потуже,
Я пополз на правой,
на одной.
Было худо.
Было много хуже,
Чем на двух
И чем перед войной.
Был июль. Войне была — неделя.
Что-то вроде: месяц, два…
За спиной разборчиво галдели
Немцы.
Кружилась голова.
Полз, пока рука не отупела.
Встал. Пошел в рост.
Пули маленькое тело.
Мой большой торс.
Пули пели мимо. Не попали.
В яму, в ту, что для меня копали,
Видимо, товарищи упали.
ФУНТ ХЛЕБА
Сколько стоит фунт лиха?
Столько, сколько фунт хлеба,
Если голод бродит тихо
Сзади, спереди, справа, слева.
Лихо не разобьешь на граммы —
Меньше фунта его не бывает —
Лезет в окна, давит рамы,
Словно речка весной, прибывает.
Ели стебли, грызли корни,
Были рады крапиве с калиной.
Кони, славные наши кони,
Нам казались ходячей кониной.
Эти месяцы поражения,
Дни, когда теснили и били,
Нам крестьянское уваженье
К всякой крошке хлеба привили.
ВОЙНА
Безвыигрышная лотерея:
Купи, храни, проверь, порви, —
Жестокая, как Лорелея,
Не признававшая любви.
Все проиграли, все утратили,
Без ног остались и земель.
Наверно, только мы, писатели,
Кой-что приобрели взамен.
Кто — память. Кто — воспоминания.
Кто — нервный смех, кто — чуткий сон.
Кто — просто список поминания
На сто, на пятьдесят персон.
Кто — фабулы.
Кто — просто темы.
Кто — чувство долга и вины
Пред рано умершими,
теми
Невозвращенцами с войны.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЖУРНАЛИСТЕ
Короткая — как у газеты — жизнь.
Измятая — как у газеты — смерть.
И легкий труп, как газетный комок.
Вот и все, что я вспомнить мог.
СТАТЬЯ 193 УК (ВОИНСКИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ)
Спокойней со спокойными, но все же —
Бывало, ждешь и жаждешь гневной дрожи,
Сопротивленья матерьяла ждешь.
Я много дел расследовал, но мало
Встречал сопротивленья матерьяла,
Позиции не помню ни на грош.
Оспаривались факты, но идеи
Одни и те же, видимо, владели
Как мною, так и теми, кто сидел
За столом, но по другую сторону,
Называл автобус черным вороном,
Признаваться в фактах не хотел.
Они сидели, а потом стояли
И падали, но не провозглашали
Свое «Ура!», особое «Ура!».
Я помню их «Ура!» — истошно-выспреннее,
Тоскливое, несчастное, но искреннее.
Так все кричат, когда придет пора.
А если немцы очень допекали,
Мы смертников условно отпускали —
Гранату в руки и — на фронт! вперед!
И санитарные автомобили
Нас вместе в медсанбаты отвозили,
И в общей,
В братской,
Во сырой могиле
Нас хоронил
Один и тот же
Взвод.
«Остановился на бегу…»
Остановился на бегу.
Наган поправил на боку,
А также две гранаты
Поправил так, как надо.
Казалось, сердце вовсе пас,
Но снова влезло в нужный паз.
Передохнул мгновенье,
А может, полмгновенья.
Теперь до немцев метров сто.
А может, меньше. Ну и что?
Осталось на один бросок,
А пуля, та, что мне в висок
Врагом предназначалась,
Куда-то прочь умчалась.
МОСТ НИЩИХ
Вот он — мост, к базару ведущий,
Загребущий и завидущий,
Руки тянущий, горло дерущий!
Вот он в сорок шестом году.
Снова я через мост иду.
Всюду нищие, всюду убогие.
Обойти их — я не могу.
Беды бедные, язвы многие
Разложили они на снегу.
Вот иду я, голубоглазый,
Непонятно каких кровей.
И ко мне обращаются сразу —
Кто горбатей, а кто кривей —
Все: чернявые и белобрысые,
Даже рыжие, даже лысые —
Все кричат, но кричат по-своему,
На пяти языках кричат:
Подавай, как воин — воину,
Помогай, как солдату — солдат.
Приглядись-ка к моим изъянам!
Осмотри-ка мою беду!
