— А, Горбун пришел! — заорал Сенька Пятак, отнимая ото рта графин с водкой и ставя его на стол почему-то о большими предосторожностями.
— Номер второй! Горбун, исполняй «Черную розу»!
Горбун вытер платком руки, слегка поклонился, заложил руку за борт сюртука, отставил ногу, стал в позу и начал не петь, а говорить романс глухим, сдавленным, трагическим голосом.
Хевра слушала, Барабан сложил руки на животе, приподнял голову, моргал от удовольствия глазами.
Черную розу — блему печали,
При встрече последней тебе я принес, —
говорил Горбун, хищно раздувая ноздри.
Полны предчувствий, мы оба молчали,
Так плакать хотелось, но не было слез!
Он опустил голову, сложил руки на груди, умолк, но тут же подался вперед и с отчаянием взглянул на присутствующих:
Помнишь, когда ты другого любила…
Пятак, который успел заснуть на диване, внезапно проснулся от какого-то слова, произнесенного с шипеньем.
— Стой! — крикнул он. — Я дальше и без тебя знаю. Братишки, пусть он нам споет «Мы со Пскова два громилы»!
— Как это — два громилы? — спросил Горбун тонким голосом, совсем не тем, которым он говорил свой романс. — Что вы?
— А что?
— Разве мы можем исполнять такой романс? Что ты на это скажешь, Христиан Иванович?
Большой человек с цитрой крикнул «нет» таким голосом, как будто он взял самую высокую ноту на своей цитре.
— Не хотите? — грозно заорал Пятак, вскакивая с дивана. — Не хотите, блошники? Так мы и сами споем! Братишки, покажем ему, как нужно петь хорошие песни! Девочки, подтягивай! Начинай!
Он поставил одну ногу на стул, приложил руку к груди и затянул высоким голосом:
Мы со Пскова два громилы,
Дим-дирим, дим, дим!
У обоих толсты рыла,
Дим-дирим, дим, дим!
Как мы шитвис собирали,
Дра-ла-фор, дра-ла-ла!
И по хазовкам гуляли
Им-ха!
Через несколько минут вся хевра, даже Турецкий Барабан, пела так, что в малине дрожали стены.
Вот мы к хазовке подплыли,
Дим-дирим, дим, дим!
И гвоздем замок открыли,
Дим-дирим, дим, дим!
Там находим двух красоток,
Дра-ла-фор, дра-ла-ла!
С ними разговор короток,
Им-ха!
Только Сашка Барин, пересевший от стола на диван, курил и молчал, поджимая губы.
К нему подсела было барышня в высоких ярко-красных ботинках, с черной ленточкой на лбу, но он оттолкнул ее и продолжал молча следить за Пятаком, который, разойдясь вовсю, вскочил на стол и, размахивая руками, дирижировал своим хором.
Барабан с тревогой посматривал на Барина.
«Ой, Сашка имеет зуб к Пятаку!»
Вот мы входим в ресторан,
Дим-дирим, дим, дим!
Ванька сразу бух в карман,
Дим-дирим, дим, дим!
Бока рыжие срубил,
Дра-ла-фор, дра-ла-ла!
Портсигара два купил,
Им-ха!
Эх, буфетчик-старина,
Дим-дирим, дим, дим!
Наливай-ка, брат, вина,
Дим-дирим, дим, дим!
Вот мы пили, вот мы ели,
Дра-ла-фор, дра-ла-ла!
Через час опять сгорели,
Им-ха!
Пятак заливался вовсю, на шее у него трепетал кадык, он обнял двух барышень и вдруг, вложив два пальца в рот, свистнул так, что у всей хевры зазвенело в ушах, а барышни бросились врассыпную.
— Стой! — кричал Пятак уже хрипнущим голосом. — Шабаш! Кто гуляет? Хевра гуляет! Где хозяин? Давай еще номера! Танго! Хевра, братишки! Пускай нам дают танго! Народный дом! Барышни! Угощаю! Поднимите руку, кто еще не шамал?
Он позвал трактирного мальчишку, велел ему накрыть отдельный стол для барышень и повалился на диван в изнеможении.
Минуту спустя он уже лил пиво в фуражку Володи Студента и старался, чтобы одна из девочек изобразила собой перекидные качели Народного дома…
Из коридорчика, соединявшего малину с трактирной залой, появились взамен Горбуна и его товарища два новых артиста.
Это были знаменитые оленевские тангисты — Джек и Лилит, — оба одетые в черное с нарочитой, прямо щегольской скромностью: он — в гладкой блузе с глубоким мозжухинским воротом, она — в простом кружевном платье с воланами и длинными рукавами.
— Тангуйте, — кричал Пятак, — аргентинское танго! Мандолину! На мой счет! Лопайте, барышни!
Из толпы, теснившейся в узком коридоре, вытолкнули худощавого человека с бойким хохолком на голове, с мандолиной под мышкой.
Музыкант сел, ударил по струнам косточкой, и тангисты, почти не касаясь друг друга, приподняв головы и глядя друг другу в глаза, сделали несколько шагов по комнате, расстались, и Джек склонился перед своей подругой с удивительной для «Оленя» скромностью.
Барабан все еще с тревогой следил за Сашкой Барином.
«Ой, будет плохо Пятаку! Загнивает хевра».
— Будет! — кричал Пятак. — Теперь я! Теперь мой номер! Сушка! Барышни, позовите Сушку! Сейчас мы с ней исполним свое танго!
