— Аз эр из клуг, бин их шейн[18], — сказал Барабан с презрением, — эту предпоследнюю пусть он оставит для нас. На это мы справимся без инженера Пинеты. Пятак, что нового у тебя?
Сенька Пятак был франтоватый мальчишка лет двадцати двух. Он носил черные усики, вздернутые кверху, и ходил в брюках с таким клешем, что нога болталась в них, как язык в колоколе.
Веселый в пивнушке, в кильдиме, на любой работе, он терялся на этих собраниях, которые устраивал Турецкий Барабан, любивший торжественность и парламентаризм…
Пятак кратко отчитался в своей работе: он сказал не больше двадцати пяти слов, из которых ясно было, что все, порученное ему на прошлой неделе, он выполнил, что на телефонную станцию пробраться может когда угодно, что телефонистка Маруся третий день на него таращится и «старается для него маркоташками».
— Дело идет на лад! — объяснил Барабан и застучал волосатым кулаком в стену.
— Маня, дай нам пива.
— Дело идет на лад, — повторил он через несколько минут, расплескивая по столу пиво. — Студент, что нового у тебя?
В самом углу комнаты сидел обтрепанный человек в изодранном пальто с каракулевым воротником и в новенькой студенческой фуражке. Он был прозван Володей Студентом за то, что во время работы носил студенческую форму.
— Ничего нового. Работаю по-прежнему. Сарга кончилась.
— «Сарга кончилась»! — передразнил Барабан. — Что же, мы ее печатаем, эту саргу?
Володя Студент обиделся, почему-то снял фуражку и привстал со стула.
— Да что ты, смеесся, что ли? А нужно мне вкручивать баки сторожам? Нужно поить-то их или нет? Попробуй-ка приценись к самогонке.
— Молчать, Студент! — Барабан побагровел и стукнул по столу так, что пивные стаканы со звоном ударились один о другой. — Кто тут хозяин, ты или я? Ты забыл, что такое хевра, сволочь, паскудство!
Тяжело дыша, он выпил пива и сказал, с важностью выдвигая вперед нижнюю губу:
— Да, это верно. Деньги нужны. Сколько у меня еще есть? У меня еще есть на пару пива! Значит, что? Значит, нужно работать.
Он помолчал с минуту и продолжал, проливая пиво на жилет, который, казалось, пережил на своем веку всю мировую историю.
— Но ни в коем случае не идти на это самим. Нужно пустить шпану. Вы знаете, о чем я говорю? Я говорю о двух адресах: во-первых, ювелир Пергамент на Садовой, во-вторых… Пятак знает во-вторых.
— На Бассейной, что ли? — пробормотал Пятак, который решительно ничего не знал ни о первом, ни о втором адресе.
— Нет, не на Бассейной, а на Мильонной. У кого? У одного нэпача. Это нужно будет сделать в течение ближайшей недели. Саша и Пятак, это вы возьмете в свои руки.
— Об этом нужно сговориться со шпаной, — снова повторил он.
Пятак вдруг вскочил и с жалостным видом хлопнул себя кулаком в грудь.
— Барабан, да не филонь ты, говори толком! Есть работа, что ли? Навели тебя? На Мильонной?
— В чем дело? Ну да, нужно сделать работу по двум адресам.
Он снова перечислил эти адреса, загибая на правой руке сперва один, потом другой палец:
— Во-первых, с ювелиром Пергаментом на Садовой, во-вторых, с одним нэпачом на Мильонной.
Пятак внезапно успокоился и снова молча уселся на то же место.
— Между прочим, — сказал Барабан, поднеся руку ко лбу и как будто вспомнив о чем-то, — я предлагаю почтить вставаньем память Александра Фролова, по прозвищу Дядя. Покойный был нашим дорогим другом, умер в расцвете своей плодовитой деятельности. Сколько раз я говорил ему: «Дядя, оставь носиться с часами, брось свои любовные приключения, будь честным мазом, Дядя». Теперь его нашли со шпалером в граблюхах. Конечно, его погубила женщина. На нем ничего не нашли, вечная тебе память, дорогой товарищ.
Барабан снова пролил пиво на живот, но на этот раз старательно вытер жилет огромным носовым платком.
— Еще хорошо, что не зашухеровался со своим бабьем, — заметил Пятак, — тоже интеллигент, малява!
— Пятак, оставьте интеллигенцию в покое! — вскричал Барабан, — я учился на раввина, я всегда был интеллигент, и интеллигенция тут ни при чем. Интеллигенция — это Европа, это…
Барабан со звоном поставил бокал на стол.
— Оставьте, Пятак, это грызет мне сердце.
Пятак, смущенный, вытащил коробку папирос с изображением негритенка и принялся закуривать. Против Европы у него не нашлось возражений.
— Собрание кончено, — сказал Барабан. — Почему не пришел Гриша?
— Он, кажется, на работе, — отвечал Барин, — вчера я видел его в «Олене». Говорил, что все идет удачно.
— Собрание кончено, — повторил Барабан, — можно идти. Не засыпьте хазы. Студент, завтра ты получишь, сколько тебе нужно. Саша, ты можешь остаться со мной на одну минуту?
Пятак и Володя Студент ушли.
Сашка Барин сидел, заложив ногу за ногу, опустив голову на грудь и блестя точным, как теорема, пробором.
