Спало мертвое время в открытом железном гробу.
Тихо бабочки снега садились вокруг на деревья.
Фиолетовый отблеск все медлил над снежною степью,
Как небесная доблесть, в Твоих неподвижных глазах –
Там, где солнце приковано страшною черною цепью,
Чтоб ходило по кругу, и ангел стоит на часах.
Пойте доблесть Мореллы, герои, ушедшие в море,
Эта девочка-вечность расправила крылья орла.
Но метели врывались, и звезды носились в соборе,
Звезды звали Мореллу, не зная, что Ты умерла.
Молча в лунную бурю мы с замка на море смотрели,
Снизу черные волны шумели про доблесть Твою,
Ветер рвался из жизни, и лунные выли свирели,
Ты, как черный штандарт, развевалась на самом краю.
Ты, как жизнь, возвращалась; как свет, улетающий в бездну,
Ты вступила на воздух и тихо сквозь воздух ушла.
А навстречу слетали огромные снежные звезды,
Окружали Тебя, целовали Тебя без числа.
Где Ты, светлая, где? О, в каком снеговом одеянье
Нас застанет с Тобой Воскресения мертвых труба?
На дворе Рождество. Спит усталая жизнь над гаданьем,
И из зеркала в мир чернокрылая сходит судьба.
1930
Серафита I*
Электрических скрипок взыванье рождалось во мраке,
На огромном экране корабль опускался ко дну,
Дождь шумел на асфальте. Трещала рулетка в бараке.
На пороге свободы Ты вспомнишь ли эту весну?
Ты глаза закрывала и в страшную даль уходила,
В граммофоне Тангейзер напрасно о смерти кричал.
Ты была далеко, Ты, быть может, на небо всходила,
Мир сиял пред Тобою, как утренний снег, и молчал.
Разрывались созвездья, и в розах рождались миры,
Но средь пения жизни я пал у невидимой двери.
О Мария, там, в бездне, Ты имя мое помяни,
Я, быть может, услышу, я, может быть, вспомню тот берег.
Так был сон Твой глубок, что могла незаметно разбиться
Золотистая нить. И уже Ты, казалось, не дышишь.
Я из грохота жизни Тебя умолял опуститься.
Умолял и надеялся: может быть, Ты не услышишь.
Только голос родился. Ах, я не понял сначала,
Он в таком утомленье рождался, так долго летел,
Точно птица, что вечность крылами над морем качала,
Он себе удивлялся и сам себя слушать хотел.
«Я с Тобой навсегда. Я на небе Тебя не теряю.
Это темное имя я в круги зари унесла.
Засыпаю, теряюсь, слабею, лечу, умираю.
Ангел белое имя со мною над хаосом зла».
Только свет, точно желтое лезвие, вышел из мрака.
Представленье кончалось, дождливая гасла весна.
Быстро время проходит, но сердце не ведает страха.
Сердце слышит, как молятся в круге зари имена.
1930
Серафита II*
Ночь подвигалась вперед. Всё само от себя отличалось,
Всё превращалось в ином. Было время Тебе появиться.
В подземелье мы пели, и девушка в карты играла,
Только я выходил, и молчал, и пытался молиться.
И к вину возвращался. О, если бы Ты не пришла!
Мы со всею любовью, со щедростью, с братской печалью
Всё же сделали б то, что хотели сияния зла,
Потому что никто ничего о рассвете не знали.
Всё казалось иным. Было время Тебе снизойти.
Было что-то в заре, что уже не хотело проснуться.
Солнце в бездне молилось, ему не хотелось взойти,
А – заплакать, погаснуть и в саван лучей завернуться.
А гитара кричала: мы лучшего были достойны,
Но они отвернулись, они позабыли о нас.
Только в худшей судьбе, лишь во тьме и в грязи непристойной,
Наша звездная участь безумной печалью слышна.
Пейте черные звезды! Но вспыхнуло вдруг мирозданье.
Ты вошла не спросясь. Даже руку поднять не успели.
Мы не ждали Тебя. Ты сквозь бездну пришла на свиданье.
Глубоко под землей мы играли, мы врали и пели.
И была Ты тиха, как рассвет над фабричным кварталом,
Хороша, точно пыльная ветка в пустых городах.
Ты у грязной стены, прислонившись как пьяный, стояла,
И в глазах Твоих слезы сияли, как птицы в лесах.
Ты смотрела на лица, на пепел, на сданные карты
И молчала, готовая тысячу раз умереть.
Мы из тьмы исступленья, в смятенье и в дыме азарта,
Созерцали готовую тысячу раз умереть.
