Но – голос мой ослаб, но – песнь моя в плену,
Но – грудь истерзана, и сердцу нет отрады,
Но из усталых рук исторгнут грозный бич!
Ликует злобный враг. Кровавой жатве рады,
Клубятся в черной мгле, шипя победно, гады.
Бой кончен. Нет бойцов. Призыва гневный клич
Напрасен: из живых никто не отзовется,
А мертвые из гроба не встают…
И я молчу. Молчу.
Запел бы – не поется!
Заплакал бы – но слезы не текут.
1910
Праздник*
Вся деревня всполошилась:
Жалко дедушку Макара.
Вот, поди ж, как гром, свалилась
На беднягу божья кара.
Сколько дней у ветхой хатки
Дед торчал, хоть ныли кости, –
Ждал, все ждал к себе на святки
Из столицы сына в гости.
Втайне батя для Емели
Хлопотал уж о невесте.
Вдруг о сыне прилетели
В час недобрый злые вести:
Что не первую неделю
Парень мается в неволе, –
Упекли под суд Емелю
За участие в «крамоле»;
А у судей в чёрном деле
Совесть – ой! – наматорела…
Не уйти никак Емеле
От расстрела.
Вся деревня всполошилась:
«Жалко парня!» – «Жаль Макара!»
«Знаем, чай, за что свалилась
На Емелю злая кара!»
«Кто иной о нашем брате
Так скорбел, стоял повсюду?..
Чай, мы плачем не о тате!..
Чай, жалеем не Иуду!..»
«Братцы, что ж? Душе-то милой
Как-нибудь мы порадеем!..»
Шлют крестьяне за Вавилой,
Деревенским грамотеем.
Есть бумага, есть чернила,
Раздобыты где-то марки.
Настрочил за час Вавила
Просьбу в Питер от Макарки;
В тот же день без проволочки
Сам на почту свез прошенье.
…Дни бегут, за днями – ночки,
Нет из Питера решенья.
Сочиняя небылицы,
Долго ждали все ответа.
Ровно в праздник из столицы
Получилась эстафета.
Заглянул в нее Вавила
Да как бы с ума рехнулся.
«С нами, – крикнул, – божья сила!»
Побледнел и пошатнулся.
Дед Макар стоит – крепится,
Держит слезы через силу.
Православный люд толпится,
Наседает на Вавилу:
«Что ты вычитал, верзила?
Говори скорей, не мешкай!»
И очнувшийся Вавила
Отвечал с кривой усмешкой:
«Милость, стало быть, господня!
Значит, с праздничком, Макарка!..
Вон какого ты сегодня
Удостоился подарка.
Без вина, брат, станешь хмелен,
Вестью доброю утешен:
Емельян-от… не расстрелян…
А… повешен!..»
1911
Сонет*
В родных полях вечерний тихий звон, –
Я так любил ему внимать когда-то
В час, как лучи весеннего заката
Позолотят далекий небосклон.
Милей теперь мне гулкий рев, и стон,
И мощный зов тревожного набата:
Как трубный звук в опасный бой – солдата,
Зовет меня на гордый подвиг он.
Средь суеты, средь пошлости вседневной
Я жду, когда, как приговор судьбы,
Как вешний гром, торжественный и гневный,
В возмездья час, в час роковой борьбы,
Над родиной истерзанной и бедной
Раскатится набата голос медный.
«Ночной порой, когда луна…»*
Ночной порой, когда луна
Взойдет над темными лесами,
Внимай: родная сторона
Полна живыми голосами.
Но, зачарованный волной
Ночных напевов и созвучий,
Прильни к груди земли родной,
Услышишь ты с тоскою жгучей:
Среди лесов, среди степей,
Под небом хмурым и холодным,
Не умолкает звон цепей
В ответ стенаниям народным.
«Тщетно рвется мысль…»*
Тщетно рвется мысль из рокового круга.
В непроглядной тьме смешались все пути:
Тайного врага не отличить от друга…
И стоять нельзя, и некуда идти…
Здесь – навис обрыв, а там – развалин груда;
Здесь – зияет ров, а там – торчит стена.
В стане вражьих сил – ликующий Иуда:
Страшный торг свершен, и кровь оценена.
Братья, песнь моя повита злой печалью,
Братья, голос мой – души скорбящей стон, –
В жуткой тишине над беспросветной далью,
Ободряя вас, пусть пронесется он.
Братья, не страшна ни злоба, ни измена,
Если в вас огонь отваги не потух:
Тот непобедим и не узнает плена,
Чей в тяжелый час не дрогнул гордый дух.
«Молчи!»*
Порой мне кажется, что я схожу с ума,
Что разорвется грудь от непосильной муки.
