Я просто кивал головой: что ж, чистить так чистить!
Ослик тем временем постоял рядом с нами, опять опустил голову к моим ботинкам, уже пахнущим свежим гуталином, и направился назад к гостинице. Сам направился. Хозяин ему ни слова не сказал, а может быть, и сказал, но я не расслышал.
А чистильщик старался так, что мне даже неловко стало. И говорил что-то очень дружелюбное. Я стоял, меняя ноги, и молчал, но вот «спектакль» закончился, и я протянул чистильщику деньги — две бумажки: сомалийские франки.
— Спасибо! — сказал я по-русски.
Чистильщик взметнулся:
— Рашен! Рус! Но! Но!
И бросил деньги на землю. Затоптал их и начал что-то кричать.
Признаюсь, я чувствовал себя не очень ловко. Деньги остались на земле. Чистильщик был раздосадован.
Я попрощался с ним и пошел в гостиницу. Не дойдя до поворота, я повстречал знакомого ослика, который вел за собой какого-то важного господина в грязных ботинках.
Мальчишки-чистильщики возле гостиницы негодовали.
Наутро ослик опять был возле гостиницы.
Но что это? На спине у ослика рядом с маленькими ящиками и слева и справа были два куска белой материи, на которых русскими буквами написано:
«Рашен — хорошье!»
«Хорошье» значит хорошо. А «рашен» — это «русский». Тоже хорошо!
На шее у ослика висела веревочка, а на ней — красный кусок материи с серпом и молотом.
Ослик встретил меня как старого знакомого. Только я вышел из гостиницы, подбежал ко мне, наклонил голову и обнюхал ботинки. Ботинки были чистые, блестящие. Ослик лизнул меня в руку и пошел в сторону: искать новых клиентов для своего хозяина. Ведь они оба работают: хозяин — работник и ослик — реклама…
Жаль только, что не узнал я тогда имени этого ослика.
Почему я боюсь ящериц
Давно, когда я был мальчишкой, жила у меня ящерица. Зеленая, с синими отливами и на теле и на длинном хвосте. Симпатичная.
У ящерицы был домик — я сам построил из фанеры — с маленьким стеклянным окошком. Я кормил ее мучными червями, а это было непросто. За червями надо было ходить в зоомагазин на Кузнецком мосту. Это — сразу две проблемы. Деньги нужны для червей — раз. А деньги выпросил у родителей — червей нет в магазине.
Но все было хорошо, даже слишком хорошо. Ящерица привыкла ко мне. Не кусалась, когда я брал ее в руки, бегала по рукам и по плечам, по шее и по голове и смотрела на меня в ожидании: я должен ее чем-то угостить.
Длинный ее язычок почти облизывал мои пальцы, она ждала. Я давал ей из рук мучного червя.
Как-то пришел ко мне товарищ по школе. Я показал ему ящерицу.
— А ты ее за хвост можешь схватить? — спросил товарищ.
— Не знаю, — сказал я. — Наверно, могу…
И, к удовольствию своего товарища, я храбро схватил ящерицу за хвост.
— Здорово! — сказал мой товарищ. И ушел.
Когда он ушел, я увидел страшное: хвоста у ящерицы не было. Хвост лежал… Да что там лежал?!
Хвост валялся на полу!
Я положил бесхвостую ящерицу в ее фанерный домик с маленьким стеклянным окошком.
Через два дня она умерла. Она ничего не ела. Я закопал ее в землю на Чистых прудах.
Много лет прошло с тех пор. Видел я всяких ящериц, и дети мои не раз просили меня: «Папа, давай купим…»
Нет! Не могу!
Будто есть у меня вина перед той, довоенной, которую я не сохранил…
Пугачи
У нас в Переделкине завелись мыши. И не какие-нибудь обычные — домашние, а полевые. Погода испортилась окончательно, и мыши стали лезть во все щели и даже по крыше через дымоход печки — в комнаты.
Мыши полевые оказались более хитрыми, чем домашние. Они не приходили в дом до полуночи. Тут и свет, и телевизор, и разговоры — все им мешало. И собака, конечно. Но стоило нам лечь спать, как они появлялись. Тем более, что пес наш спит по ночам как убитый!
Мы гоняли мышей, как могли.
Терпели.
Август подходил к концу. А мыши бесчинствовали.
«Ничего, мы через несколько дней уедем в Москву, — думал я. — Посмотрим, как вы без нас заживете в холодном доме!»
Раз ночью меня разбудили непонятные звуки. Не мыши, не их возня. Кто-то выл, бесновался и плакал за окнами:
«Ху-х-ху, ку-в-ви-т-т, рай, ху-ху, ку-в-вит!..»
И опять:
«Ку-в-ви-т-т, рай!»
И это ужасное «ху-ху-ху!».
Посмотрел в окна — ничего не видно.
Услышал потрескивание сучьев.
Что делать?
Я вышел на улицу.
Увидел на первой же сосне, низко, почти над землей, огромную птицу. И она меня заметила: странно покрутила головой и блеснула огромными, навыкате, глазами. В лунном свете мне даже показалось, что глаза у нее светят, как желтые фары у машины.
Птица испугалась и рванулась куда-то вниз на землю. Я не знал, что она там делает, но рядом, на сосне и соседней ели, я заметил еще восемь фар и четыре могучих головы с торчащими ушами.
Совы! Откуда у нас тут совы? Или они перелетают куда-то на юг? В Подмосковье сов, по-моему, давно не было.
