Пятак отодвинул ставень и заглянул в окно.
— Идут.
Еще через две минуты в дверь застучали.
— Отворите! Милиция!
Пятак длинно и мастерски выругался.
Барабан подошел к самой двери и крикнул:
— Уходите вон, хамы!
Пинета все покачивался на стуле из стороны в сторону.
Он качался с закрытыми глазами, как мусульмане, когда они творят свой намаз.
Он был сильно избит, руки и ноги горели, как будто их со всех сторон облепили горчичниками, в голове звенело.
Кто-то закричал позади него:
— А, фай, здравствуй! Ну что, отдышался?
Пятак подбежал к окну, глянул и отскочил назад в ту же минуту.
— Вот тебе, баунька, и Юрьев день, — проворчал он, — чуть ли не целую бригаду притащили, бездельники.
— Это вы о чем… говорите? — пробормотал Пинета.
Он говорил как будто про себя, но Пятак услышал и обернулся.
— Что, брат!! Амба! Амба, братишка! Пой отходную! Гореть!
А в подтверждение того, что дело амба, что придется гореть, пуля с треском ударила в оконную раму.
— Шалишь, лярва, — яростно ворчал Пятак, тоже как будто про себя, — не дадимся! Не возьмешь!
Он схватил с кровати подушку и заткнул ею выбитое пулей окно.
Бережно вытащив из кармана обойму от браунинга, он принялся вщелкивать в нее патроны.
Набив обойму, Пятак стал на колени перед окном и приподнял снизу подушку.
Подоконник служил ему опорой, он просунул браунинг между подушкой и рамой и начал ту работу, которую каждый налетчик считает нужным выполнить перед смертью.
Пинета творил свой намаз и думал: «Бригада… Наверное, угрозыск».
Он написал на стуле: «угрозыск» и прочел назад: «ксызоргу».
— А налетчиков? Один, два, три, много четыре. Плохо!
Пятак отстреливался; глаза у него заблестели, волосы свалились на лоб; он стрелял из браунинга; запасный наган торчал у него из кармана штанов.
«Плохо, — думал Пинета, — убьют! Вот сволочи! Бригада! Все на одного, один на всех!»
Он кое-как встал, подошел к Пятаку сзади и положил руку на плечо:
— Послушай, — сказал Пинета довольно тихим голосом, — дай-ка мне второй револьвер! Черт ли они на нас целой бригадой нападают!
Пятак обернулся к нему и рассмеялся, несмотря на то, что пули били вокруг него в стену одна за другой.
— Фай, честное слово, — весело закричал он, — я говорил, что фартовый парнишка!
Пуля со звоном ударила в раму, и новое, верхнее стекло посыпалось в комнату.
Пятак отбежал, вытащил из кармана наган и протянул его Пинете.
— Помогай, братишка! Да что уж, все равно. Талан на майдан, братишки, шайтан на гайтан! Гореть!
Пинета заглянул во двор: теперь уже не один, а человек двенадцать в фуражках с красным околышем залегли за камнями, в пустыре, недалеко от остатков кафельной печи, которая как будто молилась день и ночь, подняв к небу обломки труб, похожие на руки.
Только винтовки и фуражки кое-где торчали из-за камней.
Высокий человек в овальной шоферской шапке бегал между ними, распоряжаясь, должно быть, осадой хазы.
Пинета долго целил в этого человека из своего нагана, но наган отказывался повиноваться.
Он нажимал курок по-всякому — и указательным, и средним пальцем, и двумя пальцами сразу — наган не стрелял до тех пор, покамест Пятак не крикнул, что нужно прежде отвести курок. Пинета отвел курок и снова прицелился в овальную шоферскую шапку.
Рука у него дрожала, он никак не мог навести мушку; наконец навел. Человек в овальной шапке перевернулся на одном месте, упал, тотчас же вскочил и остановился неподвижно, как будто его тут же вбили ногами в землю. Потом снова упал.
Один из милиционеров выполз из своей засады, схватил его за плечи и, опрокинув на себя, потащил в сторону.
На месте шоферской шапки через две-три минуты появился человек в полной форме милиционера с портупеей через плечо.
— Их тут сколько угодно и еще два, — пробормотал со злобой Пятак.
Пинета в недоумении сел на стул и опустил руку с наганом.
Ножка у стола надломилась, он прислонился плечом к стене, измазал пиджак известкой, озабоченно почистил его и снова подошел к окну.
— Эй, поберегись, братишка! — крикнул Пятак.
Последние остатки стекол посыпались в комнату.
— Залпом стреляют, бездельники!
Пятак вытянул из браунинга пустую обойму и снова начал набивать ее пулями, которые он тащил прямо из кармана штанов.
Набив обойму, он вывернул карман и яростно сплюнул.
— Пропало наше дело, братишка! — крикнул он Пинете. — Во, брат! — Он повертел в руке обойму. — Последняя!
— Наплевать, отобьемся, — отвечал Пинета, не вставая, впрочем, со стула и даже не поднимая руки с наганом. Все это — и маленькие люди, спрятавшиеся на дворе за грудой камней, и свист пуль, и воронки на стенах, и Пятак, вщелкивающий патроны в обойму, — казалось ему какой-то игрой — в хоккей или другой игрой с замысловатым названием, которое он никак не мог припомнить.
