Том 1. Стихотворения и поэмы — страница 10 из 12

ТИХВИН (Повесть)[330]

Посвящается П. Любарскому

Глава 1

I

Маленький ленивый городок,

Снежный, синеватый и лукавый,

Под ногой свежо хрустит ледок,

В высоте златятся свечи-главы,

И плывет на волнах красной лавы

Солнышко — корабль усталый в док.

Отзвонили. Женский монастырь

За рекой волнами затихает.

Собрались собаки на пустырь;

Жмутся, вьются, ни одна не лает,

И ползет с Заречья нежилая

Тишина — осенний нетопырь.

Засветились окна. Силуэт

Сдернул занавеску на окошко.

Вздрогнул луч, вонзив в сугроб стилет.

Прошмыгнула зябнущая кошка,

А метель скользит сороконожкой

И порывом звякает в стекле.

Я иду с вокзала. Петроград

Бросил поезд в зимние просторы…

Вон огни вагонные горят

Сквозь стекло, задернутое в шторы,

Но уже иные в сердце шпоры,

А во рту мороз — как виноград.

Скрип полозьев. Обувь просквозив,

Холод жжет неопытные пальцы,

Но — конец, приют уже вблизи:

Скоро в тихом бабушкином зальце,

Где в углу, как призрак, дремлют пяльцы,

Буду пить какао тетки Зи…

II

Утром солнце в замерзших стеклах

Водит танцы игруний-искр.

Печку, гремя, затопила Фекла,

Выбросив вьюшки копченый диск.

Холод рубашки приятно зябок,

Дрожкую бодрость когтит мураш.

Мускул бицeпса, как крепкий яблок, —

Что же под вечер, коль так с утра?

Даже вода, где ланцеты льдинок,

Кажется нежно зовущей в бред.

Отблески солнца и блеск ботинок

Радуют, ровно в осьмнадцать лет.

Булка и масло. Скрипящий творог.

Скромный племянник, крепыш бутуз.

Мир осязаем, он прост и дорог,

Сердце же — дерзкий козырный туз…

Ешь, словно пишешь (уписан коржик),

Губы танцуют, в глазах усмех.

Каждая радость здесь как-то тверже:

Всё для тебя, если сам для всех.

III

В переулке тишина мороза,

Белый, ровный, безмятежный блеск,

А на небе золотая роза

Или Спас на белом корабле.

Скатанный метелью, не раскатан,

Лег пушисто путь к монастырю,

Что, прижавшись к розовому скату,

Смотрит на вечернюю зарю.

Не ему несу свое веселье,

Твердость щек и кровь озябших губ,

Пробираясь межсугробной щелью

К флигелю, зарытому в снегу.

IV

В сенях приятный запах ветчины,

Согретых шуб и пирога с капустой.

В столовой им сейчас увлечены,

И потому пока в гостиной пусто…

Стремительно отброшены драпри.

«Конечно, вы! Я знала, знала очень:

Вчера о вас держала я пари».

Сверкнувший взор на миг сосредоточен

В моих глазах — и быстрый взмах ресниц…

В столовую, уже надев личину,

Вступаешь ты походкой баловниц,

Танцующих старинный танец чинный.

Там папенька, веселый казначей,

Уже пять раз заглядывавший в стопку,

Предложит мне великолепных щей

И вышибет ударом ловким пробку.

Он говорил: «Помещик и гусар,

На этот лад подобен будь индейцам».

(Его сожрал какой-то комиссар,

Назвав тупым и злым белогвардейцем.)

Глава 2

I

У меня был в городе дружок,

Послушник монаха Питирима:

Волоса он подрезал в кружок

И мечтал о катакомбах Рима.

В длинной рясе, бледный и худой,

Он, таясь, лепил «богов» из глины

И талант свой называл бедой,

Искушеньем — замысел орлиный.

Но стихи (тогда явился Блок)

Завладели робостью монашей,

И, ревнуя иноческий срок,

Опускал он взоры перед Клашей.

II

Когда он лепил — пальцы

Блуждали по глине, как смычки по струнaм,

И в маленьком зальце —

Как в замке казалось нам.

Казалось, монах оттуда,

Где прожил огромно лет,

Принес золотое чудо:

Улыбку, печаль, привет.

И в глине (в унылом тесте,

Как в грубо кошмарных снах)

Рыдал о светлой невесте

Худой молодой монах.

И в комнате, тихой очень,

Такой голубой сейчас,

Размерен, суров и точен,

Шел творчески строгий час.

