Поросенок похрюкал-понюхал, обошел свое новое жилье из края в край, от угла до угла, даже поел, и всем очень понравился. Самому рыбаку, что привез его, а еще важнее — жене его и трем девочкам — дочкам. Они весь этот день только и возились вокруг поросенка, и ласкали его, и кормили, и хвалили хозяина дома:
— Ну, и молодец ты! Привез то, что надо!
День был свободный, воскресный, а наутро в понедельник все разошлись по своим делам: рыбак — в море, жена рыбака — в детский сад, она там воспитательница, а дочки — в школу. Все посмотрели на поросенка — кто-то еду ему дал, кто-то ушки и бока почесал — и разошлись…
Днем первыми вернулись дочки. Вернулись все три, но только одна заметила:
— А где поросенок?
Поросенка в загончике не было.
— Где ему быть? — сказала вторая.
— Найдется! — сказала третья. — Куда он денется?
Потом мама пришла — удивилась:
— Где он?
Отец пришел позже всех, искал поросенка всюду, весь поселок обегал, не нашел.
— Украли, — сказала мама.
— Если украли, это очень плохо, — сказал отец. — У нас такого никогда не было!
И наутро, и на следующее утро поросенка так и не нашли.
Через два дня кто-то постучался в дом рыбака. Вместе со стуком поросячье хрюканье послышалось.
Открыли дверь: стоит хозяин поросенка, а в руках у него знакомый поросенок.
— Простите, извините, он назад вернулся…
— Как так — вернулся? Ведь река…
— Переплыл, значит, и домой пришел. Я уж из своих одиннадцати пятерых продал, никто не вернулся, а этот, смотрю, трется рядом с поросятами оставшимися, сразу узнал. Вы уж его возьмите да закройте покрепче.
Рыбак и хозяин поросенка еще о чем-то долго говорили. Один удивлялся, и другой удивлялся. Ведь как-никак Даугава — большая река. В этих местах метров двести, не меньше. Один рыбак советовал другому, как лучше загончик для поросенка оградить, другой — приглашал за стол.
Так, впрочем, и случилось. Посидели за столом, и не один час. Даже какую-то интересную передачу по телевизору посмотрели.
Расстались настоящими — на всю жизнь! — друзьями.
Загончик укрепили, поросенка поласкали, каждый по-своему, а когда шли к реке, даже расцеловались:
— Прощай, приятель!
— Счастья тебе, друг!
Еще три дня поросенок был на месте. Даже заметно вырос. Кормили его лучше, чем родного сына, если бы, конечно, был сын в доме рыбака, а так — три девочки.
А на четвертый день поросенка опять не стало.
Обошел рыбак поросячий загончик, обнаружил в одном месте подкоп — все понял и искать поросенка не пошел.
Пошел к жене.
— Дай двадцать рублей, — говорит. — Я поеду…
— Почему двадцать? — спрашивает жена. — Ты же и так двадцать платил.
— Двадцать — тогда, когда никто ничего не знал, — говорит рыбак. — А так человек страдает, совестно ему, что такого стервозного поросенка нам продал. Так что давай двадцать… Надо его успокоить, а поросенка я больше не возьму.
Переехал рыбак Даугаву. Поросенок только хрюкнул, увидев его.
Посидели они с хозяином поросенка час или два за столом. Долго удивлялись, как это поросенок — «смелый он парень!» — второй раз широкую Даугаву переплыл, а потом забыли о поросенке и просто говорили о том, что теперь они лучшие друзья и надо чаще приезжать друг к другу в гости. Уж не так далеко это для людей, если для поросенка близко.
Коллективная печка
Зима в тот год выдалась такая суровая, какой в Подмосковье давно никто не помнил. Прежде дожди в декабре и даже в январе, а тут прихватил мороз, как в Якутии: день — за тридцать, и второй — под тридцать, и опять — за тридцать. Морозы, конечно.
Если бы не собака, с которой хочешь не хочешь надо гулять, я бы и на улицу не вылезал. На даче тепло — дрова, печка! А на улице — борода к усам примерзает… Но что делать — приходится.
Гуляем мы с собакой реже обычного, она свои дела делает быстро-быстро, на меня смотрит — мерзну ли я? А сама тоже мерзнет. Лапы греет на ходу, облизывает, а потом скорей назад и дома уже долго слизывает ледышки с подушечек лап: очень уж они ей неприятны!
На улице никого. Люди за забором и то редко пробегают. Машины — реже. Кого в такой мороз на улицу выгонишь?
В одну из таких вынужденных прогулок с собакой почудилось мне на сосне или на ели кто-то голос подавал, снег чуть-чуть стряхивал.
«Ясно, показалось, — решил я. — Какая тут живность по такому морозу? Воробья и то не увидишь».
Вернулись мы с собакой домой, она, как обычно, от ледышек на лапах освободилась, легла спать.
Ночью вдруг закряхтела собака, потом чуть заскулила, а когда я включил свет, тихо залаяла. Что случилось?
Пришлось вставать. Собака вскочила и — в соседнюю комнату, уже с громким лаем.
Включил я свет и там, и вот чудо: на кресле в пуховом платке, который оставила жена перед отъездом в командировку, а я так и не убрал его, сидят, тесно прижавшись друг к дружке, три крохотные взъерошенные пичуги. Головки желтые, перышки подняты, а сами чуть больше спичечных коробков. Глазки — круглые, испуганные. Как-никак собака рядом крутится.
