В ярко-желтых прекрасных ботинках,
С интересным трехцветным флажком.
Хоть известно, что мир сепаратный
Заключили министры с улыбкой,
Хоть известно, что мирное время
Уж навеки вернулось сюда.
И прекрасно женат иностранец,
И навеки заснул англичанин,
Путешественник не вернется,
Мореплаватель мертв давно.
109
«Безвозмездно, беспечно, бесправно…»*
Безвозмездно, беспечно, бесправно,
Беззащитно гуляет мой сон.
Оттопырив короткие пальцы.
Отославши за борт котелок.
Он является зрелищем, равным
Лучшей фильме с количеством метров,
Превышающим хилую память,
Восхищающим шар паровой,
Важно входит в каюту бесправный.
Он садится и тонет со всеми.
Пробуждается в царстве подводном,
Мня, что прямо попал в мюзик-холл.
И опять улетает китаец.
И опять возникает испанец.
И опять рассуждает трактирщик.
И опять веселится еврей –
Вольным голосом с спорным акцентом,
С черным центом в немытой руке,
С отвратительным приват-доцентом
И с пощечиною на щеке.
«Отрицательный полюс молчит и сияет…»*
Михаилу Решоткину
Отрицательный полюс молчит и сияет.
Он ни с кем не тягается, он океан.
Спит мертвец в восхитительном синем покое,
Возвращенный судьбой в абсолютную ночь.
С головой, опрокинутой к черному небу,
С неподвижным оскалом размытых зубов,
Он уже не мечтает о странах, где не был,
В неподвижном стекле абсолютно паря.
На такой глубине умирает теченье,
И слова заглухают от нее вдалеке.
На такой глубине мы кончаем ученье,
Боевую повинность и матросскую жизнь.
Запевает машина в электрической башне,
И огромным снопом вылетает огонь.
И с открытыми ртами оглохшие люди
Наклоняются к счастью совместно с судном.
И прожектор ложится на плоскую воду
И еще полминуты горит под водой.
Металлический дом, точно колокол духов,
Опускается тихо, звонит в синеве.
И айсберг проплывает над местом крушенья,
Как Венера Милосская в белом трико.
1927
Дополнение к «Дирижаблю неизвестного направления»*
«Друзья мои, природа хочет…»*
Друзья мои, природа хочет,
Нас не касаясь, жить и цвесть.
Сияет гром, раскат грохочет,
Он не угроза и не весть.
Сам по себе цветет терновник
На недоступных высотах.
Всему причина и виновник –
Бессмысленная красота.
Белеет парус на просторе,
А в гавани зажгли огни,
Но на любой земле над морем
С Тобой, подруга, мы одни.
В ночном покое летней дружбы
В горах над миром дальних мук
Сплети венок из теплых рук
Природе безупречно чуждой.
1925
«Сияет осень, и невероятно…»*
Сияет осень, и невероятно,
Невероятно тонет день в тиши.
Счастливый дом наполнился бесплатно
Водою золотой моей души.
Сереют строчки, точно краткой мухи
Танцующие ножки набекрень.
Душа, едва опомнившись от муки,
Бестрепетно вздыхает теплый день.
Не удержать печаль в ее паденье,
Эшеров синий и ползучий дом.
Пронзителен восторг осенних бдений,
Пронзителен присест в совсем простом.
1925
«Мы, победители, вошли в горящий город…»*
Мы, победители, вошли в горящий город
И на землю легли. Заснули мертвым сном.
Взошла луна на снеговые горы,
Открыл окно сутулый астроном.
Огромный дым алел над местом брани,
А на горах был дивный холод ночи.
Солдаты пели, засыпая с бранью,
Лишь астрономы не смыкали очи.
И мир прошел, и лед сошел, и холод.
Скелет взглянул в огромную трубу.
Другой скелет сидел на камнях голый,
А третий на шелках лежал в гробу.
Запела жизнь в иных мирах счастливых,
Где голубой огонь звучал в саду.
Горели звуки на устах красивых,
В садах красивых и счастливых душ.
Так астроном убил дракона ночи,
А воин сосчитал на небе очи.
1925–1926
«Жизнь наполняется и тонет…»*
Жизнь наполняется и тонет
На дно, на дно.
И входит белый смех в хитоне –
Мертвец в окно.
Там ложно зеркало светает
В земной тюрьме
И лето в гости прилетает
К нагой зиме.
Стоит недвижно над закатом
Скелет весов,
Молчит со звездами на платье
Душа часов.
Кто может знать, когда луна
Рукою белой,
Как прокаженная жена,
Коснется тела.
В саду проснется хор цветов,
Ключ заблестит,
И соловей для темных слов
Во тьму слетит.
Огонь спускается на льдину
Лица жены.
Добро и зло в звезде единой
Сопряжены.
Вокруг нее сияют годы,
Цветы и снег,
И ночь вращается к восходу,
А солнце – к тьме.
Как непорочная комета
Среди огня,
Цари, невеста Бафомета,
Забудь меня.
1925–1926
«Свет из желтого окна…»*
Свет из желтого окна
Падает на твердый лед.
Там душа лежит, больна.
Кто там по снегу идет?
Скрип да скрип, ах, страшно, страшно.
Это доктор? Нет, чужой.
Тот, кто днем стоял на башне,
Думал с чашей золотой.
Пропадает в темноте.
Вновь метель с прохожим шутит,
Как разбойник на Кресте,
Головой фонарь покрутит.
И исчезнет, пробегая,
Странный свет в глазах больной,
Черный, тихий, – ожидает
На диване, – ледяной.
А она в бреду смеется,
Руку в бездну протянув,
То молчит, то дико бьется,
Рвется в звездную страну.
Дико взвизгнул в отдаленье
Черный гробовой петух.
Опускайтесь на колени –
Голубой ночник потух.
«Возлетает бесчувственный снег…»*
Возлетает бесчувственный снег
К полосатому зимнему небу.
Грохотание поздних телег
Мило всякому человеку.
Осень невесть откуда пришла,
Или невесть куда уходила,
Мы окончили наши дела,
Свет загасили, чтоб радостно было.
За двойным, нешироким окном
Зажигаются окна другие.
Ох, быть может, мы все об одном
В вечера размышляем такие,
Всем нам ясен не ложный закон,
Недоверье жестокое наше.
И стаканы между окон
Гефсиманскою кажутся Чашей.
115
«Померкнет день, устанет ветр реветь…»*
Померкнет день, устанет ветр реветь,
Нагое сердце перестанет верить,
Река начнет у берегов мелеть,
Я стану жизнь рассчитывать и мерить.
Они прошли, безумные года,
Как отошла весенняя вода,
В которой отражалось поднебесье.
Ах, отошел и уничтожен весь я.
Свистит над домом остроносый дрозд,
Чернило пахнет вишнею и морем,
Души въезжает шарабан на мост.
Ах, мы ль себе раскаяться позволим?
Себя ли позовем из темноты,
Себе ль снесем на кладбище цветы,
Себя ль разыщем, фонарем махая?
Себе ль напишем, в прошлое съезжая?
Устал и воздух надо мной синеть.
Я, защищаясь, руку поднимаю,
Но, не успев на небе прогреметь,
Нас валит смех, как молния прямая.
«Идет твой день на мягких лапах…»*
Вячеславу Иванову
Идет твой день на мягких лапах,
Но я не ведаю, смеюсь.
Как тихий звук, как странный запах,
Вокруг меня витает жуть.
О мстительница! Долго, долго