Кончал. Вытирал монашек

О мокрую ткань ладонь,

А там, на доске для шашек,

Сверкал голубой огонь.

И, в сердце взглянувши чисто, —

О, как этот взор звучал! —

Отрок с руками артиста

Клал уставной начал.

III

И когда трезвонили к вечерне,

Руку он мне торопливо тряс.

Но была походка всё невeрней

Под полами вздрагивавших ряс.

Послушник в конической скуфейке

Уходил и там, в монастыре,

Принимал свечу от скромной швейки

Перед Спасом в старом серебре.

А потом в своей убогой келье,

Лишь старик уснет, угомонясь,

Он вступал в высокое ущелье,

Как в свой замок следовавший князь.

Музыка, плывущие напевы

Заскользивших в памяти стихов

И светящий властный образ Девы

В остриях утонченных грехов.

Разговор о городе-гиганте,

О свободе смелых и простых

И мечты о радостном таланте

В ореоле радуг золотых.

Глава 3

I

Теперь всё это давний случай,

Десятилетье протекло, —

Где ты теперь, жива ли, Кло?

Но образ твой из струн созвучий,

Как лунный диск над дымной тучей,

Встает, светя в мое стекло.

Ты так мила. Любила Блока,

Мечтала вдаль, грустя светло,

И ты не Клавдия, ты Кло,

Ты прилетела издалёка,

Где паруса под визгом блока

Срывают пены белой клок.

О радость — целовать без думы,

Любить, жалеть, жестоко взять,

Что будет муж, отец и зять,

Что будет сонный и угрюмый

В гросбухах вычеты и суммы

В итогах бисером вязать.

Мой сладкий Кло, смешной котенок,

Каких не знали мы затей.

(Теперь… ты мать своих детей!)

Твой аромат был сладко тонок,

Он шел от юбок, от гребенок,

От острых, в крапинках, ногтей.

Те память дни приносит близко,

Иду в былое, в тайный лаз.

Ведь счастье только для пролаз,

А ты, мой сон, не одалиска,

Ты — Клаша, Клаша-гимназистка,

И перешла в последний класс.

Глава 4

I

Когда наметало снега

Почти до самых сеней,

Как сладко лететь с разбега

С горы под прыжки саней.

Как облако, паром мерин,

Лишь слышен тяжелый храп,

Но рaзмах его умерен

Под сенью сосновых лап.

У леса, где встали сани,

Где выше звезды слеза,

Вновь просят уста касаний

И взоров хотят глаза.

И смех твой прекрасен, детка,

В вечерний хрустальный час,

И сыплет, качаясь, ветка

Свой розовый снег на нас.

И к городу снова мчаться,

И чувствовать тонкий плен,

Коленями вновь касаться

Согретых твоих колен.

А колокол, словно било,

Гудит, хрустали дробя…

И надо же, надо было,

Чтоб он полюбил тебя!

II

Что поделать, Кло — простая барышня,

А ее папаша — казначей.

От реки, где ива и боярышник,

Не уходит далеко ручей.

А монашек, Васенька-ваятель,

Как его мы звали меж собой,

Знал уже, ее послал Создатель,

Называя девушку — Судьбой.

Что ж, любовь для сильных путь веселый,

Хорошо, когда любовь проста,

Но есть странной жизни новоселы,

Их любовь — страдания Христа.

Девушке не умной и не глупой

Эта страсть была как острие,

Быть любимой свято — слишком скупо

Радовало, бедную, ее.

А монашек был уже безумен,

Он пугал избранницу свою…

Почему тогда отец игумен

Не швырнул его в епитимью!

III

Когда в голубое окно

Лучи наклоненные влиты

И стелет лучи полотно

На своды и темные плиты,

Когда, зажигая фонарь,

Безумие хмурое бредит

И вновь посылает звонарь

Тяжелые возгласы меди, —

Монашек покинул кровать

И петлю швырнул на стропило.

Душа не могла оторвать

Тот образ, который любила.

И черная ряса его

Под трупа фарфоровым взглядом

Висела печально, мертво

На гвоздике рядом.

IV

Прекрасный, смешной и больной,

Святой — говорили иные,

Он крылья пронес надо мной

И канул в поля ледяные.

Что девушка? Разве она

Источник щемящих событий.

Над кем тяготеет луна —

Вовек не уйдут от судьбы те…

Великий обманов исток,

Сквозных отражений светило,

А сердце глядит на восток,

Пока его смерть не смутила.

И умер. И город потряс

Своей исступленной кончиной.

