маю — распускаю. Очень укрепляет лапчатые мышцы.
Фигурка дай бог. Налитой весь.
Правда, на сытый желудок прыжок не тот. И я так
скажу. Они интеллигентные люди. Вчера новенькая по-
дошла: войдите, мол, в мое положение. С меня же, мол,
тоже спрашивают. Вы в крайнем случае сделали вид,
что не поняли, а я? Я бы очень не хотела применять
другие меры воздействия: брандспойт или сигаретой
в зад…
Ну, понятно, Господи. С нами только поговори, и мы
запрыгаем. Не надо только наши хвосты на палку нама-
тывать. Хотя со стороны может быть и красиво. Но…
Не то чтобы требую, но прошу. Не надо. Не потому что
что-то произойдет нехорошее. А! Не надо, и все. Не дай
бог, без угроз говорю: «Не надо!» То есть когда очень
надо, пожалуйста. А вообще. Не надо. Сейчас пересяду.
Я вам не мальчик. Во мне двести килограмм весу И зо-
вут Ураган. Жуткое дело. Эр-р! Эр-р! РЭ-У-У-А! М-да.
Легко пересел… Кстати, здесь воздух еще лучше…
Из Африки пишут — голодуха. Каждый сам себе пищу
добывает, и все львы озабоченные. А здесь все безмя-
тежные. Один раз прыгнул — целый вечер свободен.
А мозги вообще отдыхают. Выключены мозги… Давай
обруч пониже… Так… Крепче держи. Пошел. РЭ-Э-У-
У-А! Все! До завтра, мальчики!
Воробей, воробей… вообще-то я орел, но ростом ма-
ленький. Потому что в помещении. Я замечал: меня на
мясо тянет. Честно. Вцепиться в кого-нибудь и рвать,
рвать. Со злостью даже. Зрасте… Зрасте… Зрасте… Мас-
са друзей. Я при ресторане живу. Прямо в помещении
ВТО. Знаете, для артистов?.. Орел в помещении, пред-
ставляете? Потому и маленький. И быстро говорю. Ни
воздуха, ни света. А так все есть. Я все вырвал. Где про-
сто достал, где выменял. Поэтому, когда мне говорят:
«Какой же вы орел?» — я отвечаю: «Я орел, но правиль-
но рассчитал».
Маленькое пробивное существо появилось не са-
мо по себе, оно порождение условий: урбанизации,
канализации, организации и деградации. Пробивной
чудачок развивает очень большое давление на квад-
ратный сантиметр поверхности, потому что поверх-
ность небольшая. Нормальный орел в ресторане за-
метен. Мы же где сидим, орлы? На карнизах, на
форточках… Ну, если солидный орел… Жрешь что
попало… С желудком что-нибудь. А внизу народ.
А народ от воробья еще потерпит, а от орла никогда.
Замордуют.
Я тот же стервятник. Не такой дальнозоркий, но
быстренький, бысенький, бысенький. Пока он голо-
ву повернет, я бысенько, бысенько, бысенько! Боль-
шой орел — он тупой. Мы с одним сидели под Кисло-
водском в горах. Я туда поездом, он своим ходом. Он
мне говорит: «Крис, поверишь, не могу из рук. Не
могу, если кем угодно называют: и цып-цып, и кис-
кис. Сижу на камне, жрать нечего, но сам себя ува-
жаю…» Ну и что, что уважаешь. Скоро уважать неко-
го будет. А дети твои где попало шатаются. Я их уже
и в зоопарках встречал, и в цирках, и как миленькие
пьют из ведра.
«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-
коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты
видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что
у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-
нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.
И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-
ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:
«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев
полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,
апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-
дит спокойно.
Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-
нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не
везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-
гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-
будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все
у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли
есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,
морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-
лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-
ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-
пи на орла, сволочи!
Ну почему нас все называют «ползучие, вьющиеся,
пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-
ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой
стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-
щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-
вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто
Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-
цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас
уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.