Барабан подсел к нему и спросил, легонько прихлопнув его по коленке:
— Ну, что ты мне скажешь, Саша Барин?
— Относительно чего? — ответил тот, равнодушно покачивая ногой.
— Не притворяйся, Саша. Я говорю про девочку.
— Девочка скучает.
— Саша, помнишь, что ты мне обещал?
— Помню. Да что мне с ней делать, если она о тебе слышать не хочет?
Шмерка Турецкий Барабан встал, снова начиная багроветь.
— Приткну! — вдруг сказал он, с бешенством сжимая в кулаки короткие пальцы. — Накрою, как последнюю биксу. Она меня еще узнает.
— Не стоит беситься, Барабан. Дай ей шпалер, она сама себя сложит. Лучше пошли к ней Маню Экономку. Может быть, ее Маня уговорит. Чего она тебе далась, Барабан, не пойму, честное слово!
Барабан сел в кресло и вытащил из заднего кармана брюк трубку. Он долго и сосредоточенно набивал ее, стараясь не просыпать табак на колени, наконец закурил и сказал, полуобернувшись к Сашке Барину:
— Не будем больше об этом говорить. Ты должен понять меня, Саша!
8
Двое рабочих сидели друг против друга на деревянных чурбанах и пилили трамвайный рельс, поминутно поливая рассеченную сталь кислотой.
Сергей остановился возле них и долго с бессмысленным вниманием смотрел, как они работали.
Один рабочий был еще мальчик, лет шестнадцати, другой — старик с бабьим лицом, в изодранной кондукторской фуражке. Попеременно наклоняясь друг к другу, они походили на игрушку — кузнеца и медведя, ударяющих по деревянной наковальне своими деревянными молотками.
Сергей повернулся и пошел дальше, растерянно блуждая по улицам глазами.
Заплатанный жестью забор сменился обшарпанным домом. У подъезда два безобидных каменных льва скалили зубы. Над львами висел кусок картона, на котором был нарисован сапог со свернутым набок голенищем.
— «Принимаю заказы. Сапожник Морев», — прочел Сергей.
Он еще раз почти неслышно повторил все это про себя, как будто с тем, чтобы непременно запомнить.
— Сапожник Морев. Именно Морев.
Он поднял брови, прошел несколько шагов, остановился, отправился дальше, пересек Обводный канал и вдруг остановился, хлопнув себя по лбу и вспомнив наконец, почему показалась ему такой знакомой эта фамилия.
— Вот оно в чем дело! «Memento mori!» Череп с костями. Где она, эта записная книжка?
Пересмотрев карманы пиджака, он нашел в одном из них записную книжку Фролова — маленькую тетрадочку, переплетенную в кожу.
Вернувшись на мост и облокотившись о перила, он принялся читать ее с вниманием, которое было неожиданным для него самого.
«1. Любовь бывает только раз в жизни.
Де Бальзак.
2. На прошлой неделе работали с Сашей на Песках. Купили бинбер, Саша хотел отначить для Кораблика — не дал. Бинбер продали в Олене на блат».
На оборотной странице были записаны какие-то счета. Длинные колонки цифр стояли в строгом порядке, итоги были подведены уверенной рукой. Но за цифрами снова шли стихи, изредка прерываемые посторонними замечаниями.
Приходи ты на бан, я там буду
Любоваться твоей красотой
И по ширми стараться я буду
Добывать тебе, крошка, покой.
Приходи ты, в желаньи сгораю
Только видеть тебя на бану
Торопливо я порт покупаю
И у фрайера режу скулу.
Барахлом и рыжем разодену
С головы и до ног я тебя,
Чиртагоньчик на шею повешу
С паутиной тебе я шутя.
А на тонкие нежные гранки
Обручок я тебе припасу
Дорогие носить будешь шляпки
Обожаю твою красоту.
И вслед за этим слово опять брал себе де Бальзак и снова уверял, на этот раз в пространной цитате, что любовь бывает только раз в жизни.
Далее без всякого перехода следовало замечание:
«Буй сработал перацию на Крестовском. Купил шмель». И, наконец, на последней странице, среди адресов, помеченных цифровыми знаками, под новым «Memento mori!» с нарочитой четкостью было записано еще одно краткое стихотворение:
Жизнь для нас
Один лишь час.
Смерть — последняя в ней шутка.
Поцелуй в последний раз…
И прощай навек, малютка.
Сергей вдруг отступил на шаг и, размахнувшись, швырнул записную книжку в Обводный канал.
Старушке в малиновом чепчике, той самой, что называла себя кружевницей, выдался счастливый день: во-первых, она нашла серебряное колечко с затейливой буквой М, во-вторых, ее соседка, известная злыдня, сегодня ошпарила себе руку.
Поэтому старушка в чепчике сидела на ступеньках четвертого подъезда дома Фредерикса, рассматривала затейливую букву на колечке, смеялась в кулачок и мурлыкала про себя:
Пусть Новый год
С собой несет
Игры, подарки…
Так она пела и грелась на солнце, когда Сергей Веселаго, растерянно поглядывая вокруг себя, подошел и молча остановился перед ней.
Старушка хотя и заметила странные глаза человека с подвязанной рукой, ничего не сказала и продолжала мурлыкать свою песенку.