Под шорох влекущихся ряс

Был брошен без пенья и чина.

Глава 5

I

Бедная нахмуренная Кло.

Все кричали: вот его убийца.

От людских упреков, как стекло,

Может наше сердце раздробиться.

Прячась днем, а вечером у нас

Ты рыдала, детски сжавши руки.

Сколько дней не ведала ты сна,

Сколько дней проплакала от муки.

Эта смерть тебя приподняла

И качнула в сторону иную,

И прошила страшная игла

В детском сердце полосу стальную.

Жизнь прошла — годами затекла —

И в песке безмолвия зарыта,

Но сегодня память извлекла

Этот хлам угаснувшего быта.

Снова в сердце стойкий холодок,

И опять — измученный, неправый —

Я влюблен в старинный городок,

Снежный, синеватый и лукавый.

Слушаю призыв монастыря,

Силуэты вижу в желтых окнах,

И алеет зимняя заря

В облаках на розовых волокнах…

ДЬЯВОЛИЦА[331]

I

В коричневый свой обезьяний мех,

Застегнутый почти у подбородка,

Вы прячете и горечи, и смех,

Изломанная женщина-уродка.

Изгиб бедра упрямо нарочит,

Клише судьбы — в кивке полувопроса.

Вы понимаете — ваш вид кричит

От туфель до подрезанного кросса.

И все-таки, когда ваш силуэт

Из света в ночь умчат метельно сани,

Острей иных очарований нет

И хочешь слов, улыбок и касаний.

………………………………………..

Идут года, и светопись морщин

С висков у глаз уже рисует маску…

И все-таки швырнет в глаза мужчин

Развратную и дерзкую гримаску.

Раз пьяный друг сквозь зубы бросил «Тварь!»

И снес, дрожа, удар твоей отместки:

Твоя душа упряма и мертва,

А ноготки отточены в стамески.

И образ твой не потому ль томит,

Что ты всегда у выступа обрыва,

Что ты всегда таишь, как динамит,

Возможность неожиданного взрыва.

Здесь тело истомилось от тоски,

Там дух погиб над творческим захватом.

В какой-то миг они, роднясь, близки,

Клубясь тоской, как дымом синеватым.

II

Украв веселость в алкоголе,

Ломает смех черты лица,

Но сердце, сжатое в уколе,

Уже стремит удар конца.

И в истерическом припадке,

Себя швыряя поперек,

Кричишь, что веришь в мир лампадки

И в очистительный урок.

Ты говоришь, что где-то мама,

Что есть сестра и честный зять,

А мы молчим и ждем упрямо,

Чтоб успокоенную взять.

И после капель сладко-жгучих,

Когда и плач, и голос тих,

Ты вдруг поймешь, что нету лучших,

Что нет хороших и плохих.

И замирает возмущенье,

И каменеет тишина.

Прими и ты свое крещенье,

Пойми, что ты обречена.

III

Раскинув ноги, голым животом

Белеешь ты на страшном ложе том,

Где корчилась и изнывала похоть.

А старичок, склонившись на кровать,

Спешит штиблет скорей расшнуровать —

Торопится и дряхло будет охать.

Потом в пивной, где синеватый газ

Подвел углы у потемневших глаз,

Ты будешь пить и слушать гул Арбата.

И, кокаином нос запороша,

Ты подождешь, пока твоя душа

Не станет сумрачной, заостренно-горбатой.

И мертвыми покажутся все лица,

И скажешь ты, хрипя, как дьяволица:

«Не вы, не вы, а он со мной живет!

Он крадется, оборотясь мужчиной,

И трижды в день под новою личиной

Мне оголяет груди и живот…»

И, вся кипя, метнешься на бульвар,

В ночной мороз, клубя из горла пар,

И будешь дьявола искать в толпе прохожих…

Глядеть в глаза, заглядывать в лицо,

Неся в душе железное кольцо,

Ища Его, встречая лишь похожих…

IV

Я знаю, ты скажешь: «Еще бы!»

О, спутник с движеньями льва,

Страшнее трясин и чащобы

Закутанный в полночь бульвар.

Скамьи, за скелетом киоска

Песчаного круга кольцо,

И луч электрический плоский

Ладонью ударил в лицо.

Но дальше, в слепой закоулок,

Где самое страшное — быль,

Где ветер протяжен и гулок,

Где хлесткая снежная пыль.

Ты думаешь, пусто? Но ближе

Решетки гусиный плетень,

Где сумрак затянет, залижет

К стволу прислоненную тень.

