— Лицом вниз!
Пожилой еврей со стоном грохнулся на пол.
— Кажется, того… — сказал Тетенька.
— Если вы закричите или подниметесь с пола раньше, чем через полчаса, — сказал Барин, — так… Впрочем, вставайте, черт с вами, и помогите вашему старику! Он, кажется, умирает.
Человек с пробором впал в транс и только тихо посапывал.
— Ну, шут с ними! — сказал Тетенька. — Айда!
Они вышли, закрыли за собой дверь и заставили ее конторкой.
Жгут завертывал в клочок бумаги часовые инструменты, стекла.
— Жгут, ты засыплешься из-за этой дряни! Айда!
Ключ повернулся в замке.
Первым вышел Жгут. За ним Тетенька и Барин.
На углу они постояли немного, закурили, поговорили о погоде и разошлись в разные стороны.
10
На углу Рыбацкой улицы, против пустыря, на котором все собаки Петроградской стороны познают радость жизни, стоит ресторан Чванова.
В этот ресторан каждую ночь приходят падшие чиновники в целлулоидовых воротниках, лавочники в пиджаках и косоворотках и просто так, неизвестные люди. Эти люди предпочитают носить пальто с кушаком и фуражку с золотыми шнурами.
Если никому не известный человек, как всякий человек, хорошо знает все, что было вчера, — то он никогда не уверен в том, что его ожидает сегодня. Поэтому в карманах его пальто на всякий случай лежат еще две-три шапки: беспечная кепка, строгий красноармейский шишак и хладнокровная, как уголовный кодекс, панама…
Падшие чиновники тащат из кармана бутылочку, пьют ерша и, полные достоинства, до поздней ночи играют на бильярде.
Лавочники скромно слушают музыку и терпеливо, подолгу выбирают подходящую для короткой встречи подругу.
Никому не известные люди садятся по двое, по трое где-нибудь в уголку и говорят о том, что Васька Туз сгорел, а Соколов продает, о том, что Седому посчастливилось найти посую хазу на Васильевском, что легавые ходят за Паном Валетом Шашковским.
Внизу на улице возле ресторана Чванова гуляют барышни в цветных платочках, повязанных по самые глаза. Они гуляют от одного кинематографа до другого, от «Молнии» до «Томаса Эдисона» и обратно, лущат семечки, рассматривают снимки боевика в двадцати четырех частях, поставленные под стекло витрины, скучают и ищут друга на час, на ночь, на год, на целую вечность.
К полуночи, когда гаснут кинематографические огни, проспект Карла Либкнехта погружается в темноту, — только ресторан еще сверкает, шумит, волнуется, и бильярдные игроки гулкими, как револьверный выстрел, ударами пугают кошек, уже сменивших собак и, подобно собакам, испытывающих на заброшенном пустыре живейшее из жизненных наслаждений.
Тогда начинается жаркая работа для милиционеров. Посетители чвановского ресторана, нагрузившись вволю, начинают сомневаться в реальности и целесообразности всей вселенной: они начинают крушить все вокруг, и иная барышня из сил выбивается, чтобы спасти ночь, уговорить буйного друга и увести его от беспощадного, хладнокровного, не слушающего никаких доводов милиционера.
Сергей Веселаго бродил по городу.
Он искал в ночлежных домах, в пивных, в самых глухих притонах человека, имя которого — С. Качергинский — стояло в письме, полученном от старушки в малиновом чепчике, и прозвищем которого — Турецкий Барабан — было подписано письмо за церковной печатью. Любой агент сказал бы, что у него губа не дура, потому что за тем же самым человеком в течение года безуспешно охотился уголовный розыск, знавший за ним дела, перед которыми похищение какой-то стенографистки было пустой шуткой.
Но едва Сергей появлялся в гопах — на Обводном канале, на Свечном, 11, — как разговор заходил о достоинствах Кораблика перед Машкой Корявой, о погоде, о кинематографе, о политике, — о чем угодно, кроме того, что могло бы навести его на след Турецкого Барабана.
Однажды в чайной на Лиговке Сергей рискнул показать какому-то клешнику, с которым разговорился по-дружески и вместе пил чай, письмо за церковной печатью.
Клешник внимательно прочел письмо и посмотрел на Сергея, чуть-чуть сдвинув брови.
— Чего?.. Наводишь?
— Я хочу узнать, не скажете ли вы мне, где найти человека, который подписал письмо?
Клешник вскочил и, ни слова не говоря, побежал к двери.
Уходя, он обернулся к Сергею и сказал, скривив рот и грозя ему кулаком:
— Что же ты, лярва, думаешь, что я своих продавать буду?..
Как-то ночью Сергей забрел в ресторан Чванова, поднялся наверх и сел за стол, прямо напротив зеркала.
Из зеркала на него посмотрело лицо, которое он не узнал и которое стоило продать за николаевские деньги.
Он пересел за другой столик и спросил пива.
Ресторан был полон.
Под картиной, изображающей медведей, играющих в сосновом лесу, расположилась компания подгулявших торговцев, которыми распоряжался толстый, багровый человек с обвислыми усами.
Багровый человек одновременно ругал официантов, шутил с барышнями и с удивительным искусством подсвистывал струнному оркестру.
Недалеко от них, за круглым столиком, сидели трое парнишек лет по пятнадцати, задававших форсу и игравших под взрослых.