— Хо, хо! — закричал Пятак с восхищеньем. — Отобьемся так отобьемся!
Тут же он со злобой скривил губы, быстрым движением подтянул штаны и огляделся вокруг себя почти с отчаяньем: бежать было некуда.
Оставалось одно: снова стать на колени перед окном, просунуть браунинг между подушкой и рамой и до последней минуты делать ту работу, которую каждый хороший налетчик считает нужным сделать, прежде чем «закурить» свою последнюю папиросу.
Барабан и Сашка Барин отстреливались от мильтонов со стороны Бармалеевой.
Комната, которую Барабан назвал столовой, ничем не напоминала столовую; даже обеденного стола в ней не было.
На дверях висели изодранные суконные портьеры, в углу стояла кирпичная печка, рядом с ней разбитый рояль, на почерневшем от дыма потолке было написано зонтиком или палкой: «Лохматкин хляет», у окна, немного отступая вдоль по стене, Барабан и Сашка Барин с двумя наганами и одной винтовкой держались против бригады.
Внизу, за обломками решетки, когда-то окружавшей дом, засели два десятка людей с винтовками, которые могли стрелять с утра до вечера и до нового утра беспрерывно.
Против них с третьего этажа с двумя наганами и одной винтовкой защищали себя двое людей, у которых не было ни жен, ни детей и на всю остальную жизнь оставалось очень мало, не более трех часов времени, измерявшегося количеством патронов, а не часовой стрелкой.
Барабан был спокоен так, как будто еще не прошли далекие времена, когда он готовился быть раввином, как будто он сидел в пятницу за фаршированной рыбой, а не отстреливался от целой бригады милиции.
Время от времени он задумывался и начинал напевать про себя какую-то песню.
Он напевал:
Соня на балкон стояла,
Ун ди ших гешмирен,
Вот подходит миленький,
Зовет ее шпацирен.
В этом месте он стрелял, внимательно вглядывался, как будто желая увидеть, достиг ли его выстрел цели, и продолжал петь, качая головой:
Я по-русски не говорю,
Только по лошн койдеш,
Я с тобой гулять поеду
Только на один хойдеш.
Он заглянул в окно и закричал Барину, который в ту минуту прицелился, выбрав чей-то неосторожный околыш для своего нагана:
— Стой! Сашка!
Барин опустил руку, и оба услышали довольно звонкий голос, который кричал снизу, должно быть из-за решетки, служившей прикрытием для осажденных.
— Прекратите стрельбу! С вами хотят говорить!
— Ого! — сказал Барабан. — С нами хотят говорить? Что такого хорошего скажут нам мильтоны, а?
Он крикнул чуть-чуть охрипшим, но веселым голосом:
— Ну, говорите, мы вас слушаем, вояки!
— Прекратите стрельбу! С вами будут говорить! — кричал тот же человек.
Должно быть, он кричал уже давно, потому что еще трижды повторил ту же самую фразу, прежде чем услышал голос Барабана:
— Ну, ну, довольно уже кричать! Мы не стреляем… Халло, мы вас слушаем! — вдруг заорал он, совсем развеселившись.
— Пятнадцать минут на то, чтобы сдать оружие, — долетел до них уже другой, хрипловатый, но твердый голос. — Если вы сдадитесь добровольно, то будете, согласно законам, отданы под суд. В случае дальнейшего сопротивления вы будете расстреляны на месте. Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь!
— Они нам обещают так много, — сказал Барабан, — что можно лопнуть, только представляя себе это удовольствие! Что ты на это скажешь, Сашка?
Барин оборотился к нему и так скривил губы, что не оставалось никаких сомнений в том, как он относится к предложению осаждавших.
— Болтовня! — коротко сказал он, перевернув несколько раз барабан револьвера и пересматривая пустые гнезда.
Шмерка вдруг задумался.
— Послушай, Саша, а может быть, до суда удастся…
— Нам ничего больше не удастся!
— Так, значит…
Шмерка снова остановился, но тут же подбежал к окну и с силой ударил кулаком по оголенной раме.
— Слушайте вы, герои! Что вы хотите от нас? Вы хотите, чтобы мы сдали вам оружие? У нас так много оружия, что вам не увезти его на двенадцати автомобилях!
— «Отданы под суд», — вдруг передразнил он, — ваши законы! По этим законам мой сын, если бы у меня был сын, уже семь лет читал бы по мне кадыш! По этим законам я уже двадцать раз отправился бы налево! Что касается до того, что мы будем расстреляны на месте, то вы можете быть, таки да, уверены, что кое-кто из вас отправится вместе с нами.
Он обернулся к Сашке Барину и улыбнулся ему лицом, которое стоило закрыть обеими руками.
Пятак расстрелял последнюю обойму. Он вскочил с колен, руками вытер запотевшее от напряженья лицо и обратился к Пинете:
— Ну, братишка, ты что-то сдрейфил. Отдай-ка мне наган. — И он несколько раз перевернул барабан револьвера, который Пинета молча отдал ему: в нагане застряли еще две пули.
Пятак вышел из комнаты и притворил за собой двери.
В кухне, с револьвером в руках, валялся Володя Студент, который был годен теперь только на то, чтобы пугать ворон на огороде.