Бездонна столичная полночь.

Ее утомленная речь

Вздымает бессонные волны,

Чтоб где-то высоко сберечь.

И то, что зовется судьбою,

Тоскою пронзает сердца,

Как будто Архангел с трубою

Вознесся над кровлей дворца.

V

Вспылали стриженые тополи,

Ветвей развеяв волоса.

Вороны крыльями захлопали

И полетели в небеса.

А те, кто ждали, взяты пламенем,

В свирепом огненном бреду

Прошли вперед, за дымным знаменем

И обнажались на ходу.

Худые, жирные… с отвислыми

Грудями, бившими о грудь,

Они руками-коромыслами

Гребли в огне безумный путь.

И дети, рты открыв, в испарине

Бежали между и крича,

Свою мечту о добром барине

Бросая к следу палача.

Мороз уплыл. Скользящей ростопью

Потек с ветвей слезливый всхлип,

И Он прошел тигровой поступью

В аллею запылавших лип.

И шабаша пройдет урочный час так…

Упавшую, возьмут ее в участок

И, слушая царапающий вой,

Не ведая, что Дьявол бродит следом,

И бабий крик считая пьяным бредом,

Ее жестоко бьет городовой.

ДЕКАБРИСТЫ (Поэма)[332]

1

Вы помните призыв Карамзина:

«Чувствительность, ищи для сердца пищи!»

А до него великая война,

Восстанье на Урале и Радищев.

Помещики сквозь полнокровный сплин

В своем рабе почувствовали брата.

Гвардеец, слабовольный дворянин,

Влюбленный в Робеспьера и Марата.

Так карты жизни путает судьба,

Так рвет поток весной ложбину шлюза..

Событий огнекрылая труба

И золотая Пушкинская муза!

2

На Западе багрово-золотом

Тяжелой тучи выгибались плечи.

Над городом, построенным Петром,

Лиловой дымью расплескался вечер.

Шла оттепель. Напоминало март

Сырых и влажных сумерек раздумье.

А над дворцом опущенный штандарт

Кричал о том, что император умер.

Тринадцатое истекало. Сон

Окутал улиц темные овраги,

И стиснутый в казармах гарнизон

Наутро приготовился к присяге.

3

Рылеев, лихорадивший всю ночь,

Из тьмы рассвета дрожек стук услыша,

Поцеловав проснувшуюся дочь,

Перекрестив жену, — сутуло вышел.

У Трубецких в натопленной людской

Шептались девки: «Поднят до рассвета,

С семьей простившись, младший Трубецкой

Потребовал палаш и пистолеты…»

Светало. Плохо спавший Николай

У зеркала серебряного брился

И голосом, напоминавшим лай,

Кричал на адъютанта и сердился.

4

Он император. Новая гроза

Взойдет на звонкий мрамор пьедестала.

И выпуклые наглые глаза

Впервые нынче словно из металла.

А там, в приемной, комкая плюмаж,

Шептал гонец с лицом белей бумаги,

Что возмущен гвардейский экипаж

И дерзко отказался от присяги.

Забегали, предчувствуя беду

За годы угнетенья и разврата,

И в голосах: «Мятежники идут!»

Из двери вышел бледный император.

5

Чиновница, не снявшая чепца,

За мужем побежала за ворота,

Ведь мимо оснеженного крыльца

Мятежным шагом проходила рота.

Лабазник закрестился, на дворе

Гостином зашушукался с собратом.

И строилось декабрьское карэ

На площади перед пустым сенатом.

Уже дрожит восторгом мятежа

Мастеровщина… Не победа ль это?

Каховский, нервничая и дрожа,

Три раза выстрелил из пистолета.

6

Еще бы миг — и не было б царя,

Плетей и крепостного лихолетья,

И ты, четырнадцатое декабря,

Иначе бы построило столетье.

Уже рвануло вихрями борьбы

В народ бесправный, к силам непочатым,

Но цепи исторической судьбы

Не по плечу мечтательным барчатам.

Уже гудел и рос поток людской,

Уже насильник, труся, прятал спину,

Но даже ты, диктатор Трубецкой,

Товарищей на площади покинул!

7

И в этот миг, когда глаза горят

И каждый раб становится солдатом

И рвется в бой, — они… они стоят!

Стоят и ждут перед пустым сенатом!

И чувствует поднявший меч борьбы,

Что будет бой мечты его суровей,

Что вздыбят степь могильные горбы,

Что станут реки красными от крови.

