Где большой пароход бестолково дымит.
Уменьшаюсь и прыгаю в воду – я прыткий.
Подымаюсь по трапу. Капитан, вот и мы.
Мы обедаем в качку в огромных столовых.
Мы танцуем, мы любим, мы тонем, как все.
Из открытки в кафе возвращаемся снова;
С нас стекает вода, нас ругает сосед.
Но опять приключенье: идите, иди.
Нам кивает сквозь дверь разодетая дама.
Мы встаем и уходим. Но снится другим:
Мы к трюмо подошли и шагнули чрез раму.
Мы идем по зеленым двойным коридорам.
Под прямыми углами, как в шахтах, как в трюмах.
А в стекле ходят круглые рыбы, как воры.
В синем льду мертвецы неподвижны – мне дурно.
Надо мною киваешь ты веером черным,
Разноцветным атласным своим плавником.
Подымаюсь на локте; прозрачно, просторно.
Вот разбитый корабль лег на гравий ничком.
Я плыву: между пальцев моих перепонки.
Я скольжу – настоящий морской человек.
Я сквозь пушечный люк проплываю в потемках.
Между палуб сигаю, искусный пловец.
Блещет злато, ну прямо твоя чешуя.
Ан скелет еще держит проржавую саблю.
Но прощайте! Вон спрут! Не смущаясь ни капли,
Юркнул я через люк, через кубрик – ca y est.
Но огромные сети струятся во мгле.
Я попал! Я пропал! Нас стесняют! Нас тащат!
Вот мы падаем в лодку, мы вновь на земле,
Оглушенные воздухом, замертво пляшем.
И дивятся кругом на чудесный улов
В малом озере дум. Но на что чудеса нам?
Глянь: на мрамор запачканных малых столов
Опускается к нам теплый кофе с круассаном.
И куда же нас, чёрт, из кафе понесло?
Жарко в нем, как в аду, как на небе, светло.
Жюлю Лафоргу*
С моноклем, с бахромою на штанах,
С пороком сердца и с порочным сердцем,
Иду, ехидно радуясь: луна
Оставлена Лафоргом мне в наследство.
Послушай, нотра дама де ла луна!
Любительница кошек и поэтов,
Послушай, толстая и белая фортуна,
Что сыплет серебро фальшивое без счета.
Вниманье! тыквенная голова,
Ко мне! ко мне! пузатая невеста.
Бегут, как кошки, по трубе слова;
Они, как кошки, не находят места.
И я ползу по желобу, мяуча.
Спят крыши, как чешуйчатые карпы,
И важно ходит, завернувшись в тучу,
Хвостатый чёрт, как циркуль вдоль по карте.
Лунатики уверенно гуляют.
Сидят степенно домовые в баках.
Крылатые собаки тихо лают.
Мы мягко улетаем на собаках.
Блестит внизу молочная земля,
И ясно виден искрометный поезд.
Разводом рек украшены поля,
А вот и море, в нем воды по пояс.
Но вот собаки забирают высоту,
Хвост задирая, как аэропланы,
И мы летим на спутницу, на ту,
Что нашей жизни размывает планы.
Белеет снежный неподвижный нос,
И глазы под зубчатыми тенями.
Нас радость потрясает, как понос:
Снижаемся с потухшими огнями.
На ярком солнце ко чему огни.
И ан летят, и ан ползут, и шепчут
Стрекозы-люди, бабочки они,
Легки, как слезы, и цветка не крепче.
И шасть жужжать, и шасть хрустеть, пищать,
Целуются, кусаются; ну ад!
И с ними вместе, не давая тени,
Зубастые к нам тянутся растенья.
Как жабы, скачут толстые грибы,
Трясясь, встают морковки на дыбы.
Свистит трава, как розовые змеи,
А кошки… описать их не сумею.
Мы пойманы, мы плачем, мы молчим,
Но вдруг с ужасной скоростью темнеет.
Вот дождь и хлад, а вот и снега дым,
А вот и воздух уж летать не смеет.
Пропала надоедливая рать,
А мы – мы вытянулись умирать.
Привстали души, синий морг над нами.
Стоят собаки в ряд со стременами.
И вот летим мы, сонные, домой.
К тебе, читатель непонятный мой.
И слышим, как на утренней земле
Мильон будильников трещат во мгле.
Весна в аду*
Георгу фон Гуку
Это было в тот вечер, в тот вечер…
Дома закипали, как чайники.
Из окон рвалось клокотанье любви.
И «любовь не картошка»,
И «твои обнаженные плечи»
Кружились в паническом вальсе,
Летали и пели, как львы.
Но вот грохнул подъезд и залаял звонок.
Весна подымалась по лестнице молча.
