*
Тень Гамлета. Прохожий без пальто.
Вороны спят в садах голубоватых.
И отдаленный слышится свисток –
Вороны с веток отряхают вату.
Пойти гулять. Погладить снег рукой.
Уехать на трамвае с остальными.
Заснуть в кафе. В вине найти покой.
В кинематографе уйти в миры иные.
Но каково бродягам в этот час?
Христос, конечно, в Армии Спасения.
Снижался день, он бесконечно чах,
Всё было тихо в ночь на воскресенье.
По непорочной белизне следы
Бегут вперед – и вдруг назад навстречу.
Куда он шел, спасаясь от беды?
И вдруг решил, что поздно и далече.
Вот отпечаток рук. Вот снегу ком.
Все сгинули. Всё ветер заметает.
Всё заперто. Молчит господский дом –
Там в роскоши всю ночь больной читает.
Всё спуталось, и утомляет шрифт.
Как медленно ползут часы и строки.
Однообразно поднимаясь, лифт
Поет, скуля. Как скучно одиноким.
Звенит трамвай. Никто не замечает –
Всё исчезало, таяло, кружилось…
Лицо людей с улыбкой снег встречает –
Как им легко и тихо становилось.
А смерть его сидит напротив в кресле
И, улыбаясь, стены озирает.
Уж ей давно известны эти песни –
Она газету смятую читает.
Известно ей: лишь только жар спадет,
Забудет всё, и вдруг удар из мрака –
Снег в комнату, и посиневший рот
Как мне понять? – Тебе довольно страха?..
Когда спадает жар и день встает,
Прощай пока. Наутро снег растает,
С письмом веселый почтальон придет.
Как быстро боль воскресший забывает.
Не ведая живет – и вдруг врасплох…
Погаснет лампа, распахнутся окна.
– Дай мне подумать, я устал, я плох.
– Не время думать. Время забывает.
А бедный нищий постоянно видит
Перед собою снег и мокрый камень.
Он фонари в тумане ненавидит.
Его, мой друг, не обмануть стихами.
Он песенку поет – под барабан –
В мундире синем. – Господи помилуй!
Ты дал мне боль Своих ужасных ран.
Ты мне понятен. Ты мне близок, милый,
Я ем Твой хлеб. Ты пьешь мой чай в углу.
В печи поет огонь. Смежая очи,
Осёл и вол на каменном полу
Читают книгу на исходе ночи.
1931
Молитва*
Ночь устала. И месяц заходит.
Где-то утренний поезд пропел.
Страшно думать, как время проходит, –
Ты ж ни думать, ни жить не успел.
Вечно ищем забыть и забыться,
Ходим, шутим и карты сдаем.
На таинственный суд ли явиться?
Отрешиться ль от страха в пустом?
А потом, на исходе дурмана,
Видеть бледную, страшную ночь –
Точно смерть из окна ресторана,
И никто уж не в силах помочь.
Нет, уж лучше при лунном сиянье.
Буду в поле судьбу вспоминать,
Слушать лай отдаленный в тумане,
О содеянном зле горевать.
Лучше сердце раскрою, увижу
Маловерие, тщетную тьму.
Осужу себя сам и унижу,
Обращусь беззащитно к Нему.
«Рождество расцветает. Река наводняет предместья…»*
Рождество расцветает. Река наводняет предместья.
Там, где падает снег, паровозы идут по воде.
Крыши ярко лоснятся. Высокий декабрьский месяц
Ровной синею нотой звучит на замерзшем пруде.
Четко слышится шаг, вдалеке без конца повторяясь,
Приближается кто-то и долго стоит у стены.
А за низкой стеной задыхаются псы, надрываясь,
Скаля белые зубы в холодный огонь вышины.
Рождество, Рождество! Отчего же такое молчанье,
Отчего всё темно и очерчено четко везде?
За стеной Новый Год. Запоздалых трамваев звучанье
Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде.
Как всё чисто и пусто. Как всё безучастно на свете.
Всё застыло, как лед. Всё к луне обратилось давно.
Тихо колокол звякнул. На брошенной кем-то газете
Нарисована елка. Как страшно смотреть на нее.