И сколько близких канет под топор,

И сколько трупов закачают рощи,

И потому он опускает взор

И, как предатель, покидает площадь.

8

Они стоят. И их враги стоят.

Но громыхает тяжко батарея,

И офицер, в жерло забив снаряд,

Глядит на императора…

— Скорее,

Скорей в штыки! Они — один исход,

Иль правы растопчинские остроты:

«В Париже прет в дворяне санкюлот,

У нас дворяне лезут в санкюлоты».

И император понял: «Дураки!»

И, ощущая злость нечеловечью,

Он крикнул батарее (передки

Уже давно отъехали): «Картечью!»

9

И пушки отскочили. На лету

Подхвачены, накатывались снова,

И били в человечью густоту,

И, отлетая, рявкали сурово.

И это всё…

Зловеще тишина

Бесправия сгущалась год от году.

И ты, порабощенная страна,

Не получила от дворян свободу.

В аллее дней, блестящ и одинок,

День отгорел бесславно и тревожно.

И, салютуя деспоту, клинок

Ты, дворянин, покорно бросил в ножны.

10

И виселицы встали. Но не зря

Монарх-палач на площади их строил;

От них до грозных пушек Октября

Одна тропа… И слава вам, герои!

Явились вы, опередивши час,

И деспот вас обрек на смерть и пытку,

Но чуждый вам и победивший класс

Приветствует отважную попытку.

По сумрачному, злому рубежу

Сверкнул декабрь ракетою огнистой,

И, столько лет взывая к мятежу,

Стране как лозунг было: «Декабристы!»

1925

ПСИЦА[333]

1

Догоняя поезд, ухнет пушка,

Перекатят эхо гор горбы.

Катит санитарная теплушка,

Мчатся телеграфные столбы.

По верхушкам елок дым, как пена,

Стукота торопит: у-ди-рай!

К эшелону самого Жанена

Прицепился подпоручик Грай.

Сколько ни канючил, льстясь холопом,

Брыкались французы: «Non… mais pas!»

Подкатил теплушку, чик форкопом,

Уж теперь не бросят до депа.

Комендантша шепчет: «Милый душка,

Я на всё согласна, мой шалун!»

Катит санитарная теплушка,

Только проскочить бы ей Тулун.

Зашатались тени. Гул. Просонье.

Голосов колесных речитатив.

Скоро атаманье золотопогонье,

Лишь бы не споткнуться до Читы.

Комендант расползся басом круглым,

Спотыкаясь храпом в сон и бред.

На вагонной стенке — белой — углем

Зашатался женский силуэт.

Белокурый локон льнет, как стружка,

Подпоручик весел, всё забыл,

Катит санитарная теплушка,

Мчатся телеграфные столбы.

2

Партизанья стайка, в чаще кроясь,

Заморозив за ночь четверых,

Выползла к разъезду встретить поезд,

Вызвездила в лапах топоры.

Бороды в сосулях. В клочьях лопоть:

Не потащишь вычинить жене.

Падает, не всхлипнув, крюк форкопа:

«Может быть, в теплушке сам Жанен!»

Поезд свистнул дальше. Подпоручик

Думает, целуя: «Знать, маневр».

Беленькая шейка, глазки, ручки…

Запоздал тревогой вздрогнуть нерв.

Ворвались. Сверлящий взгляд, как верша.

Револьвер в сопатку. Раз — два — три…

— Золотопогонник. — Ротный фершал!

— Подавай бумагу! — На, смотри!

— Что така за баба? — Та ж сестрица.

До больницы тащим старика.

— Нечего лечиться: нам сгодится,

На штанине офицерский кант!

Ничего не скажешь, ясно — бриджи,

Перечеркнут список послужной.

Погулял и пожил, и не ныть же

Перед задохнувшейся женой.

Опрокинут пулей. Молча роясь,

Мужики кругом стоят гурьбой.

А у семафора бронепоезд

Засветил прожектор голубой.

3

Чертыхнулась пушка, гулом кроя,

За-та-та-та-тах-тал пулемет,

Но достались белым только трое,

И на каждом пули есть клеймо.

Подобрали И пленных взяв — теплушку,

Офицеру — спирту, даме — бром.

Барыня по-детски плакала в подушку,

И мотало версты за окном.

Рассветало тускло, мутно, тупо,

Граи молчал, забывши все слова,

А. на дальней лавке важно трупа

Серая покачивалась голова.

Кадровый полковник, это ль финиш,

Брюки бы другие, жив, глядишь!..