Томлюсь в тоске, ломаю гневно руки,
Скорблю, но скорбь моя – нема!
Сегодня, как вчера, – одни и те же вести:
Насилий новых ряд, а всех – уже не счесть!
Врагом, ликующим в порыве дикой мести,
Все попрано – закон, свобода, совесть, честь!
Ты хочешь закричать: «Довольно же, довольно!
Остановитесь же, злодеи, палачи!»
Но кто-то горло сжал тебе и давит больно:
«Молчи!»
«Не стало пламенных бойцов…»*
Не стало пламенных бойцов; над их гробами
Не скоро прошумит призывный клич борьбы.
Постыдно-жалкими, трусливыми рабами
Остались прежние рабы.
Нет, не для них прошла волна борьбы великой;
Горели не для них священные огни!
Толпой испуганной, бессмысленной, безликой
В ярмо привычное, покорны воле дикой,
Послушные кнуту, впряглися вновь они.
Но, мнится, где-то есть высокие стремленья.
Не все отравлено позором униженья!
Ростки могучие здоровое зерно
Готово дать и ждет – лишь только ждет – мгновенья.
Былого с будущим скрепляя прочно звенья,
Куется новое звено.
Когда наступит срок…*
Однажды в лавке антиквара
Средь прочего товара
Заброшенный, забытый инвалид –
Шпажонка ржавая, убогая на вид,
Хвалилась пред другою шпагой
Своею честью и отвагой:
«В алмазах, в золоте, в чеканном серебре,
В ножнах из вылощенной кожи
Висела гордо я на вышитом бедре
Не одного вельможи.
За чью я не боролась честь?
Каких не добивалась целей?
И не припомнить и не счесть
Моих триумфов и дуэлей.
Случалось, справиться с врагом я не могла
Путем прямым… Ну что ж? Не скрою:
Борьбу решал порою
Удар из-за угла.
Изведав крови благородной,
Нашла я после вкус в крови простонародной.
Вот, подлинно, где был кровавый пир.
Как не сказать судьбе спасибо?
В те времена едва где-либо
Поднимет ропот сельский мир,
Готов был скорый суд для обнаглевшей черни.
Без лишних слов и без прикрас:
Справляла я тогда не раз
Кровавые обедни и вечерни.
– Вой, подлый род, стенай, реви!
Не шутки шутим мы и не играем в прятки! –
Купалась я тогда в крови
От острия до рукоятки!
Нам сердце закаляет гнев:
Остервенев,
Без всякой жалости я буйный сброд колола,
Колола…»
«Эк, замолола!
Опомнись, матушка. Ей-ей, ты мелешь вздор! –
Ввязался тут со шпагой в спор
Топор. –
Нашла хвалиться чем старуха:
Рядилась в золото, в шелка,
Походом шла на мужика…
Ох, баба, баба-говоруха!
В одной тебе еще беда б невелика,
Да шла-то ведь в поход ты, чай, не без полка.
Вовек мужицкого тебе б не видеть брюха,
Когда б не эта рюха,
Слуга твой верный – штык, сосед твой по стене.
Вот с кем потолковать хотелося бы мне.
Все – непутевый – он деревню, так бездолит:
Ему – кто подвернись, хотя бы мать, отец,
Приказано – конец:
Знай, колет!
А только, милая, все это до поры.
Дождемся мы венечной свалки.
Куются где-то топоры
Иной закалки.
Слышь? Топоры, не палки.
Эх, в тапоры я саж, чай, здесь не улежу!
Смекай-ка, что я доложу, –
Тебе, дворянке, не в угоду:
Не только топора, что на колоду!
Ему крестьянский люд обязан всем добром,
И – коль на то пошло, – скажу: лишь топором
Себе добудет он и счастье и свободу!»
1911 г.
Писал я басню не вчера:
Лет пять назад, коли не боле,
Про «верный штык» теперь уж песенка стара.
Штык шпаге изменил – и весь народ на воле.
– Штык! Обошлось без топора.
Ура! –
И кто-то, радуясь такому обороту,
Спешит собрать за ротой роту
И, из полка шныряя в полк,
Улестливо шипит: «Возьмите, братцы, в толк:
Ну можно ль темному народу
Дать сразу полную свободу?
Нет, надо нам идти испытанным путем,
Взяв буржуазные за образец порядки.
Уж поддержите нас, ребятки,
А мы порядок наведем!»
И пробуют навесть – не надо быть прилежней.
Авось-де у штыков смекалка так мала,
Что им и невдомек, что ждет их кабала
Куда почище прежней!
Штыки не гонят прочь улестливых господ.