Радиус длиной со срадий
Пуписи отрицают это
Но острогномы смеются над глазом
Глубина ее сто сорок тысяч ног
Водоизмещение ее отрицательное
Широты у нее не наблюдается
Песня третья*
Первый ангелас: Мууу тууба промутись к муукам
Второй ангелас который оказывается тем же самым
где-то близко и сонно: Буси бабай дуси дамай самумерсти не замай
Третий ангелас который оказывается предыдущим громко
и отрывисто как будто его ударили сзади ногой в сезади:
Усни Усни кусти, такомай, шагомай, соуууоу пик
Свертилиллиолололосяся
Кружится и танцует на одном месте
первый ангел опять все тише: Муууудрость
Гуна вдруг просыпается и говорит
Non mais merde
И тотчас же все рыбы исчезают
Песня четвертая*
На луне живут я и моя жена
На луну плюют я и моя жена
Луна не любит ни меня ни моей жены
У попа была луна
Он ее убил
Но увидев что она моя жена
Он ее похоронил
И надпись написал
Здесь останавливаться строго запрещается
а также defense d’afficher свои чувства
Оооочень это пондравилось
Тогда я дал попу по пупу
Толстому по толстой части
и с тех пор
Сетаси молчат
Гунаси молчат
Стихаси звучат
Ангеласи мычат
Во сне
Dionisus au Pôle Sud*
A.A.B.
Personnages:
Marie – Solveig – Helene – Venus – Anne – principe femme dans la nature
Jesus – Dionisus – principe androgyne correlation du passif et de l’actif
Marie lias «Sophie»-Sephira devenant par refraction Sophie Achamot ame humaine
Christ non encore пё – conscience humaine – ratio
Ange
Xbyageurs
et snobs ex.
Розовый крест опускался от звезд,
Сыпались снежные розы окрест.
Путник, не тронь эти странные розы –
Пальцы уколешь шипами мороза.
Милый, не верь ледовитой весне –
Всё это только лишь розовый снег…
В розовом фраке волшебник-Христос
Там собирает букеты из роз.
Вечером выползли толстые раки.
В проруби – призрак в сиреневом фраке.
Утром хихикали красные груди,
Сонно лежали убитые люди.
Чу, по шоссе, точно палец по торе,
Едет за сыном мадонна в моторе!
Как на холсте Одильона Редона,
Скачет в карете красотка мадонна.
Но опускается занавес снега,
Загромождает дорогу телега.
Ангел-шофер, поднимись над дорогой
(Нерасторопны лакеи у Бога).
Но хохотал огнедышащий поезд –
Дева Венера срывает свой пояс,
Шубу снимает Диана во сне,
Ева стремительно сходит на снег.
Дива, опомнись, проснись, обернись –
Умер в хрустальных цепях Адонис.
Он утонул, белозубый охотник,
Плачет отец его, Праведный Плотник.
Но, как спортсмен, как кочующий жид,
Сольвейг-мадонна на лыжах бежит.
Брызжет сиянье на нежную леди,
Анну-Диану боятся медведи;
В разнообразном холодном сиянье
Призрак скользит по стране без названья,
Там, где себя устрашается голос,
Что произносит фамилию «Полюс».
И наконец под горой из стекла
Видит Елена два белых крыла.
Зрит полосатое знамя и звезды
Сквозь неподвижный разреженный воздух,
Дом – воплощение неги и скуки,
Запахи кухни и трубные звуки…
И в полосатой зеркальной стене
Видит она, как в прозрачном вине
Ходят прекрасные дамы и лорды,
Нежны, холодны, прекрасны и горды.
По бесконечным гостиным кочуют,
В розовых платьях бесстрастно танцуют,
И в невозвратном счастливом жужжанье
В радостном небе летят горожане.
И среди них – восхитительный денди
С синим моноклем на шелковой ленте.
Гладко постриженный, в возрасте, в теле,
Здесь Дионис проживает в отеле.
Вышел; прилично приветствовал мать,
Стал дорогую перчатку снимать.
Но не пожались различные руки,
Сольвейг на снег опадает от скуки,
Сольвейг на смерть оседает от смеха,
Лает в ответ ледовитое эхо.
Грудь неестественный смех разрывает,
Сольвейг ослабла, она умирает.
Франт не успел дотянуться до тела.
Тело растаяло. Оно – улетело.
Дневник Аполлона Безобразова*
Посв<ящается> Д. и Н. Татищевым
Кто твой учитель пенья? Тот, кто идет по кругу. Где ты его увидел? На границе вечных снегов. Почему ты его не разбудишь? Потому что он бы умер. Почему ты о нем не плачешь? Потому что он – это я!
Бесконечность судёб, облака. Всё легко, что касается звуков. Посылает башня лучи. Ты ж молчи, посылаемый в бездну.