Как утверждают некоторые, кратчайший путь
между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-
ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-
берешься. А если доберешься — не достучишься, если
достучишься — не добьешься, если не добьешься —
выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.
Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-
ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем
чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное
место, но настолько выше, что все не могут понять, где
ж это я так вырос.
Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-
кие натуры с твердым характером или твердые натуры
с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,
где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,
но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-
дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос
можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье
львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает
только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-
тим, в малых он ему полезен.
Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести
и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-
го яда отбивает чувствительность и делает пациента
светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-
но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-
ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-
чего нового не открываем, но любим власть и на слабые
существишки действуем гипнотически. Он прыгает,
прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-
те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся
мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он
понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся
его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только
пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое
существо.
Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за
опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,
которые до сих пор утверждают, что добираться до це-
ли надо по прямой. Оба, кстати, умерли в бедности.
А из нашей кожи делают кошельки даже после смерти.
Единственная святая заповедь, данная нам свыше:
«Ползучие и пресмыкающиеся, держитесь близ летаю-
щих, не собирайтесь вместе, ибо, собравшись вместе,
вы передушите друг друга и будет эта организация на-
зываться террариум, либо НИИ, либо Москонцерт, что
значения не имеет. Держитесь поодиночке, только так
вы можете произвести впечатление, и все вас будут бо-
яться. А гибкость поможет вам забраться туда и вы-
браться оттуда, откуда не выбирается нога человека».
Поет нежно, тоненько, приблизительно вот это.
Я чере-чере-черепашка, я маленькая черепашка Ни-
нон. Я очень медленно ползу, я триста, триста лет живу.
Я, извините, молода, а кто мне скажет те года, когда вы
женщину сочтете пожилой.
(Аккомпанирует себе на рояле.)
Я ползу уже восемьдесят три года. Мне еще двести
семнадцать лет пути. Торопиться мне некуда. Когда го-
ворят: все там будем, я думаю: а может быть, я уже там.
Когда говорят, там хорошо, где нас нет, я думаю: а может
быть, я уже там… Я чере-чере-черепашка, я медленная
черепашка, я удивительно ползу, я изумительно живу.
Та-та-ра-рим-рам-ти-ра-рай-рам. Но не в этом дело…
Меня спрашивают: как вы живете? Когда видят ко-
го-то интеллигентного, тихого, вежливого, думают:
Господи, как же он живет, где он лечится, как питается.
Я думаю, у каждого для этого что-то есть: книги, музы-
ка, друзья.
Я ко всем добра и сострадаю. Но я не могу ко всем
одинаково. Общий язык у меня только с двумя. Та-ра-
ра-ти-рам-ти-ра-рай-рам… Для того чтобы нам найти
общий язык, нужно много знать: историю, философию,
Гайдна, живопись. Не художников, извините, а знать
живопись. Понимать, что происходит. Не просто пони-
мать, а так, когда уже все прощаешь, чувствуешь боль,
конечно, когда видишь невежество и понимаешь его,
видишь барство малооплачиваемого человека и пони-
маешь, откуда он и оно.
Вот сколько пунктов. На каждый я нашла бы собе-
седника, на все — только двоих… Одна здесь, но занята.
Вечно. Такая бедненькая черепашка. Та-ра-рам-ти…
Нам с ней собраться три года нужно. Она вечно куда-то
спешит, хотя, придя туда, понимает, что можно было
и не приходить. Тогда она спешит в другое место. Сидя
спешит и стоя спешит. Встать спешит, кормить мужа
спешит, кормить сына спешит, жену сына кормить спе-
шит и дочь сына, и мужа дочери сына.
А другая еще дальше, и мы переписываемся. Можно
и не писать. Я всегда знаю, о чем она думает. Мы это де-
лаем одинаково, можно часто и не писать. Та-ра-рам-
ти-рам-та-ра-рай-рам… Я, конечно, нигде особенно не