— Я теперь сиротка, ты не кинешь?

И тянулись руки, как камыш.

Поезд, заливаясь сиплым лаем,

Громыхнул на стрелках, тут — депо.

Засвистали, встали, и — бугаем —

Паровоз отцеплен: водопой!

Командир «Стального» чертом к даме.

Он в былом изящный кирасир,

— Если вам угодно, вы их — сами,

Словом, в вашей власти… Та: «Мерси!»

Как цветок подносят, подал кольта.

— Лично, за супруга!.. И пошли.

Грай подумал сонно: «И за польта,

Две шинелки, язви, унесли».

4

Мужики толкались на перроне,

По горбатым спинам бил приклад.

Барыня оружья не уронит,

Подведенных не опустит глаз.

— Палец на гашетку. Это мушка.

Поднимайте выше, целясь в лоб…

Дыбом санитарная теплушка,

Навзничь телеграфный столб!

Где за водокачкой куст и бочка,

Меховые боты топит в снег.

Кошкою подкралась. Встала. Точка.

Бородатый рухнул человек.

Подползла к другому, как гадюка,

Но глаза мужчины взглядом бьют.

Дрогнул локоточек. «Плохо, сука.

Промахнулась, псица, мать твою!»

Рухнул, опрокинут шашкой Грая,

Чмокая по снегу черным ртом.

Млели офицеры: «Ишь какая!»

Называли барышню молодцом.

Мечутся колеса четко, дробно,

Стукота торопит: у-ди-рай!

Женщину в теплушке нежно обнял

Юный подпоручик Васька Грай.

Догоняя поезд, ухнет пушка,

Перекатят эхо гор горбы.

Катит санитарная теплушка,

Мчатся телеграфные столбы.

ЧЕРЕЗ ОКЕАН (Поэма)[334]

В 1922 году, в дни эвакуации Приморья остатками дальневосточной Белой Армии, несколько кадет, раздобыв крошечный парусно-моторный бот «Рязань», решили плыть на нем в Америку. Капитаном судна был избран случайно встреченный в порту боцман. Судно благополучно прибыло к берегам Северной Америки, установив рекорд наименьшего тоннажа для трансокеанского рейса. Как сообщает молва, жители города, в гавани которого кадеты бросили якорь, вынесли «Рязань» на берег и на руках, под звуки оркестров, пронесли по улицам.

I

Складка досады, как шнур на лбу;

Капитан опустил трубу:

«В этих широтах, где шквалом бьет

Левиафанов, — рыбачий бот?!»

Лево руля положил штурвал,

Вахтенный тянет сигнальный фал.

Долго ли боту лечь в дрейф?

Кливер прихвачен, фок — с рей,

Заполоскал и упал бизань.

«Русская дрянь! На корме — «Рязань»!»

Рупор к матросским губам прижат,

Мышцы на голой груди дрожат,

И выдувает, как мехом, грудь:

«Эй, вы откуда? Куда ваш путь?»

И переплескивает моряку:

«Из Владивостока в А-ме-ри-ку!»

II

Бот, не поднявший при встрече флага

(Снят революцией этот флаг), —

Кто он для встречного? Лишь бродяга

С жалкой командою из бродяг!

«Русский!» — не спичечный коробок ли

Эта скорлупка? В ней шесть сердец:

Шесть человек насчитал в бинокли,

Женской толпой зацветя, спардек.

Девичьим губкам поахать любо,

Радостно сердце зажечь огнем.

Легче!.. На боте не флаг яхт-клуба,

Не знаменитый спортсмен на нем!

«Русский!» — От голода и от страха

Прет бесшабашно на рожон.

Нету причины ни петь, ни ахать —

Воздух их родины заражен.

Это суденышко — сыпнотифозный,

С койки своей убежавший в бреду.

Путь его к гибели неосознан:

«Без покаяния пропадут!»

III

Бот на ост, пароход на вест.

Ставь, капитан, на восточном крест,

Жми, капитан, желваки скул:

Будут собою кормить акул.

Васко да Гама и Лаперуз

С морем иную вели игру-с;

Там удальцы, королевский флот,

Это же — русский дырявый бот.

Был капитан, вероятно, прав.

Высверкал радио-телеграф:

«В трех тысячах миль от Сан-Франциско

(Дата) встречен рыбачий бот.

Курс — ост. Невероятность риска

Убеждает в безумьи ведущих его;

Впрочем, бот принадлежит русским,

А им благоразумие свойственно разве?

Иокогама во вторник. Телеграфируйте груз.