Один из них, заложив ногу на ногу, каждую минуту кричал струнному оркестру: «Наяривай, наяривай!» — и открывал плоский, как у петуха, глаз.
Двое других спорили друг с другом о достоинствах какой-то Лельки Зобастенькой, курили без конца и беспрестанно пили пиво.
Говорили все разом, и смешанный говор изредка прорезывала мелодия знаменитой «Мамы».
Веселенькие цветочки прыгали на обоях, с золоченых карнизов спускались вниз кудрявые гардины, на стене, прямо напротив Сергея, было прибито объявление, печатный текст которого, «согласно постановлению администрации», запрещал сквернословие, а рукописный представлял собой самые изумительные его образцы.
Сергей приглядывался к соседям.
Рядом с ним сидели два молчаливых посетителя, которые, не обращая никакого внимания на все, что происходило вокруг, спокойно тянули пиво, изредка обмениваясь друг с другом двумя-тремя словами.
Оба курили: один, степенный, лет тридцати пяти, курил трубку, другой, с черными усиками, вздернутыми кверху, в фуражке с щегольским козырьком, в брюках с таким клешем, что нога болталась в них, как язык в колоколе, держал в руках сигарету.
Сергей допил пиво и пересел поближе к соседям.
— Разрешите? — сказал он, вытащив из коробки папиросу и наклоняясь с папиросой в руках к тому, что курил сигарету.
Тот молча дал Сергею прикурить.
— Вы позволите мне здесь посидеть, — сказал Сергей, — там, знаете ли, ужасно бьет в уши оркестр.
Человек с трубкой едва заметно показал на него глазами товарищу.
— Пожалуйста, садитесь.
Некоторое время все трое молчали.
Подгулявший торговец с отвислыми усами держал за жилетку какого-то маленького человечка и кричал во весь голос:
— Нет, ты мне скажи, если я к твоей жене приду, она мне что?.. Она мне даст или не даст? Вот ты, например, на железной дороге производишь хищения! Так по этому поводу она должна мне дать или не должна?
Куривший трубку прижал пальцем потемневший пепел и спросил, обратившись к товарищу:
— Этот, как фамилия, не знаешь?
— Этот с Ситного, мучной лабаз на углу Саблинской, — ответил тот.
— А вы как, тоже торговлей занимаетесь? — спросил Сергей.
Старший чуть-чуть повел глазами, постучал пальцем по столу и отвечал:
— М-да. Торгуем. Мебельщики.
«Знаем мы, какие вы мебельщики», — подумал Сергей.
— Как теперь торговля идет? Теперь многие возвращаются обратно в Питер, должно быть, снова обзаводятся мебелью?
Старший пососал трубку и ответил спокойно:
— М-да. Ничего. Не горим. Хотя покамест больше покупаем.
Младший чуть-чуть не захлебнулся пивом, поставил стакан на стол и взял в рот немного соленого гороха.
«Принимают меня за агента», — подумал Сергей.
Он перегнулся через стол и спросил словами, которые усвоил во время своих скитаний по петроградским кабакам:
— А клея нет?
Старший вынул трубку изо рта.
— Как?
— А клея, спрашиваю, не предвидится?
— Это что же такое значит — клей? — спросил старший с таким видом, как будто ему сказали нечто оскорбительное. — Клей нужно не у мебельщиков, а у москательщиков спрашивать.
Он подозвал официанта, расплатился и поднялся со стула, пыхтя трубкой; младший мигом вскочил и насмешливо раскланялся с Сергеем.
Сергей остался сидеть, следя за ними глазами; оба прошли в соседнюю комнату, в бильярдную.
Сергей заплатил за пиво и встал из-за стола с намереньем уйти от Чванова; в одно мгновенье ему опротивели пустые пивные бутылки, блюдечко с горохом, стоявшее перед ним на столе, веселенькие цветочки на обоях, струнный оркестр, багровый человек с отвислыми усами.
Однако не успел он сделать и двух шагов, как кто-то хлопнул его по плечу.
— Ну, дружочек, что́ заработали сегодня?
Он обернулся: перед ним стояла девушка лет двадцати, в клетчатой мужской кепке, надвинутой низко на лоб. В руке она держала тросточку и похлопывала ею по высоким красным ботинкам с острыми каблучками.
— Одолжите папироску!
Девушка села на стул и потянула его за рукав.
— Садитесь.
Сергей послушно уселся.
— Я давно на вас смотрю: у вас, миленький, очень симпатичные глаза. Что ж это вы такой скучный? Выпьемте лучше пива, чем скучать!
— Одну минуту, — сказал Сергей, — не знаете ли вы случайно, кто этот высокий человек с трубкой, там, около окна, видите, выходит из бильярдной?
— Вот тот? Это один такой человек.
— Какой это такой человек?
— А вам зачем это знать нужно, а?
— Просто так. А кто же он такой?
Девушка перегнулась к нему через стол и спросила шепотом:
— А вы кто? Легавый? Скажите мне, я никому не скажу.
— Нет, не легавый.
Сергей заказал пива, вытащил коробку с папиросами и предложил закурить.
Девушка взяла две папироски, одну закурила, другую положила за козырек своей кепки. Она не сидела на месте, вертелась, вскакивала каждую минуту и смотрела в з