобится моя специальность? — переспросил Пинета. — Очень рад! Это любопытно.
— Поэтому складывайте ваш чемодан, только самое необходимое, — и едем.
— Это чрезвычайно любопытно! А скажите… вам для какой же цели понадобится моя специальность?
— Барабан, довольно болтовни, — сказал белокурый, представленный Пинете как Саша Барин. — Обо всем узнаете на месте, — сурово сказал он, обратившись к Пинете. — Одевайтесь.
— Не тревожьтесь, — добавил Барабан. — Оставь его, Сашка. Вы можете быть совершенно спокойны за вашу судьбу. Вашу хозяйку мы сейчас же выпустим. Напишите бедной старушке пару слов; не нужно заставлять ее искать вас понапрасну. Сашка, дай ему кусочек бумаги!
Барин подошел к столу и, не оборачиваясь к Пинете спиной, вырвал из блокнота, лежащего на столе, лист клетчатой бумаги.
— Наденьтесь! — сказал Барабан. — Мы напишем ей маленькое письмо, вашей старушке.
Пинета натянул брюки, послушно сел к столу и взял в руки карандаш.
— Пишите, — сказал Барабан. — Дорогая моя старушка… Как ее зовут?
— Марья Александровна.
— Тогда лучше так: «Дорогая Марья Александровна! Я уезжаю на шесть-семь дней в провинцию. Не беспокойтесь за мое отсутствие. До свиданья. Ваш Пинета». Написали?
Пинета повернулся к нему, чуть-чуть улыбаясь.
— Ну, написал.
— Теперь, пожалуйста, укладывайте ваш чемодан и торопитесь, честное слово!
Пинета немного подумал, звонко хлопнув себя по лбу, и чему-то рассмеялся.
— Так вот оно в чем дело!
Он вытащил из-под кровати корзину, бросил в нее подушку, одеяло, полфунта махорки, несколько карандашей и алюминиевое лекало, — это было все, что у него осталось.
— Очень любопытно в самом деле, — сказал он, надевая свою серую блузу, запачканную краской, — как это вы так ловко догадались о моей специальности?
Барин хмуро посмотрел на него и указал на дверь рукой, вооруженной револьвером.
— Идите.
Они спустились по лестнице и вышли на улицу.
Под ногами хрустел осенний лед на подмерзших лужах. Растерянная луна, как поплавок, ныряла в косматых облаках.