Заглядывая в стекла, билась пери,
Пока вверху от счастья антраша
Выкидывал священный рак за дверью.
«Бездушно и страшно воздушно…»*
Бездушно и страшно воздушно,
Возмутительно и лукаво
Летает стокрылое счастье.
В него наливают бензин.
На синее дерево тихо
Влезает один иностранец.
Он машет тоненькой ручкой.
Арабы дремлют внизу.
Они танцевали, как мыши,
Обеспеченные луною,
Они оставались до бала,
Они отдавались внаём.
И было их слишком мало,
И было их слишком много,
Потому что поэтов не больше,
Не больше, чем мух на снегу.
«Синий, синий рассвет восходящий…»*
А. С. Гингеру
Синий, синий рассвет восходящий,
Беспричинный отрывистый сон,
Абсолютный декабрь, настоящий,
В зимнем небе возмездье за всё.
Белый мир поминутно прекрасен,
Многолюдно пустынен и нем,
Безупречно туманен и ясен,
Всем понятен и гибелен всем.
Точно море, где нежатся рыбы
Под нагретыми камнями скал,
И уходит кораблик счастливый,
С непонятным названьем «Тоска».
Неподвижно зияет пространство,
Над камнями змеится жара,
И нашейный платок иностранца
Спит, сияя, как пурпур царя.
Опускается счастье, и вечно
Ждет судьбы, как дневная луна.
А в тепле глубоко и беспечно
Трубы спят на поверхности дня.
«Он на землю свалился, оземь пал…»*
Он на землю свалился, оземь пал,
Как этого хотел весенний вечер,
Как в это верил царь Сарданапал.
Как смел он, как решился, человече!
Как смел он верить в голубой пиджак,
В оранжевые нежные ботинки
И в синий-синий галстук парижан,
В рубашку розовую и в штаны с картинки!
Цвело небес двуполое пальто,
Сиреневые фалды молча млели,
И кувыркалось на траве аллеи
Шикарное двухместное авто.
И, кажется, минуты все минули.
Качнулся день, как выпивший холуй,
И стало что-то видно, будто в дуле,
В самоубийстве или на балу.
Качнулся день и вылетел – и вышел
Я к дому своему, как кот по крыше.
Art poétique*
Александру Самсоновичу Гингеру
Поэзия, ты разве развлеченье?
Ты вовлеченье, отвлеченье ты.
Бессмысленное горькое реченье,
Письмо луны средь полной темноты.
Он совершен, твой фокус незаметный,
И шасть летит сквозь мокрые леса
Стон Филомелы, глас зари ответный,
Что шевелит камышины сердца.
Седалище земного Аполлона,
Душа почит в холодном шутовстве,
В огромном галстуке, в парах одеколона,
С ущербным месяцем на каменном лице.
Но вот летят над подлецом идеи,
Он слушает с прищуренным лицом.
Как режиссер, что говорит с борцом,
Закуривает он кредиткой денег.
Слегка идет, почесывая бланк,
Наполовину спит в иллюзионе,
Где Чарли Чаплин и Дуглас Фербанкс
В экране белом ходят, как в хитоне.
Заходит в писотьер, в публичный сад.
Ползет вперед, потом спешит назад
И наконец вытаскивает фишку.
Все падают и набивают шишку.
И подают пальто их благородью…
С немытыми ногами слон в хитоне,
Он смутно движется к жилищу Гесперид,
Запутываясь в фалдах, в смехе тонет,
Изнанкою являя жалкий вид.
Извержен бысть от музыки, отвержен,
Он хмуро ест различные супы.
Он спит, лицом в холодный суп повержен,
Средь мелких звезд различной красоты.
