«Народ за спиной художника…»
Народ за спиной художника
И за спиной Ботвинника,
Громящего осторожненько
Талантливого противника.
Народ,
за спиной мастера
Нетерпеливо дышащий,
Но каждое слово
внимательно
Слушающий
и слышащий,
Побудь с моими стихами,
Постой хоть час со мною.
Дай мне твое дыханье
Почувствовать за спиною.
«Все правила — неправильны…»
Все правила — неправильны,
Законы — незаконны,
Пока в стихи не вправлены
И в ямбы — не закованы.
Период станет эрой.
Столетье — веком будет,
Когда его поэмой
Прославят и рассудят.
Пока на лист не ляжет
«Добро!» поэта,
Пока поэт не скажет,
Что он — за это,
До этих пор — не кончен спор.
«Я очень мал, в то время как Гомер…»
Я очень мал, в то время как Гомер
Велик и мощен свыше всяких мер.
Вершок в сравненьи с греческой верстою,
Я в чем-то важном все же больше стою.
Я выше. Я на Сталине стою
И потому богов не воспою.
Я больше, потому что позже жил
И од своим тиранам не сложил.
Что может Зевс, на то плевать быкам,
Подпиленным рогам, исхлестанным бокам[45].
«Человечество делится на две команды…»
Человечество делится на две команды.
На команду «смирно»
И команду «вольно».
Никакие судьи и военкоматы,
Никакие четырехлетние войны
Не перегонят меня, не перебросят
Из команды вольных
В команду смирных.
Уже пробивается третья проседь
И молодость подорвалась на минах,
А я, как прежде, отставил ногу
И вольно, словно в юные годы,
Требую у жизни совсем немного —
Только свободы.
«В свободное от работы время…»
В свободное от работы время
Желаю читать то, что желаю,
А то, что не желаю, — не буду.
Свобода чтения — в нашем возрасте
Самая лучшая свобода.
Она важнее свободы собраний,
Необходимой для молодежи,
И свободы шествий,
Необходимой для променада,
И даже свободы мысли,
Которую все равно не отнимешь
У всех, кто
способен мыслить.
«Потомки разберутся, но потомкам…»
Потомки разберутся, но потомкам
Придется, как студентам — по потокам
Сперва разбиться,
после — расстараться,
Чтоб разобраться.
Потомки по потокам разобьются,
Внимательны, умны, неотвратимы,
Потрудятся, но все же разберутся
Во всем, что мы наворотили.
Давайте же темнить, мутить и путать,
Концы давайте в воду прятать,
Чтоб им потеть, покудова распутать,
Не сразу взлезть,
Сначала падать.
Давайте будем, будем, будем
Все, что не нужно или же не надо.
И ни за что не будем, нет, не будем
Все то, что нужно, правильно и надо.
«Поэты потрясали небеса…»
Поэты потрясали небеса,
Поэты говорили словеса,
А скромные художники
Писали в простоте
Портреты — на картончике,
Пейзажи — на холсте.
Поэт сначала требует: «Вперед!»
Потом: «Назад!» — с волнением зовет,
А тихие ваятели
Долбают свой гранит.
— Какие обыватели! —
Поэт им говорит.
«По кругу Дома творчества…»
По кругу Дома творчества
Медлительно мечутся
Самоуверенные,
Себялюбивые,
Не уважающие себя писатели.
Они думают:
В городе кислородное голодание,
Здесь природа, сыр-бор.
Спокойно дождусь переиздания.
Протяну до тех пор.
Они думают:
Жизнь прошла
Шумно, хлопотно, нескладно.
Ни двора, ни кола.
Дом творчества есть и ладно.
Они думают:
Навстречу идущий
Ругал меня в тридцать пятом году.
О, ты, загребущий и завидущий,
Подай тебе господи болезнь и беду.
Они думают:
До обеда
Ровно два с половиной часа.
А сколько до смерти?
Ее не объеду,
Она уже подает голоса.
Как змея, заглатывающая свой хвост,
В сущности, очень прост
Пережевывающий без риска
Воспоминаний огрызки
Писатель в Доме творчества.
«Разговаривать неохота…»
Разговаривать неохота
Ни обрадованно, ни едко.
Я разведка, а вы пехота.
Вы пехота, а мы разведка.
Мы окопов ваших не строим.
Мы не ходим державным шагом.
Не роимся вашим роем
Под развернутым вашим флагом.