В тот момент я не понял, что это за птицы, а только увидел, что открыта у нас форточка, в которую они влетели. Отогнал собаку, взял всех троих, похожих на малых птенцов, в руки, отогрел и оставил у себя до потепления.
Собака привыкла к ним. Я привык. Летали они по комнатам, как по улице, но держались все время вместе и спать ложились вместе, тесно прижавшись друг к дружке. В то самое кресло с пуховым платком, который жена оставила…
Отпустил я их, когда на улице чуть потеплело.
А потом уже, через несколько лет, узнал, что есть на свете такие птицы — корольки. Малые, но любые морозы переносящие. В холод скрываются они в ветках хвои елей или сосен, прижимаются друг к дружке, перышки встряхивают, и вот вам — коллективная печка! Один замерзнешь, а вместе, коллективно, не пропадешь!
Только в ту зиму, видно, мороз сильнее оказался!
Случай в поезде
Тигрица Астра много путешествует. И на автомобилях, и на самолетах, и на поездах. Она актриса цирка и привыкла к такой жизни, и жизнь ей эта нравится.
Дороги, манеж, зрители, а главное, рядом ее лучший друг, воспитатель, человек — Николай Карпович Павленко.
Она, конечно, не знает фамилии и имени своего дрессировщика, но она знает его лицо, его руки, его улыбку. Все это ей, Астре, по душе. И по душе он сам, Николай Карпович, который кормит ее, заставляет выполнять всяческие трюки, порой сердится и ласкает и, если не прав — Астра знает это, — извиняется перед ней.
А ведь в цирке есть и другие люди, хорошие и всякие, а Павленко для Астры лучше всех.
Астра знает это. Она родилась в цирке, и рядом был Павленко. Так ей казалось. Потом она жила дома у Павленко, и он возил ее, маленькую, в цирк. Тогда она боялась цирка. И дважды кусала Павленко. Стыдно вспомнить…
А позже и Павленко, и цирк — все стало ее судьбой. Она не может сейчас жить без цирка, как и Павленко…
Выступали они и в Москве, и в заграницах, летали, ездили, а сейчас — путешествие по Уралу. Разные города. Разные арены. И самолеты и поезда между городами.
Астра старалась. Как могла, старалась. Эта поездка была для нее самой трудной.
Она, Астра, впервые должна стать мамой. Вот-вот! Она чувствует это, все понимает, переезжает из одного уральского города в другой, выступает перед людьми вместе с Павленко, и люди довольны ею, и Павленко доволен, но знает ли он это — главное, что она должна стать мамой? Ей кажется, что Павленко не знает…
И вот еще одно выступление в Нижнем Тагиле. Астра выполнила все, как надо. Цирк хлопал!
После выступления Павленко привез всех и ее, Астру, к поезду. Разместились в двух товарных вагонах, которые прицепили к пассажирским. Впереди Свердловск, и опять выступления.
Астре было плохо. Павленко хлопотал вокруг нее и вокруг других зверей, бегал, суетился, с кем-то спорил, кому-то доказывал что-то…
И Астра, видя это, еще больше сердилась на Павленко, на любимого человека, с которым она вот уже восемь лет выступает в цирке.
Поезд тронулся.
Нет, определенно, Павленко не знает, что я должна быть мамой, посчитала Астра. Обидно, горько, что он этого не знает…
А поезд шел.
Лишь два раза подбегал Павленко к Астре, к ее клетке.
— Будь умницей, — говорил Павленко. — Ты у меня — герой! Ты — самая лучшая из всех лучших!
А ей, Астре, казалось, что он говорит не те слова. И не обращает на нее внимания, а хлопочет вокруг других зверей. Они тоже нравятся Астре, и она с удовольствием выступает вместе с ними в цирке… Но ведь она должна стать мамой.
Поезд продолжал грохотать по рельсам.
И Астра все больше сердилась, ей было совсем худо.
И, наверно, потому, когда Павленко опять подошел к ней и говорил ей что-то, она вцепилась в его руку зубами… Сильно вцепилась. Такого раньше не случалось…
— Вот все, как хорошо, Астрочка! Умница моя! Ты стала мамой. Сразу четыре малыша! Четыре! Понимаешь! — говорил Павленко.
Астра облизывала малышей. Она ничего не понимала.
И шел поезд, и рядом в клетках были другие звери, а Павленко был около нее — и говорил, говорил… А она ничего не понимала. Только облизывала своих малышей.
И вдруг она увидела окровавленную руку Павленко. И все вспомнила.
Павленко что-то еще говорил, когда Астра, уставшая, с большими глазами, в которых была радость и была грусть, потянулась языком к руке Павленко и стала зализывать его рану.
— Ну вот и хорошо, Астрочка, умница моя! А в Свердловске мы выступим. За руку мою не беспокойся, — шептал Павленко. — А тебе с малышами — отпуск. Отдыхай и не шуми, пожалуйста! Ведь нам выступать…
И Павленко заплакал. К удивлению Астры.
Старая история
В одном приличном доме долго спорили: заводить или не заводить собаку.
Мама категорически возражала.
Папа поддерживал маму.