«Числа» – журнал, созданный в 1930 году по инициативе Н. Оцупа, – стал трибуной «младшего поколения». Напечатанный на роскошной бумаге, прекрасно иллюстрированный репродукциями художников «парижской школы», это, по выражению Поплавского, «журнал авангардистов новой послевоенной формации… не формальное течение, а новое совместное открытие, касательное метафизики „темной русской личности“… В „Числах“ впервые кончился политиканский террор эмигрантщины, и поэтому новая литература вздохнула свободнее» («Вокруг „Чисел“»). В этом журнале Поплавский напечатает большинство своих статей, стихи и отрывки из «Аполлона Безобразова».
Одновременно он принимает активное участие в дискуссиях на литературные темы, в поэтических вечерах и собраниях «Зеленой лампы», «Кочевья», «Чисел». Он выступает с чтением докладов на философские и религиозные темы. Речь его, по свидетельству Ирины Одоевцевой, «лилась неудержимо, удивляя блеском, остротой мыслей и главное – парадоксами, а иногда просто ошарашивая слушателей»[69]. Каждое выступление Поплавского было не просто чтением доклада, а, по существу, настоящим словесным творением, рождающимся при контакте с публикой. Сохранились отчеты о некоторых докладах, а он их прочитал более десятка[70]. К примеру, о любви: «В. К. Поплавский[71] определял любовь как расточение, мотовство чувства. Молодой поэт, всегда находящий парадоксальные мысли в своих ораторских экспромптах, пространно рассказал о „фатальных женщинах“, которых тут же подразделил на несколько разновидностей. Речь В. Ю. Поплавского[72], блиставшая неожиданными примерами, неоднократно вызывала смешки слушателей»[73].
Многие его выступления вызывают полемику, так же как и статьи, «острые, блестящие по форме и часто тоже парадоксальные»[74], которые позволяют нам увидеть в Поплавском весьма талантливого художественного и литературного критика и своеобразного мыслителя, всегда стремившегося придать своим суждениям необычное, оригинальное выражение. Из литературных статей критика особенно отметила «По поводу… Джойса», где Поплавский, одним из первых открыв автора «Улисса», описывает «автоматическое письмо», изобретенное еще Лотреамоном. Помимо Джойса этим способом пользовались и французские сюрреалисты. Вскоре сам Поплавский, подчиняясь «навязчивому демону», станет записывать «в чистой их алогичной сложности» свои «Автоматические стихи». В статьях Поплавский развивает свои излюбленные темы, рассуждая о творческом процессе, о новой эмигрантской литературе, о живописи. Он проявил себя знатоком современного искусства, и в особенности творчества русских художников-авангардистов, осевших в Париже[75].
В те же годы Поплавский пытается выпустить сборник стихов, о чем свидетельствует его переписка с Ю. Иваском. В 1931 году наконец выходят «Флаги», единственная книга, которую Поплавскому удалось издать. Поэт включил в нее стихи 1923–1930 годов «на вкус публики». Это издание осуществилось благодаря помощи Лидии Харлампиевны Пумпянской, вдовы состоятельного рижского дельца, – все расходы по изданию она взяла на себя. По свидетельству Ильи Зданевича, «издатели искромсали текст, как могли, ввели старую орфографию, выбросили все, что было мятежного или заумного, дав перевес стихам, в которых сказывалось влияние новых кругов. Книга успеха не имела»[76]. С последним утверждением Зданевича можно не согласиться: «Флаги» вызвали много откликов, восторженных (Г.Иванов, Г. Адамович) или уничтожающих (Вл. Набоков), но никого из критиков не оставили равнодушным.
«Очарование стихов Поплавского – очень сильное очарование, – констатировал Георгий Иванов. – Настоящая новизна стихов Поплавского заключается совсем не в той „новизне“ (довольно, кстати, невысокого свойства), которая есть и в его стихах и которой, очень возможно, сам поэт и придает значение, хотя совершенно напрасно. Ни то, что показано в стихах Поплавского, ни то, как показано, не заслуживало бы десятой доли внимания, которого они заслуживают, если бы в этих стихах почти ежесекундно не случалось – необъяснимо и очевидно – действительное чудо поэтической „вспышки“, удара, потрясения, того, что неопределенно называется frisson inconnu…[77] Во „Флагах“ Поплавского frisson inconnu ощущается от каждой строчки, и, я думаю, надо быть совсем невосприимчивым к поэзии, чтобы, едва перелистав книгу Поплавского, тотчас же, неотразимо, это не почувствовать… Силу „нездешней радости“, которая распространяется от „Флагов“, можно сравнить безо всякого кощунства с впечатлениями от симфоний Белого и даже от „Стихов о Прекрасной Даме“»[78].