Тихо в черном саду, диск луны отражается в лейке…
Есть ли елка в аду? Как встречают в тюрьме Рождество?
Далеко за луной и высоко над жесткой скамейкой
Безмятежно нездешнее млечное звезд торжество.
Всё как будто ждало, и что спугнута птица шагами
Лишь затем, чтоб напомнить, что призраки жизни страшны,
Осыпая сиянья, как долго мы были врагами
Тишины и природы, и всё ж мы теперь прощены.
1930–1931
За чтением святого Франциска*
Моя душа – как воробей
Чирикает в саду Иисуса.
Чужих лесов не нужно ей,
Ей даль и воздух не по вкусу.
Нет, этот садик городской
С развешенным бельем, а возле
Окружный путь с его тоской,
Доска столярная на козлах.
Здесь ближе Он, чем во дворцах.
Я жду: откроется окошко –
И грязный лик, всегда в слезах,
Украдкой улыбнется кошке,
А мать Нездешней Красоты
Его, склонившись, поцелует…
Тогда, душа, чирикнешь Ты
И счастлива, как птица, будешь.
29.1.1932
Над солнечною музыкой воды*
Посв<ящается> Наталии Столяровой
«Не говори мне о молчанье снега…»
Не говори мне о молчанье снега.
Я долго спал и не был молодым
И вдруг очнулся здесь, когда с разбега
Остановился поезд у воды.
Смерть глубока, но глубже воскресенье
Прозрачных листьев и горячих трав.
Я понял вдруг, что, может быть, весенний
Прекрасный мир и радостен, и прав.
И всё, о чем мы говорили в поле,
На мокрый хлеб поваленный глядя,
Всё было где-то на границе боли
И счастья долгожданного дождя.
Еще в горах туманной полосою
Гроза скрывает небо за собой,
Но радом, за песчаною косою,
Уж ярко солнце встретилось с водой.
Мгновенно отозвавшись счастьем новым,
Забыв о том, чем мучила зима,
Она довольна голубой обновой,
До края неба гребнями шумя.
Сияет жизнь, она близка к награде,
Свой зимний труд исполнивши любя,
И всё вокруг одна и та же радость,
Что слушает во всём и ждет себя.
С ленивою улыбкой молчаливой,
В кустах, где птицы говорят с Тобой,
Читая так, Ты кажешься счастливой,
И радостью Твоей блестит прибой.
И в ней бродячим кажется цветком
Мороженщик под зонтиком линялым,
И парусник за низким маяком
Уходит, уменьшаясь в небе талом.
1932
«Богу родиться в земном, человеку родиться в небесном…»*
Николаю Татищеву
Богу родиться в земном, человеку родиться в небесном,
Дивный Меркурий зовет одновременно мать и жена.
Падает пламя. Огонь подымается к звездам,
Вечной весною цветет в глубине вышина.
Июнь 1932
«В ярком дыме июньского дня…»*
В ярком дыме июньского дня,
Там, где улица к морю ведет,
Просыпается утро от сна,
Сад цветет и шарманщик поет.
Огибая скалистый мысок,
Пароход попрощался с Тобой.
Темно-желтый дорожек песок
Свежеполит водой голубой.
В ресторане под тентами штор
Отраженья речной глубины,
И газета летит на простор –
В шум морской и воздушной волны.
Посмотри! всё полно голосов,
Ярких платьев, карет дорогих,
И в горячий уходят песок
Руки смуглые женщин нагих.
В далеко средь молочных паров
Солнце скрыло хрустальной дугой
Грань воздушных и водных миров,
И один превратился в другой.
А за молом, где свищет Эол
И, спускаясь, пылит экипаж,
Сквозь сады, в сновидении пчел,
Гордый дух возвратился на пляж.
Значит, рано молитвы творить,
Слишком летняя боль глубока –
Так, впадая, на солнце горит
И, теряясь, сияет река.
«Там, где, тонкою нитью звеня…»*
Д. Ш.
Там, где, тонкою нитью звеня,
Ветер боли и вольности рад,
Ярким дымом июльского дня