Вы — хорошие. Мы — другие.
Мы — без денег и без моторов.
Мы — не черная металлургия.
Мы — промышленность редких металлов.
Мы — выигрыш. Вы — зарплата.
Вы — нормальные, вроде плана.
Мы — цветастые, как заплата
На дырявой спине цыгана.
Уважаю вашу дельность,
Сметку, хватку, толковость, серьезность,
Но люблю свою отдельность,
Единичность или розность.
«Меня не обгонят — я не гонюсь…»
Меня не обгонят — я не гонюсь.
Не обойдут — я не иду.
Не согнут — я не гнусь.
Я просто слушаю людскую беду.
Я гореприемник, и я вместительней
Радиоприемников всех систем,
Берущих все — от песенки обольстительной
До крика — всем, всем, всем.
Я не начальство: меня не просят.
Я не полиция: мне не доносят.
Я не советую, не утешаю.
Я обобщаю и возглашаю.
Я умещаю в краткие строки —
В двадцать плюс-минус десять строк —
Семнадцатилетние длинные сроки
И даже смерти бессрочный срок.
На все веселье поэзии нашей,
На звон, на гром, на сложность, на блеск
Нужен простой, как ячная каша,
Нужен один, чтоб звону без,
И я занимаю это место.
«Жалкой жажды славы — не выкажу …»
Жалкой жажды славы — не выкажу —
Ни в победу, ни в беду.
Я свои луга
еще выкошу.
Я свои алмазы —
найду.
Честь и слава. Никогда еще
Это не было так далеко.
Словно сытому с голодающим
Им друг друга понять нелегко.
Словно сельский учитель пения,
Сорок лет голоса ищу.
И поганую доблесть терпения,
Как лимон — в горшке ращу.
«Завяжи меня узелком на платке…»
Завяжи меня узелком на платке.
Подержи меня в крепкой руке.
Положи меня в темь, в тишину и в тень,
На худой конец и про черный день.
Я — ржавый гвоздь, что идет на гроба.
Я сгожусь судьбине, а не судьбе.
Покуда обильны твои хлеба,
Зачем я тебе?
ПРИМЕЧАНИЯ
Время полного собрания сочинений Б. А. Слуцкого еще не пришло. И дело не только в том, что большое количество его произведений — поэтических в первую очередь — никогда не публиковалось и, следовательно, не прошло даже первоначальной «читательской обкатки». И даже не в том, что такому изданию должна предшествовать большая и многосторонняя работа по изучению и творчества, и творческого пути поэта, в частности, скрупулезное исследование хотя бы приблизительных датировок рабочих тетрадей и отдельных стихотворений (уже сейчас известно, что Слуцкий лишь в редчайших случаях проставлял под своими стихотворениями даты их написания, да и те, что все же проставлены, не всегда достоверны — это касается прежде всего периода 40–50-х годов). Дело в том, что нашему читающему обществу и обществу вообще «полный» Слуцкий пока что, кажется, и не требуется.
Тем не менее уже ощущается необходимость собрать воедино наиболее ценное из того, что было опубликовано им при жизни и что оказалось возможным опубликовать после его смерти (за пять лет, прошедших со дня его кончины в феврале 1986 года, в печати появилось — в журналах, газетах, альманахах, в нововышедших книгах поэта — более 1000 стихотворных текстов). Эту задачу и призвано исполнить настоящее издание.
Перед составителями любого репрезентативного издания сочинений Слуцкого неизбежно вновь и вновь будет вставать вопрос об определении принципа расположения поэтических текстов, как встал он однажды перед самим поэтом. Готовя в начале 1977 года к печати свое «Избранное» (оно вышло в издательстве «Художественная литература» через три года, в которые поэт, будучи тяжелобольным, уже никакого участия в его судьбе не принимал), Слуцкий оказался перед дилеммой: выстроить ли его по девяти авторским сборникам (восемь уже существовали, девятый — «Неоконченные споры» — был только что сдан в «Советский писатель» и в следующем году вышел в свет) или воспользоваться тематическим принципом, удачно примененным в большинстве его сборников. Об этом Слуцкий советовался и с другими, в частности, с автором настоящих примечаний. Предложенный мною обычный хронологический принцип Слуцкий был вынужден отвергнуть по указанной выше причине (тогда-то я впервые услышал от него самого и об отсутствии датировок, и о неверных, «камуфляжных» датах).