— Эй ты, смерть ходячая, — кричал он Джеку, — ты думаешь, я хуже тебя танцую? Сейчас мы, шут те дери, исполним такой танец… Сушка! Да где же она? Я же с ней пришел! Девочки!
Девочки почему-то молчали. Музыкант последний раз ударил косточкой по струнам и закончил танго.
Среди полной тишины Барин встал со своего места и медленно, ничуть не торопясь, подошел к Пятаку.
— Тю-тю, — вдруг сказал он, подмигнув одним глазом.
Пятак уставился на него с недоумением.
— Чего?
— Сушка-то тю-тю! — пояснил Барин. — Другого кота нашла!
Должно быть, об этом в «Олене» говорили уже давно, потому что едва эти слова были произнесены, как все закричали разом.
Барышни пересмеивались, Володя Студент засвистал, музыкант с хохолком почему-то ударил по струнам.
— Что ты сказал?! — Пятак вдруг протрезвел, сделал шаг вперед и схватил Барина за руки.
— Я сказал, что Сушка твоя тю-тю. С другим котом гуляет!
— Псира!
Пятак отступил назад, нащупал в заднем кармане штанов револьвер. Девицы с визгом посыпались от него. Барабан вскочил, готовый вступиться в драку.
— Оставь пушку! — спокойно сказал Барин. — Это все знают. Что, марушечки, я правду говорю?
— Стой, не отвечай! — бешено закричал Пятак. — Если правда… Я сам! Я сам узнаю!
Он быстро сунул револьвер в карман, повернулся и выбежал из малины. Никто его не удерживал. Он пробежал трактирную залу и, бормоча что-то про себя, спустился по лестнице.
Он ушел, и все понемногу разбрелись из малины. Ушли артисты, изображавшие Народный дом, разбрелись понемногу девочки, и за круглым столом остались только Турецкий Барабан, Сашка Барин и Володя Студент.
— Сволочь ты, Сашка, — сказал Барабан, — сволочь и паскудство. Ну к чему разыграл Пятака? Ведь перед работой пьем, перед делом большого масштаба пьем, мазы.
Барин ничего не ответил.
Хевра пила и думала о том, что нужно заряжать револьверы, что можно сгореть, но нельзя потерять голову, что нужно стараться дорого продать свою жизнь, за которую ни один человек, кроме верной марухи, не даст ломаного пятака старой императорской чеканки.
14
Было еще не поздно, часов одиннадцать или двенадцать ночи, когда Пятак выбежал из «Оленя». Вокруг «Оленя» стояли извозчики, на углу пьяный ласковый матрос объяснял милиционеру, который крепко держал его за руки, устройство военно-морских судов, вокруг них собралась толпа папиросников.
Папиросники гоготали.
Пятак выбежал из трактира без шапки и вспомнил об этом только неподалеку от Двадцать третьей линии — и то потому только, что стал накрапывать дождь.
Баба, закутанная в изодранный зипун, с палкой в руках, стояла у подворотни.
Он прошел мимо бабы и остановился посреди двора, подняв вверх голову.
Прямо над головой было небо, на котором плавало какое-то грязное белье, гонимое осенним ветром, под небом — крыша, под крышей слева от водосточной трубы — окно Сушки.
Пятак выругался: окно было освещено.
— Возвратилась, стерва!
Он отыскал за углом, рядом с помойной ямой, вход (где-то высоко горела угольная лампочка, которая догорала и никак не могла догореть) и поднялся по лестнице.
Финка Кайнулайнен отворила ему двери, сообщила, что у Сушки гости, и ушла, оставив Пятака в такой темноте, что, кажется, ее можно было схватить руками.
Он чиркнул спичкой и отыскал комнату Сушки: тоненькая полоска света проходила между дверью и полом.
Он приложился глазом к замочной скважине и ничего не увидел: либо скважина была заложена бумагой, либо кто-то сидел очень близко к двери.
Зато он услышал разговор, который постарался запомнить.
— Ты мостик через Карповку знаешь, у газового завода? Ну, Бармалееву знаешь?
— Бармалееву? Это за Подрезовой?
— Там на углу возле мостика ты и подожди. Я с Маней уговорилась, понимаешь. С подругой, которая в той хазе живет. Она тоже жалеет.
— Послушай, — заговорил мужской голос, — а что же… а как ты скажешь про меня?.. Скажи, что знакомый, или… Или нет, скажи — Сергей, она знает, кто я и все про меня…
— Да пустяки! Не все ли равно, кто? Небось сама убежит как стреляная.
Кто-то прошелся по комнате, и Пятак снова приложился глазом к замочной скважине: он увидел широкую мужскую руку, схватившуюся за спинку стула.
— Только бы удалось, только бы удалось, черт возьми. А там я… Послушай, Сушка, а тебе за это?..
«На углу Бармалеевой, мать твою так, — вдруг сообразил Пятак, — на углу Бармалеевой?»
Он скрипнул зубами.
«На Бармалееву хазу ка́пает, стерва!»
Мужская рука снялась с замочной скважины, и Пятак увидел Сушку: она стояла перед комодом, над которым висело небольшое зеркальце, и надевала свою полосатую кепку.
— Боюсь я одного человека, — услышал Пятак, — да что же с вами, шибзиками, поделаешь? Надо уж вам помочь!..