Тихоокеанская линия. "Эмпресс оф Азия"[335]».

IV

Не угадаешь, какого ранга

Этот потомок орангутанга;

Ноги расставил, учуяв крен,

Свесились руки до колен.

Морда небритая смотрит храбро,

Воздух со свистом ноздрею забран;

Цепкой о ножичек бряк да бряк,

Боцман Карась — удалой моряк!

Жадной девчонкой в порту обласкан,

Алым цветочком украсит лацкан,

Но из цветочного барахла

Прет, как галушка, мурло хохла.

Он на вопрос, на учтивость герла:

«Где ваша женушка?» — брякнет: «Вмерла!»

Плавал в Шанхай, на Камчатке жил,

Любит хану, и сулю, и джин.

Деньги оставил у хитрой барышни —

Стало быть, снова ступай на парусник.

Тяжело похмелье на берегу.

«Можешь в Америку плыть?» — «Могу!»

Лишь оторваться б! Всяк путь отраден.

«Бот-то, ребятушки, не украден?»

Впрочем, в моменты эвакуации

Мелочами интересоваться ли?

«Выспись да трезвым наутро встань,

По-настоящему капитань!»

V

Боцман лениво идет на ют.

Славно ребята его поют!

Даже не хочется материть —

Верится: выпоют материк!

«Ветер-ветерочек, вей в корму,

Ветер-ветерочек, не штормуй!

Чтобы каждый парус был пузат,

Потому что нам нельзя назад.

Ветер-ветерочек, я — кадет,

Был всегда на палочку надет;

А теперь в смоле холщовый зад,

Но и задом нам нельзя назад.

Ветер-ветерочек, не к добру

Не учил я раньше ал-геб-ру,

А горланил с чехами «наздар»[336],

Вот за это и нельзя назад.

Может, плакать будем мы потом,

Но потом бывает суп с котом,

И, что бы там ни было, пока

Принимай-ка нас, Америка!»

Думает, сплевывая, Карась:

«Ладная банда подобралась!»

VI

Друг, не вчера ли зубрил про катеты

Да про квадраты гипотенуз?

Нынче же, смотришь, придут и схватят те,

Что объявили отцам войну.

Можно ль учиться, когда надтреснут

Старый уклад и метель в дыру?

С курток погоны приказом срезаны,

Дядьки указывают директору.

Проще простого: винтовки нате-ка,

Нате подсумки и груз обойм.

Не перейти ль от игры в солдатики

К братоубийственнейшей из войн?

И перешли. Так уходит скаут

В лагерь, как эти в отряды шли;

Но о любимых лишь bene aut

Nihil[337] — их пять уцелело лишь!

В лагере можно мечтать о доме,

Лес оконтрастит его уют,

Ну, а в тайге ничего нет, кроме

Гнуса. Соловушки не поют.

Нет молочка, и уютам — крышка;

В ночь непогожую — до утра

Закоченеешь, как кочерыжка,

Коль не сумеешь разжечь костра.

Детские души — как лапоть в клочья!

Зубы молочные раскроша,

Вырастят мальчики зубы волчьи,

Волчьей же сделается душа.

Хмуро дичая от понужая,

Бурым становишься, как медведь.

Здесь обрастешь бородой, мужая,

Или истаешь, чтоб умереть.

Ночью, когда раздвигают сучья

Звезд соглядатайские лучи,

Смело и просто заглянешь с кручи

Сердца в кристальную глубь причин.

Что-то увидишь и в память спрячешь,

Чтобы беречь весь свой век его,

И никогда уже не заплачет

Так улыбнувшийся в непогодь.

В плен ли достанешься, на коленках

Не поползешь — не такая стать:

Сами умели поставить к стенке,

Значит, сумеют и сами стать!

VII

Город и море: куда же дальше нам?

Грузят два крейсера генеральшами.

День пробродили в порту, и вот

Сняли с причалов рыбачий бот.

С берега море песок сгребало.

Ветер — на девять штормовых баллов —

Взвизгивал, брызгами морося.

Темень. И трубочка Карася.

VIII

Близится. Вот он. Перешагнул.

Так по таежным вершинам ветер

Тянет широкий протяжный гул,

Словно сырые рыбачьи сети.

Плавно поднимет и бросит вниз;

Всхлипнув, скрипуче положит набок.

Лампа качается и карниз

Темной каюты качает как бы.

Будто бы та же кругом тайга,

Та же землянка без зги, без следа.

Тиф. Неустанный напор врага

И голубые лохмотья бреда.