Критики расходились в определении движущего элемента поэзии Поплавского. Глеб Струве, например, считал, что «сюрреалистический мир Поплавского создан „незаконными“ средствами, заимствованными у „чужого“ искусства, у живописи»[79]. Другие же, полагавшие, что «поэзия Поплавского часто и по существу более живописна, чем музыкальна» (М.Цетлин), не ограничивались констатацией внешнего сходства, т. е. общих с Шагалом, Пикассо или Де Кирико тем (цирк, акробаты, ангелы, башни), а шли глубже, отмечая это родство на уровне творческой техники. М. Цетлин писал: «…стремление к своей поэтической „фактуре“ роднит поэзию Поплавского с современными живописными исканиями»[80]. В противовес ему Марк Слоним подчеркивал: «Связь между понятиями и словами очень часто бывает утеряна в стихах Поплавского – да и не важны для нее понятия, и не логического смысла надо искать в этом пестром мире, населенном условными образами. Вся эта игра воображения, все эти то смутные, то неожиданно яркие сны живут и движутся стихией музыки, плывут по воле тех ритмических комбинаций, которыми владеет Поплавский». «Музыка, – по мнению М. Слонима, – то есть тот элемент поэзии, который составляет ее первичную природу, все то, что словом сказать невозможно, что выше или ниже, но во всяком случае вне понимания рассудком и пятью чувствами – вот это и есть самое замечательное в стихах Поплавского. Его нельзя не заслушаться: этот голос, богатый интонациями нежными и вкрадчивыми, поет так чудесно, что забываешь обо всем, кроме обольстительного напева»[81].
Говоря о поэтической манере Поплавского, В. Вейдле называл его «самым своеобразным из молодых поэтов, выдвинувшихся в эмиграции. В лучших его стихах сочетаются очень особенным образом воспоминания о раннем Блоке с влияниями французской поэзии, больше всего Рембо». Но «звуковое своеобразие поэзии Поплавского, – считал Вейдле, – таит для поэта серьезную опасность. Он так увлечен, так убаюкан немного расплывчатой музыкой своего стиха, что сплошь и рядом для него становится безразличным, каким словесным материалом заполнить эти ритмические периоды»[82].
«Если бы среди парижских писателей и критиков произвести анкету о наиболее значительном поэте младшего эмигрантского поколения, – замечал Глеб Струве, – нет сомнения, что большинство голосов было бы отдано за Поплавского. По свидетельству Г. В. Адамовича, Мережковский на одном собрании после смерти Поплавского сказал, что для оправдания эмигрантской литературы на всяких будущих судах с лихвой достаточно одного Поплавского»[83].
Остальные сборники стихов поэта вышли уже посмертно. На деньги, собранные благодаря продаже картин из личной коллекции Поплавского и щедрой помощи его друга художника Михаила Ларионова, Н. Татищев выпустил книги «Снежный час» (1936) и «В венке из воска» (1938). Почти через три десятка лет, в 1965 году, он же издал сборник «Дирижабль неизвестного направления», куда помимо вариантов ранее опубликованных стихов вошло и несколько удивительных мистических стихотворений («Комната во дворце далай-ламы», «Учитель») – их, как нам теперь известно, Татищев извлек из папок и тетрадей, где хранились «Автоматические стихи». Даже «угомонившись», Поплавский продолжал писать «для себя» стихи экспериментальные, в том числе и «автоматические»: тридцать из них в слегка переработанном виде были включены им в «Дневник Аполлона Безобразова» и напечатаны в 10-м номере «Чисел», но публика не приняла их – она отдавала предпочтение более традиционным образам поэтического творчества Поплавского; вот почему поэту все чаще приходилось писать «в стол», становясь и в России зарубежной «внутренним эмигрантом». «Эмиграция не только ничего не могла дать, но и взяла у него все, что сумела»[84].
Главной привязанностью Поплавского была Дина Шрайбман, давшая ему «материнскую нежность еврейских женщин». Борис нуждался в ней, искал в ней утешения, но считал эту любовь, основанную на взаимной жалости, неправильной. Возможно, он бы и женился на Дине, если бы не встретился в 1931 году с Наталией Столяровой. Он пишет: «Я теперь скромнее и честнее, я понял свою люциферическую природу, и я ищу другого Люцифера, который бы растаял в моем присутствии, тогда и я обращусь, но не раньше» (из дневника 1932 года).
Эта страсть, захватив его всего, усиливает амплитуду колебаний «между небом и землей»: то взлеты до метафизических высот, то спады до «каторги» ревности, томительного одиночества. Сильнее, чем когда-либо, в Поплавском проявляется процесс мифотворчества, превращающий любимую девушку в мифологическое существо: «Это посвящается тебе, авантюрист, дикарь, не девушка, а сущий кентавр, чистый зверь-дух, великая охотница за душами, вдруг умаявшаяся, скитаясь по своим мифологическим болотам и взывающая к концу мира звучным и отчаянным гласом, ибо вся жизнь твоя греховна, жестокая, демоническая нимфа. Очнешься ты пещерной девственницей, и только тогда голос твой напомнит легкий дальний звон из глубины светло-голубого пейзажа Моне, подобно утр