И петух закричал, точно ангел над миром позора.
Ты простерла ладони и тихо сказала, что – «Скоро».
1930
Стоицизм*
В теплый час над потемневшим миром
Желтоносый месяц родился
И тотчас же, выстиранный с мылом,
Вдруг почувствовал: осень, сад.
Целый день жара трубила с башни,
Был предсмертный сон в глазах людей.
Только поздно улыбнулся влажно
Темно-алый вечер чародей.
Под зеленым сумраком каштанов
Высыхал гранит темно-лиловый.
Хохотали дети у фонтана,
Рисовали мелом город новый.
Утром птицы мылись в акведуке,
Спал на голых досках император.
И уже средь мрамора и скуки
Ад дышал полуденный с Евфрата.
А над замком под смертельным небом,
Распростерши золотые крылья,
Улыбалась мертвая победа
И солдат дремал под слоем пыли.
Было душно. В неуютной бане
Воровали вещи, нищих брили.
Шевеля медлительно губами
Мы в воде о сферах говорили.
И о том, как, отшумев прекрасно,
Мир сгорит, о том, что в Риме вечер,
И о чудной гибели напрасной
Мудрецов, детей широкоплечих.
Насмехались мокрые атлеты,
Разгоралась желтая луна,
Но Христос, склонившийся над Летой,
В отдаленье страшном слушал нас.
В море ночи распускались звезды
И цветы спасались от жары,
Но, уже проснувшись, шли над бездной
В Вифлеем индусские цари.
И слуга у спящего Пилата
Воду тихо в чашу наливал,
Центурион дежурный чистил латы,
И Иосиф хмуро крест стругал.
1930
«Целый день в холодном, грязном саване…»*
Целый день в холодном, грязном саване
Спал мечтатель, позабыв о мире.
Утром было состязанье в плаванье,
Трубачи играли на буксире,
Потные гребцы кричали с лодок,
Шумно люди хлопали с мостов,
И в порыве ветра на свободу
Флаги рвались с окон и шестов.
Ветер в воду уносил журналы,
В синеву с бульвара пыль летела.
И воздушный шарик у вокзала
Бился в ветках липы облетелой.
Все, что летом прочь не уезжали,
Желтый лист возили на бульваре
И на небе, щурясь, разбирали
Объявленье на воздушном шаре.
Все они бодрились, улыбались
И грустить друг другу не давали,
Будто никогда не ошибались,
Будто ничего не ожидали.
И устав от пестроты и лени,
Возвратились по домам без ног
В час, когда в больном оцепененье
Встал мечтатель и раскрыл окно.
1930
«Мир был темен, холоден, прозрачен…»
Мир был темен, холоден, прозрачен,
Исподволь давно к зиме готов.
Близок к тем, кто одинок и мрачен,
Прям, суров и пробужден от снов.
Думал он: смиряйся, будь суровым,
Все несчастны, все молчат, все ждут,
Все, смеясь, работают и снова
Дремлют, книгу уронив на грудь.
Скоро будут ночи бесконечны,
Низко лампы склонятся к столу.
На крутой скамье библиотечной
Будет нищий прятаться в углу.
Станет ясно, что, шутя, скрывая,
Всё ж умеем Богу боль прощать.
Жить. Молиться, двери закрывая.
В бездне книги черные читать.
На пустых бульварах замерзая,
Говорить о правде до рассвета,
Умирать, живых благословляя,
И писать до смерти без ответа.
1930
«Тихо в доме, люди вышли к миру…»*
Тихо в доме, люди вышли к миру,
Слышен дальний хохот голосов,
Медленно склоняется к надиру
Стрелка солнечных часов.
Каждому родившемуся мигу
Руки цепью связывают сны.
В подземелье жизнь читает книгу.
В монастырском платье у стены
Ключ сочится в голубую воду
Медленной холодною струей,
Исчезает, выйдя на свободу,
Обретает солнечный покой.
Тихо шепчет голос безучастный:
Погружайся в символы, читай,
Тишину загадочного часа
Слезам жалости предпочитай,
Будь красивым, чистым, незнакомым,
Жди исчезнуть, радуйся векам…
Тихо вечер вышел из-за дома,
Поднялся навеки к облакам.
Жизнь читала, плакала, молилась,
Целовала книгу у стены.
Солнце на горе остановилось
И в последний раз смотрело вниз.
Было глухо, холодно над морем,
Лишь внизу, на страшной глубине,
Отошло уже земное горе,
Тихо дверь закрылась на стене.
Белое сияние*
В серый день у железной дороги