ФИЗИКИ И ЛИРИКИ
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
Мы,
что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие
степенно
Отступает в логарифмы.
ЧУДЕСА
У археологов на лад идут дела,
И ни одна эпоха не дала
Астроботаникам такого взлета:
Ведь каждый день, как будто на работу,
К нам чудеса приходят ровно в семь —
С газетами. И это ясно всем.
Все словно бы на вечере гипноза
В районном клубе, где за три рубля
Заезжий маг, усами шевеля,
Прокалывает ими прозу;
Как в автомате: за пяток монет —
Билет,
а нет —
колотишь в стенку нервно.
И сходит удивление на нет
От чуда, что творимо ежедневно.
Так соберем же, свинтим по детали
Восторг, что так приличен чудесам,
И двух собак, что до звезды летали,
Погладим с завистью по телесам.
ОКРАИНА
Вот они, дома конструктивистов,
Заводской окраины краса.
Покажи их, Подмосковье,
выставь
Первой пятилетки корпуса!
Выставь зданья серые и честные,
Как шинель солдатского сукна,
Где живут станочники известные —
Громкие в районе имена.
Выставь окна светлые, огромные,
Что глядят на юг и на восток.
Школы стройные, дороги ровные,
Фабрики, заводы и мосторг.
Именем режима экономии,
Простоте навечно поклянись,
Строй квартиры светлые и новые,
От старья колонн отворотясь!
Пусть стоит исполненною клятвою,
Никаких излишеств не тая,
Чистота твоя и светлота твоя,
Милая окраина моя.
СТАРУХИ И СТАРИКИ
В. Сякину
Старух было много, стариков было мало:
То, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
А старухи, рванув гардеробные дверцы,
Доставали костюм выходной, суконный,
Покупали гроб дорогой, дубовый
И глядели в последний, как лежит законный,
Прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
А потом из них слепились кварталы,
Где одни старухи молитвы твердили,
Боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
Она с ними чай пила ежедневно,
Такая же тощая, как Анна Петровна,
Такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
И долго, темные, словно индусы,
Чесали гребнем редкие косы,
Катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
А спать не спали долго-долго,
Катая в мыслях какие-то даты,
Какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
Вся горевая,
Вся их радостная,
Вся трудовая —
Вставала в звонах ночного трамвая,
На миг
бессонницы не прерывая.
«Комната кончалась не стеной…»
Комната кончалась не стеной,
А старинной плотной занавеской,
А за ней — пронзительный и резкий,
Словно жестяной,
Голос жил и по утрам
Требовал настойчиво газеты,
А потом негромко повторял:
— Принесли уже газеты?
Много лет, как паралич разбил,
Все здоровье — выпил.
Все как есть сожег и истребил,
Этого не выбил.
Этой страсти одолеть не смог.
Временами глухо
Слышалось, как, скорчившись в комок,
Плакала старуха.
— Больно? — спросишь.
— Что ты, — говорит. —
Засуха!
В Поволжье хлеб горит.
СТАРЫЙ ДОМ
Старый дом, приземистый, деревянный!
Ты шатаешься, словно пьяный,
И летишь в мировое пространство,
За фундамент держась с трудом.
Все равно ты хороший. Здравствуй,
Старый дом!
Я въезжаю в тебя, как в державу,
Крепко спящую сотый год.
Я замок твой древний и ржавый
От годов и от влажных погод
Ковыряю ключом тяжелым.
И звенит мелодично желоб
От вращенья того ключа.
И распахиваются двери
И пускают меня, ворча
Про какое-то недоверье
И о преданности лепеча.
Старый дом, все твои половицы
Распевают, как райские птицы.
Все твои старожилы — сверчки
Позабыли свои шестки
И гуляют по горницам душным,
Ходят, бродят просто пешком.
Я встречался с таким непослушным,
Не признавшим меня сверчком.
Закопченный и запыленный,
Словно адским огнем опаленный,
Словно мертвой водой окропленный,
От меня своих бед не таи!
Потемнели твои картины,
Пожелтели твои гардины
Превратились давно в седины
Золотистые кудри твои.
О ломоть предыдущего века!
Благодарствую, старый калека.
За вполне откровенный прием —
С дребезжащими, сиплыми воплями.
Я учусь убираться вовремя
На скрипучем примере твоем.
«На двадцатом этаже живу…»
На двадцатом этаже живу
Не без удовольствия и выгоды:
Вижу под собою всю Москву,
Даже кой-какие пригороды.
На двадцатом этаже окно
Небом голубым застеклено,
Воздух чище, и соседи тише,
Больше благости и светлоты,
И не смеют заводиться мыши —
Мыши не выносят высоты,
Обдирая о балкон бока,
Мимо пролетают облака.
Майский гром и буря вешняя,
Лужи блеск далекий на земле.
Мой этаж качается скворешнею
У нижестоящих
на стволе.
На полсотни метров ближе к солнцу,
На полсотни ближе к небосклону.
А луна мимо меня несется
Попросту на уровне балкона.
Если лифт работает исправно,
Мило жить на высоте и славно.
«Хлеба — мало. Комнаты — мало…»
Хлеба — мало. Комнаты — мало.
Даже обеда с квартирой — мало.
Надо, чтоб было куда пойти,
Надо, чтоб было с кем не стесняться,
С кем на семейной карточке сняться,
Кому телеграмму отбить в пути.
Надо не мало. Надо — много.
Плохо, если живем неплохо.
Давайте будем жить блестяще.
Логика хлеба и воды,
Логика беды и еды
Все настойчивее, все чаще
Вытесняется логикой счастья.
Наша измученная земля
Заработала у вечности,
Чтоб счастье отсчитывалось
от бесконечности,
А не от абсолютного нуля.
ДЕРЕВЬЯ И МЫ
Я помню квартиры наши холодные
И запах беды.
И взрослых труды.
Мы все были бедные.
Не то чтоб голодные,
А просто — мало было еды.
Всего было мало.
Всего не хватало
Детям и взрослым того квартала,
Где рос я. Где по снегу в школу бежал
И в круглые ямы деревья сажал.
Мы все были бедные. Но мы не вешали
Носов,
мокроватых от многих простуд,
Гордо, как всадники, ходили пешие
Смотреть, как наши деревья растут.
Как тополь (по-украински — явор),
Как бук (по-украински — бук)
Растут, мужают. Становится явью
Дело наших собственных рук.
Как мы, худые,
Как мы, зеленые,
Как мы, веселые и обозленные.
Не признающие всяческой тьмы,
Они тянулись к свету, как мы.
А мы называли грядущим будущее
(Грядущий день — не завтрашний день)
И знали:
дел несделанных груды еще
Найдутся для нас, советских людей.
А мы приучались читать газеты
С двенадцати лет,
С десяти,
С восьми
И знали:
пять шестых планеты
Капитализм,
А шестая — мы.
Капитализм в нашем детстве выгрыз
Поганую дырку, как мышь в хлебу,
А все же наш возраст рос, и вырос,
И вынес войну
На своем горбу.
«Я учитель школы для взрослых…»
Я учитель школы для взрослых,
Так оттуда и не уходил —
От предметов точных и грозных,
От доски, что черней чернил.
Даже если стихи слагаю,
Все равно — всегда между строк —
Я историю излагаю,
Только самый последний кусок.
Все писатели — преподаватели.
В педагогах служит поэт.
До конца мы еще не растратили
Свой учительский авторитет.
Мы не просто рифмы нанизывали —