Тихо в сердце воздушных шаров. Солнце греет открытые окна. На границе иных миров дирижабль души скользит.
Кто там со странным флагом? Непомнящий. Кто там упавший навзничь… Неслышащий… Кто там напоминающий зимнее солнце, закутанный в мысли, неизвестный, не нашедший себе примененья; чего он ждет… Обратного поезда… Возвращения.
Голоса медуз и время, тенистые годы, шум водопада, и руки в земле погребенных статуй, и огромные тени аэростатов – всё забудется, всё позабудет вернуться… Сон… Так падает ручка из рук.
Как всё это было давно. Как всё минуло, прежде чем мысль появилась сама о себе. Птицы падали в белой одежде, бесконечно прекрасны и страшно покорны судьбе.
Эти белые льды появились давно. Мы не видели их, что таились средь роз. Это на них пел тот соловей, тот таинственный голос за сценой, за которым покинули жизнь наши лучшие мысли о счастье.
От высокой жизни березы только листья остались в море. Берега позабыли воду, пароход позабыл природу. Дачи хлопают крыльями крыш. Птица-чайка летит на север. Путешественник там замерз, можно съесть его нежный голос… Руки моря кажутся белыми… Они указывают в воздух.
Был страшный холод. Трескались деревья. Во ртути сердце перестало биться. Луна стояла на краю деревни, лучом пытаясь отогреть темницы.
Всё было дико, фабрики стояли, трамваи шли, обледенев до мачты. Лишь вдалеке, на страшном расстоянии, вздыхал экспресс у черной водокачки.
Всё было мне знакомо в черном доме. Изобретатели трудились у воронок, и спал одетый, в неземной истоме, в гусарском кителе орленок.
Дали спали. Без сандалий крался нищий в вечный город. В башнях матери рыдали. Часового жалил холод.
В храмах на ночь запирали отражения планет. Руки жесткие стирали лица дивные монет.
Чу, вдали сверчок грохочет. У подземных берегов, там Христос купался ночью в море, полном рыбаков, и душа легионера, поднимаясь к высотам, миро льющую Венеру видела к Его ногам.
Тихо бронзовые волки смотрят пристально на звезды. В караульном помещенье угли тлеют в камельке. А в огромном отдаленье к Вифлеему втихомолку поднимается на воздух утро в бронзовом венке.
Знамя рвется в бой. Человек рвется к Богу. Аэростат золотой сам собою нашел дорогу.
Выше – ближе к страшной грозе. Всё легко, что касается музыки. Ничего земного не жаль. Всё равно уходящим в даль. Голоса превращаются в сталь.
Погасающее солнце было покрыто мухами и водорослями, и бессильные его колесницы не могли уже страшными звуками отогнать полуночных птиц. Всё кончалось вечными муками уже потерявшей надежду зари. Тихо в гробы ложились цари. Они читали газеты. Падала молча рука на бумагу. Ноги звезд уходили в подземную тину. (Кто раздавит лягушку, на небе убьет облако.) Но если бы он знал, как сонливость клонит нестерпимо, он бы сам умер от грусти в осеннем хрусте.
Кроме того, там была еще идея жизни и идея времени (обе столь ужасные, что о них стоит упоминать) и другие подводные анемоны, окруженные звуками.
Безостановочно скользил водопад зари. Города пели в сиренях сиренами своих сирен заводов, там были ночь и день и страшно красивые игральные карты, чудесно забытые в пыли.
А сзади них стояли колоссы. Золотые колеса вращались за ними. А с моря сияла синева, и медленно расстилалась на песке душ горячая волна присутствия…
Всё, казалось, было безучастно и пусто; но, в сущности, миллионы огромных глаз наполняли воздух. И во всех направлениях руки бросали цветы и лили запах лилий из электрических ваз. Но никто не знал, где кончаются метаморфозы, и все хранили тайну, которую не понимали, а тайна тоже молчала и только иногда смеялась в отдалении протяжным, протяжным и энигматическим голосом, полным слез и решимости, но, может быть, она всё же говорила во сне.
Тогда железо ударялось о камень, колёса поворачивались, и на всех колокольнях мира били часы, и становилось понятным, что всё может быть легко, хотя всё кругом было зрелищем солнечной тяжести…
На аэродроме побит рекорд. Воздух полон радостью и ложью. Черная улица, грохот взглядов, удары улыбок, опасность.
А в тени колокольни бродяга играет на флейте… Тихо-тихо, еле слышно. Он разгадал крестословицу. Он свободен.
Медный двигатель Спинозы побивал последние рекорды. Водопады несли цветы и иллюстрированные каталоги, а на башне играла электрическая музыка и пел механический тенор огромного роста.