1925–1931
«Я яростно орудовал платком…»*
Я яростно орудовал платком
Был страшный насморк и к тому же слёзы
И яблоки катились над лотком
Как мокрые коричневые розы
Так совершенно одинок холуй
Что даже не умеет жить как барин
Развязно ест воздушную халву
И отдувается (ну впрямь сейчас из бани)
(Дышали подворотни как киты
Земным эпилептическим весельем
И души мертвых мягкие скоты
Летали в гости и на новоселье)
Признайся, пери! нет тебя в живых!
Ты так как я притворно существуешь
Не опуская голову танцуешь
Не поворачивая головы.
Шикарный день расселся в небеси
На белых белых шелковых подушках
(Ты тихо ешь шикарная пастушка
Мое лицо с кружками колбасы)
«Пришла в кафе прекрасная Елена…»*
Пришла в кафе прекрасная Елена.
Я нем; все неподвижны; нем гарсон.
Елена, Ты встряхнула мертвый сон,
Воскресла Ты из небытия тлена.
Я с подозрением поцеловал висок.
Но крепок он. Но он не знает тлена.
Мешает стол мне преклонить колена.
Но чу! Оружие стакану в унисон.
Изменника я войсковой оплот,
Вздымаю стул; но вдруг проходит год –
Смотрю кругом: не дрогнула осада.
О Троя, что ж погибнет Ахиллес?!.
Но вот Улисс; он в хитру лошадь влез.
Иду за ней, хоть умирать досада.
«Томился Тютчев в темноте ночной…»*
Томился Тютчев в темноте ночной,
И Блок впотьмах вздыхал под одеялом.
И только я, под яркою луной,
Жду, улыбаясь, деву из подвала,
Откуда счастье юное во мне,
Нелепое, ненужное, простое,
Шлет поцелуи городской луне,
Смеется над усердием святого,
В оранжевых и розовых чулках
– Скелет и Гамлет, Делия в цилиндре –
Оно танцует у меня в ногах,
На голове и на тетради чинно.
О муза, счастье, ты меня не знаешь,
Я, может быть, хотел бы быть святым,
Растрачиваешь жизнь и напеваешь
Прозрачным зимним вечером пустым.
Я, может быть, хотел понять несчастных,
Немых, как камень, мелких, как вода,
Как небо, белых, низких и прекрасных,
Как девушка, печальных навсегда.
Но счастие не слушалось поэта –
Оно в Париже проводило лето.
«Напрасным истреблением страстей…»*
Напрасным истреблением страстей
Мы предавались на глазах гостей.
Они смеялись, жались, забивались,
Нас покидали и не возвращались.
Был темен вечер той последней встречи,
И дождь летел со скоростью картечи.
Но ты, нескромно прежде весела,
Хотела тихо встать из-за стола.
1926
«Я люблю, когда коченеет…»*
Я люблю, когда коченеет
И разжаться готова рука
И холодное небо бледнеет
За сутулой спиной игрока.
Вечер, вечер, как радостна вечность,
Немота проигравших сердец,
Потрясающая беспечность
Голосов, говорящих: конец.
Поразительной тленностью полны,
Розовеют святые тела
Сквозь холодные, быстрые волны
Отвращенья, забвенья и зла.
Где они, эти лунные братья,
Что когда-то гуляли по ней?
Но над ними сомкнулись объятья
Золотых привидений и фей.
Улыбается тело тщедушно,
И на козырь надеется смерд.
Но уносит свой выигрыш – душу –
Передернуть сумевшая смерть.
«Александр строил города в пустыне…»*
Александру Гингеру
Александр строил города в пустыне,
Чтил чужие вина и богов.
Память, чай, его жива поныне.
Шел и не снимал сапог: без сапогов.
Александр был провинциал тщедушный,
С толстой шеей набок и белком навыкат.
Александр был чудак великодушный,
Илиаду под кирасой мыкал.
Вспыльчивый и непомерно добрый,
Друг врагу, он в друге зрел врага.
В снежных скалах на морозе твердом
Нес безумного солдата на руках.
Если не считать пороков неких,
Тела слабости, судьбы, ее щедрот,
Есть похожие на Бога человеки,