Он сосчитал громко до десяти и суковатой веткой провел барьер противника.
— Кому первому стрелять? — спросил Сергей.
— Стреляй ты, если хочешь. Твоя выдумка.
— Ты вызван; стало быть, первый выстрел за тобой.
— Иди ты к чертовой матери.
Фролов вытащил из кармана коробку спичек, взял две спички и надломил одну из них.
— Целая — первый выстрел.
Сергей с закрытыми глазами нащупал спичечную головку, быстро вытащил спичку и открыл глаза.
— Целая, — сказал Фролов чуть-чуть хрипловатым голосом. — Нужно написать записки, что ли?
— Какие записки?
— «Прошу в моей смерти…»
— Ах да! У тебя есть бумага и карандаш?
— Есть.
Сергей быстро написал на клочке бумаги: «Прошу в моей смерти никого не винить. Сергей Веселаго».
Фролов сделал то же самое.
Они сошлись и, не глядя один на другого, молча показали друг другу свои записки.
— Стрелять по команде «три», — сказал Фролов, — осмотри браунинг, не выронил ли ты по дороге обойму?
Сергей посмотрел на него в упор: Фролов был бледен, на скулах у него играли жесткие желваки.
— Фролов, ты… Неужели ты не знаешь, за что?
— Знаю. Из-за твоей девочки. Становись к барьеру. Считаю… Раз…
Сергей остановился на черте, медленно наводя на него револьвер.
— Два…
Фролов почти отвернулся от Сергея, согнутой правой рукой защищая корпус.
— Три.
Сергей нажал курок. Раздался сухой и легкий треск, и ветка над головой Фролова треснула и надломилась. Кусочек коры сорвался с дерева и упал к его ногам.
— Мимо…
Фролов повернулся к Сергею всем телом.
— Теперь ты считай, — сказал он.
Сергей для чего-то переложил револьвер в левую руку:
— Раз… два… три!
Одновременно с коротким револьверным треском он почувствовал в левом плече боль, как будто от пореза перочинным ножом.
Он невольно вскрикнул, просунул руку под пиджак, дотронулся до порезанного места.
Рука была в крови.
Фролов сунул револьвер в карман и сделал шаг по направлению к Сергею.
— Ничего нет, — сказал Сергей, побледнев и сжав кулаки. — Становись к барьеру. Я стреляю. Считай.
Фролов пожал плечами и вернулся обратно.
— Я буду считать, — сказал он, — но только… Может быть… А впрочем, пустяки. Раз…
Сергей поднял браунинг и с ужасным напряжением принялся целить между глаз противника.
— Два.
Он вдруг изменил решение и начал водить револьвером по всему телу Фролова. Он направлял браунинг на живот и видел, как живот втягивался под френчем, он направлял браунинг на грудь, и грудь поднималась с напряженным вздохом.
— Три!
Сергей нажал курок.
Фролов сделал шаг вперед, взмахнул обеими руками, как будто отмахиваясь от чего-то, и упал лицом вниз, в мокрые листья, в землю.
Ноги его в высоких желтых сапогах со шпорами вздрогнули, подогнулись и вновь выпрямились, чтобы не сгибаться больше.
Сергей бросил браунинг в траву, подбежал и перевернул тело: пуля попала в левый глаз — на месте глаза была кроваво-белесая ямка.
Он поднялся с колен и несколько минут стоял над убитым неподвижно, сдвинув брови, как будто стараясь уверить себя в том, что все это — дуэль и смерть Фролова произошло на самом деле.
Где-то далеко на дороге загромыхала телега.
Сергей снова бросился к мертвецу и принялся расстегивать на нем френч.
Френч никак не поддавался, петлицы резали пальцы.
Наконец он расстегнулся, и Сергей вытащил из бокового кармана записную книжку, карандаш и бумажник. Бумажник был набит продовольственными карточками и вырезками из газет.
В записной книжке Сергей нашел три письма.
Первое из них было набросано на клочке бумаги.
Сергей прочел:
«…Сенька вчера купил со шкер четыре паутинки. Если можешь, Дядя, пришли мне липку. Сижу под жабами на Олене. Не скажись дома, Дядя, брось своих бланкеток, задай винта до времени. Скажи Барабану, что на прошлой неделе раздербанили без меня; Жара, Дядя…»
Сергей не понял ни одного слова, сунул обрывок бумаги в карман и развернул второе письмо. С первого взгляда он узнал почерк. Екатерина Ивановна писала Фролову, что ждала его накануне до поздней ночи, упрекала в том, что вот уже третий раз он ее обманул, звала к себе, обещала рассказать о том, какие печальные сны преследуют ее каждую ночь.
Сергей с ненавистью посмотрел на склоненную голову Фролова. Труп равнодушно косился на Сергея выбитым глазом.
Сергей отвернулся от него и огляделся вокруг: никого не было поблизости, солнце скользило между стволами почерневших берез и полосами ложилось на примятую траву лужайки.
Он старательно, с какой-то особенной аккуратностью сложил пополам письмо Екатерины Ивановны и положил его в карман пиджака. Третье письмо было написано затейливым почерком, с завитушками, пристежками и множеством больших букв, которыми начиналось чуть ли не каждое слово. Сергей прочел:
«Уважаемый Павел Михайлович.