Было холодно и дождливо. Я постоял, сколько смог, и увидел, как «моя» сова вернулась на ту же ветку с мышью в когтях. За ней и другие по очереди ныряли вниз на землю и возвращались на свои места с добычей.
Меня совы совершенно не боялись: они были заняты делом…
Я вернулся домой около трех.
За окнами опять начался душераздирающий крик:
«Ху-ху-ху! Рай! Р-р-р-ай! Ку-в-ви-т-т! Ху-ху…»
Как только наступил рассвет, все стихло.
Утром собака безудержно рвалась на волю.
— Выпусти ее, — попросил я сына.
Они вышли. Потом вернулись.
— Пап, а что было ночью? А почему собака лезет на все деревья? — спросил меня сын.
— Ночью совы прилетали. Может, поэтому, — ответил я.
— Как — совы?
— Так, совы. Летели куда-то в южные края. У нас остановились…
Год прошел с той ночи, и два, и вот уже скоро три, а ни одной мыши у нас в Переделкине не водится.
Что случилось — не знаю, но, может, и совы помогли.
Сын сказал мне на днях:
— А если это были не совы, а филины-пугачи? Вот они и испугали всех мышей! Я читал про них. Они здорово пугают своим криком! Специально читал после той ночи. Жаль, конечно, что ты не разбудил меня тогда.
Я и сам жалею сейчас, что не разбудил Алешку в ту ночь.
Кто как радио слушает
Весной попал я на Камчатку — в дальний Корякский округ, — в село Ачай-Ваям. Весна и тут чувствовалась, но снега лежало на три, если не больше, метра, а то и пурга задувала.
Тут совхоз, тут разводят оленей. Но олени пасутся, конечно, не в самом селе, а за сотни километров — в тундре.
Мы полетели туда на вертолете «МИ-4», в верховья реки Апуки. Там я и остался.
— Правильно, — сказал мне бригадир Василий Иванович Кияв, когда улетел вертолет. — Однако, у нас поживешь. Посмотришь, что и как. А моя юрта — твоя юрта.
Я отнес свои вещи в юрту.
— Ну вот и хорошо, — сказал мне Василий Иванович. — Однако, не пожалеешь!
Он вышел со мной из юрты, захватив вместе с хлыстом радиоприемник «Спидолу».
Я не успел удивиться, как из соседней юрты вышел его друг Николай Егорович Илькани — тоже со «Спидолой».
Здесь я спросил:
— И вы с радиоприемником?
— А как без последних известий? Никак нельзя, — сказал Николай Егорович Илькани. — Надо знать, что и где происходит. Мы, коряки, очень любим радио. А когда в Петропавловск прилетаем, то и телевизор. Интересно!
У коряков фамилии свои — корякские, а имена — русские: вот и Василий Иванович, и Николай Егорович. Раньше коряков звали только по фамилии. Имен у них вообще не было. Сейчас коряки гордятся, что их называют по имени-отчеству.
Мы вышли из юрт, и олени, оказывается, уже ждали нас. Сотни, а может быть, тысячи оленей. Одни с рогами — ветвистыми и очень красивыми, другие — с маленькими рожками.
Олени внимательно и чутко смотрели на нас.
Мне показалось, что глаза у них были влажные и немного грустные. Но сколько глаз я мог увидеть! У двух-трех оленей, а их было — море. И море это задвигалось, зашевелилось, увидев своих хозяев.
— Х-х-хы! — взвизгнул Василий Иванович и взмахнул своим хлыстом.
— Э-о-а! Х-х! — повторил Николай Егорович.
Олени рвались в тундру и только ждали сигнала.
Мы пошли вслед за стадом. Два оленевода работали, а я, увы, брел за ними. Никакой власти над оленями у меня не было.
Олени копытами, рогами и просто мордой разгребали снег. Его было много, и олени порой закапывались в снег до ушей, чтобы добыть мох.
Мы долго шли с Василием Ивановичем и Николаем Егоровичем вслед за оленями.
Наконец Василий Иванович сказал:
— Однако, и нам поесть надо.
— А как же олени? — спросил я. — Не уйдут?
Бригадир хитро улыбнулся и включил свой приемник «Спидолу» на полную мощность.
— Смотрите, однако. Теперь не уйдут!
Мы сидели, подстелив оленьи шкуры, на каком-то снежном бугорке. Рядом — кусты непонятной растительности, а дальше — сопки, а где-то олени, которых даже не видно… Николай Егорович тоже включил свою «Спидолу» на полную мощность. Такой музыки я еще не слышал. Два радиоприемника гремят.
— Олешки сейчас придут, — сказал Василий Иванович.
— Обязательно придут, — добавил Николай Егорович. И еще сказал: — Да вы, однако, смотрите…
Со всех сторон к нам двигались олени. И с рогами и без рогов. Теперь я уже понимал, что олень с большим деревом красивых рогов над головой — это самец, олень с малым кустом — самка. Ну, детей отличить было не сложно: ростом поменьше и рога короче… Олени шли на нас и смотрели удивленными ласковыми глазами.
— Однако, радио ох как любят! — сказал Василий Иванович.
— Неужто именно радио? — спросил я.
Николай Егорович сказал:
— Они музыку, однако, любят, а слова не очень. Когда слова свои, людей, которых они знают, — одно. Когда по радио — никак не принимают…
Мы сидели на оленьих шкурах на снегу. Обед как обед. В тундре гремела музыка — два радиоприемника. Олени стояли рядом, подходили к нам и теплыми губами облизывали наши руки. Но главное — смотрели на два маленьких серо-черных ящика, из которых лилась музыка.