Если русский — подай христианам:
Никогда не давай жиду!
По-татарски орут татары,
По-армянски кричит армянин.
Но еврей, пропыленный и старый,
Не скрывает своих именин.
Он бросает мне прямо в лицо
Взора жадного тяжкий камень.
Он молчит. Он не машет руками,
Он обдергивает пальтецо.
Он узнал. Он признал своего.
Все равно не дам ничего.
Мы проходим — четыре шинели
И четыре пары сапог.
Не за то мы в окопе сидели,
Чтобы кто-нибудь смел и смог
Нарезать беду, как баранину,
И копаться потом в кусках.
А за нами,
словно пораненный,
Мост кричит на пяти языках.
РОСТОВЩИКИ
Все — люди!
Все — человеки!
Нет. Не все.
Пел в кустах усердный соловейко.
Утро было до колен в росе.
Старики лежали на кроватях
Ниже трав и тише вод, —
Убирать их, даже накрывать их
Ни одна соседка не придет.
Восковая неподвижность взгляда.
На стене — нестертая пыльца.
А с кроватью рядом —
Склянки с ядом,
Выпитые до конца.
Пасторскую строгость сюртука
Белизна простынь учетверяла.
Черные старухины шелка
Ликовали над снегом покрывала —
Нелюбимой власти иго сбросив,
Души их стремились в небеса!
Петр-апостол задал им вопросы,
Четкие ответы записал.
Но военный комендант селенья —
Власть повыше ключаря Петра.
По его прямому повеленью
В доме обыск наряжен с утра.
Сундуки вскрывают понятые,
Нарушают благостный уют,
Дутые, чеканные, литые
Золотые заклады достают.
Это возвращаются из плена,
Это покидают стариков
Скромные сокровища смиренных,
Сирые богатства бедняков.
Вся деревня привалила к стеклам
И глядит в окно, как в объектив —
Мутный-мутный,
Потный-потный,
Блеклый, —
Все равно — дыханье затаив.
Перед ней в неслыханном позоре,
Черные от головы до пят,
Черные, как инфузории,
Мертвые ростовщики лежат.
«Определю, едва взгляну…»
Определю, едва взгляну:
Росли и выросли в войну.
А если так, чего с них взять?
Конечно, взять с них нечего.
Средь грохота войны кузнечного
Девичьих криков не слыхать.
Былинки на стальном лугу
Растут особенно, по-своему.
Я рассказать еще могу,
Как походя их топчут воины:
За белой булки полкило,
За то, что любит крепко,
За просто так, за понесло
Как половодьем щепку.
Я в черные глаза смотрел
И в серые, и в карие,
А может, просто руки грел
На этой жалкой гари я?
Нет, я не грел холодных рук.
Они у меня горячие.
Я в самом деле верный друг,
И этого не прячу я.
Вам, горьким — всем, горючим — всем,
Вам, робким, кротким, тихим — всем
Я друг надолго, насовсем.
«Как залпы оббивают небо…»
Как залпы оббивают небо,
Так водка обжигает нёбо,
А звезды сыплются из глаз,
Как будто падают из тучи,
А гром, гремучий и летучий,
Звучит по-матерну меж нас.
Ревет на пианоле полька.
Идет четвертый день попойка.
А почему четвертый день?
За каждый трезвый год военный
Мы сутки держим кубок пенный.
Вот почему нам пить не лень.
Мы пьем. А немцы — пусть заплатят.
Пускай устроят и наладят
Все, что разбито, снесено.
Пусть взорванное строят снова.
Четвертый день без останова
За их труды мы пьем вино.
Еще мы пьем за жен законных,
Что ходят в юбочках суконных
Старошинельного сукна.
Их мы оденем и обуем
И мировой пожар раздуем,
Чтобы на горе всем буржуям
Согрелась у огня жена.
За нашу горькую победу
Мы пьем с утра и до обеда
И снова — до рассвета — пьем.
Она ждала нас, как солдатка,
Нам горько, но и ей не сладко.
Ну, выпили?
Ну — спать пойдем…
В ДЕРЕВНЕ
Очередь стоит у сельской почты —
Длинная — без краю и межей.
Это — бабы получают то, что
За убитых следует мужей.
Вот она взяла, что ей положено.
Сунула за пазуху, пошла.