И каждый вдруг вспомнил, что он одинок.
Кричал – одинок! – задыхаясь от желчи.
И в пении ночи, и в реве утра,
В глухом клокотании вечера в парке,
Вставали умершие годы с одра
И одр несли, как почтовые марки.
Качалась, как море асфальта, река,
Взлетали и падали лодки моторов,
Акулы трамваев, завидев врага,
Пускали фонтаны в ноздрю коридоров,
И было не страшно, поднявшись на гребень,
Нестись без оглядки на волнах толпы
И чувствовать гибель в малиновом небе,
И сладкую слабость, и слабости пыл.
В тот вечер, в тот вечер, описанный в книгах,
Нам было не страшно галдеть на ветру.
Строенья склонялись и, полные криков,
Валились, как свежеподкошенный труп.
И полными счастья, хотя без науки,
Бил крыльями воздух в молочном окне
Туда, где, простерши бессмертные руки,
Кружилась весна, как танцор на огне.
Ручей, но чей?*
Рассматривали ль вы когда, друзья,
Те вещи, что лежат на дне ручья,
Который через город протекает?
Чего, чего в ручье том не бывает…
В ручье сидит чиновник и скелет,
На нем штаны и голубой жилет.
Кругом лежат, как на диванах, пары,
Слегка бренчат прозрачные гитары.
Убийца внемлет с раком на носу,
Он держит револьвер и колбасу.
А на камнях фигуры восковые
Молчат, вращая розовые выи;
Друг друга по лицу перчаткой бьют,
Смущаются и не узнают…
Офелия пошла, гуляя, в лес,
Но уж у ног ее – ручей, подлец.
Ее обвил, как горничную сонник,
Журча, увлек на синий подоконник.
Она кружится, как письма листок,
Она взывает, как любви свисток.
Офелия, ты фея иль афера?
Венок над головою Олоферна!
В воде стоит литературный ад,
Открытие и халтурный клад.
Там храбро рыбы стерегут, солдаты,
Стеклянный город, где живешь всегда ты.
Там черепа воркуют над крылечком
И красный дым ползет змеей из печки.
Нырни туда, как воробей в окно, –
Увидишь: под водой сияют лампы
Поют скелеты под лучами рампы
И кости новые идут на дно.
О водяное странное веселье!
Чиновники спешат на новоселье,
Чета несет от вывески калач –
Их жестяной сапог скрипит, хоть плачь.
Но вот валятся визитеры-кегли,
Вкатился в желтом фраке золотой,
Хозяева среди столов забегали,
И повара поплыли над плитой.
И вот несут чешуйчатые звери
Архитектурные сокровища-блюда.
И сказочное дефиле-еда
Едва проходит в золотые двери.
Вареные сирены с грудью женской,
Тритоны с перекошенным лицом,
Морские змеи бесконечной лентой
И дети, проданные их отцом.
И ты лежишь под соусом любови
С румяною картошкою вокруг
На деревянном блюде с изголовьем
Разваренных до пористости рук.
Стучит ножами разношерстный ад.
Танцует сердце, как лиловый заяц.
Я вижу: входит нож в блестящий зад,
Скрежещет вилка, в белу грудь втытаясь.
Я отрезаю голову себе.
Покрыты салом девичии губы,
И в глаз с декоративностию грубой
Воткнут цветок покорности судьбе.
Вокруг власы висят, как макароны,
На вилку завиваться не хотят.
Совсем не гнется кожа из картона.
Глазные груши точат сока яд.
Я чувствую: проглоченная спаржа
Вращается, как штопор, в животе.
В кишках картофель странствует, как баржа,
И щиплет рак клешнею в темноте.
Я отравился, я плыву средь пены,
Я вверх своей нечистотой несом,
И подо мною гаснет постепенно
Зловещий уголек – твой адский дом.
И в красном кубе фабрики над лужей
Поет фальшиво дева средь колес
О трудности найти по сердцу мужа,
О раннем выпадании волос.
А над ручьем, где мертвецы и залы,
Рычит гудка неистовый тромбон,
Пока штандарт заката бледно-алый
С мороза неба просится в альбом.
И в сумерках декабрьского лета
Из ядовитой и густой воды
Ползет костяк огромного скелета,
Перерастая чахлые сады.
Допотопный литературный ад*
Зеленую звезду несет трамвай на палке.
Народ вприпрыжку вырвался домой.
Несовершеннолетние нахалки
Смеются над зимой и надо мной.
Слегка поет гармоника дверей,
В их лопастях запуталось веселье,
И белый зверь – бычок на новоселье –
Луна, мыча, гуляет на дворе.
Непрошеные мысли-новобранцы