Некоторые затруднительные Обстоятельства требуют от Меня просить вас не отказать в нижеследующей Просьба. Не откажите 23-го июля сего года в 7 часов Вечера положить в крайнее Левое окно Грибовского пустыря, находящееся на Песочной улице, 1025 р. 65 к. золотом в Запечатанном конверте. Извиняюсь за эту Назойливость, которого трудно избегнуть в Подобного рода Делах.
Позвольте также Уведомить Вас, что в случае если конверта на месте Не окажется, то Мы никак не можем, к искреннему Сожалению, дальше сохранять вашу Драгоценную жизнь.
В случае Же, если вы доведете вышеуказанную Мысль до сведения мильтонов, то Мы никак не ручаемся за Жизнь И вашей Глубокоуважаемой Супруги.
С почтением Турецкий Барабан».
На конверте было написано красным карандашом: «Дяде — для передачу по Назначения».
Внизу стояла печать церкви Гавриила-архангела, церковная печать со славянской вязью.
Сергей снова огляделся вокруг, отыскал глазами небольшой пенек, поросший мхом, и уселся на этот пенек, схватившись руками за голову и напрасно стараясь собрать разбегающиеся мысли.
«Так, значит, Фролов… вор… или нет, скорее… этот… как называется?.. налетчик. Но если он налетчик, если она была с ним, так, значит… так, значит… так, значит… Не может быть».
Он стал ходить по лужайке, заложив руки за спину, в одной руке крепко сжимая записную книжку Фролова.
«Так где же она?» — сказал он сам себе, остановившись в раздумье и потирая рукой нахмуренный лоб.
Раскрытый бумажник, лежавший на траве возле трупа, обратил на себя его внимание.
Он поднял бумажник, сунул его в карман френча, стер линии, служившие барьером, снова положил труп Фролова лицом вниз, отыскал брошенный в траве браунинг.
С силой разжимая пальцы руки, уже начинающей коченеть, он вложил в нее револьвер, достал бумажник и, собирая в строку танцующие перед глазами буквы, снова прочел о том, что Фролов в своей смерти просит никого не винить.
Тут только он заметил, что все время не выпускает из рук записной книжки Фролова.
Он заглянул в эту записную книжку, прочел на оборотной стороне переплета кроваво-красную подпись: «Memento mori!»[17] и увидал под подписью плохо нарисованный череп с двумя костями.
Он подумал немного, хотел положить книжку туда, откуда он ее взял, но вместо этого положил ее в карман.
Никого не было видно кругом: он поднял ворот пиджака, нахлобучил на уши фуражку и зашагал между деревьев по направлению к городу.
7
Особым распоряжением в 1922 году все дома были вновь учтены и перенумерованы.
На месте старомодного угловатого фонаря с резными нумерами появился фонарь, похожий на китайский веер.
Но учет миновал пустыри и полуразрушенные здания. Таким образом, хазы выпали из учета, из нумерации, из города. Они превратились в самостоятельные государства, неподведомственные откомхозу.
За полуразрушенным фасадом засел бунт против нумерации и порядка.
Этот бунт был снабжен липой, удостоверяющей личность республиканца…
Нельзя решиться на большое дело без делового разговора. Мелкая шпана уговаривается на Васильевском — в «Олене», в Свечном переулке, в гопах, разбросанных по всему городу.
Но мастера своего дела скрываются в хазе, единственном месте, где налетчик может сговориться о деле, пить, спать и даже любить, не кладя нагана под подушку.
В хазе совещаются, обсуждают планы, пропивают друзей, идущих на «жару» — на опасное дело.
В 22-м году ненумерованный бунт, скрывшийся за полуразрушенным фасадом, часто бывал штабом бродячей армии налетчиков; штаб руководил борьбой и давал задания.
Добродетель уничтожалась ураганным огнем, порядок отступал в тыл.
— Уважаемые компаньоны! Наша последняя задача потребовала неотложно быстрое совещание, больше того, нужно уже ускорять всю махинацию, пора!
Шмерка Турецкий Барабан ударил кулаком о стол и побагровел от гнева.
— Вы уже знаете, что этот проклятый жиган Васька Туз сгорел из-за какой-то говенной покупки. В чем дело? Почему нарушают работу, вы горлопаны, вы приват-доценты! Разве так работают, разве работают на стороне, когда вас ждет дело большого масштаба? Что же вы молчите? Отвечайте!
Никто не отвечал, все молчали, каждый работал на стороне.
Барабан продолжал, успокаиваясь:
— Но не в том дело. Подробности происходят, как нужно. Вчера мы увезли инженера. Барин, расскажи об инженере.
Сашка Барин поднял голову — узкая красная полоска от высокого воротника кителя осталась у него на подбородке. Он медлительно отложил в сторону недокуренную папироску и начал:
— Инженера Пинету мы увезли для подработки по сейфам. Вчера Барабан говорил с ним, и он обещал сделать все, что надо; он берется приготовить в пять-шесть дней, если ему доставят все необходимое для работы. На мой взгляд, этот инженер может оказать нам услуги насчет телефонной станции.
Барин замолчал, снова всунул в рот папироску и достал из кармана зажигалку.