Нет: то широко идет волна,

Словно щенок за щенком, в прискочку,

И любопытно следит луна

В мертвом движеньи живую точку.

Это на мачте несет «Рязань»

Желтый огонь, золотую искру.

Это зрачок, темноту грызя,

Точку свою из тумана выскреб.

IX

Дни и недели. «Карась, мы где?» —

«В морю». — «Хохлуха, туда ль нас гонишь?» —

«Разве написано на воде?

Прём на восток, и молись иконе!»

Бот по-таежному нелюдим, —

Встречей в тайге не прельстишь бродягу:

Если увидят далекий дым,

Так норовят, что от дыма — тягу.

Может, в Америку плыть нельзя?

Может, в Америке встретят в сабли?

Всё же всё чаще, волной скользя,

Щупал прожектор шальной кораблик.

Пёрли по-жульнически. В кустах

Так пробирается беглый. Кончик

Уха в траве показав, русак

Так удирает от шустрых гончих.

Думалось, встретит «Рязань» ковчег

Этакий мощный и необъятный,

Пересчитает, обложит всех

И заворотит: гуляй обратно!

У Карася, уж на что бывал,

Стала тоска проступать на морде;

Все-таки пёрли и в штиль, и в шквал,

Не помышляющие о рекорде.

Белкой, крутящейся в колесе

Страха, кончают свой путь отважный,

Ибо приблизились к полосе,

Именуемой каботажной.

«Морду набьют, — говорит Карась, —

Даже напиться не будет сроку!»

Всё ж, неизвестности покорясь,

Курс до конца на восток простроган.

Вот и прибрежные острова,

Не изменять же у цели румба!..

И растворяется синева

Пройденных миль над страной Колумба

Только укрыться и не пытайсь:

Всюду подгадят болтун и кляузник.

Вот заметка из какого-то «Таймс»

В переводе на русский паузник:

«Через океан на 10-тонном боте.

Установлен рекорд на наименьший тоннаж».

Фотографии: мистер Карась (уже в рединготе!),

Обсосанная ветрами «Рязань» и ее экипаж.

В заметке сказано: «Уклоняясь от встречи

С дозорным миноносцем и принятый за спиртовоза,

Бот не исполнил приказания в дрейф лечь

И был обстрелян, но, к счастью, в воздух.

Из своей скорлупы при осмотре вытряс

Бот шесть человек. До ближайшей гавани

Капитан не пожелал сообщить (славянская хитрость!)

Истинной — рекордсменской — цели плавания.

Итак, приз, равный 30 000 долларам,

За трансокеанский рейс при наименьшем тоннаже

Достанется этим бесшабашным головам».

Затем: интервью — почтительнейшее — с хохлованом нашим.

X

Говорят, и этому я верю,

Что тот город, где кадет-матрос

Бросил якорь, вынес бот на берег

И по улицам его понес.

И о чем народом крепким пелось,

Что кричалось — выдумать не рвись;

Вероятно, прославлялась смелость

И отваги мужественный риск.

Милые, что ныне с вами сталось,

Я не знаю. Вероятно, там

Растворившись, приняли за малость

Славу, улыбнувшуюся вам.

Кончен сказ и требуется вывод;

Подытожить, сердце, не пора ль,

Ибо скажут: расписались мы вот,

Ну и что же? Какова мораль?..

XI

Лбом мы прошибали океаны

Волн летящих и слепой тайги:

В жребий отщепенства окаянный

Заковал нас Рок, а не враги.

Мы плечами поднимали подвиг,

Только сердце было наш домкрат;

Мы не знали, что такое отдых

В раззолоченном венце наград.

Много нас рассеяно по свету,

Отоснившихся уже врагу;

Мы — лишь тема, милая поэту,

Мы — лишь след на тающем снегу.

Победителя, конечно, судят,

Только побежденный не судим,

И в грядущем мы одеты будем

Ореолом славы золотым.

И кричу, строфу восторгом скомкав,

Зоркий, злой и цепкий, как репей:

«Как торнадо, захлестнет потомков

Дерзкий ветер наших эпопей!»

Харбин, 1930

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ (Главы из поэмы)[338]

Как порыжели строки дневника,

Как хрупкие страницы обветшали!

Как будто проползли уже века

И тщательно тетрадь мою обшарили.

Всклокоченный, шарахнувшийся год,

Его июль, закутанный в зарницы…

I

«Вчера с полком я выступил в поход

С последнего разъезда у границы.

Штыков позвякиванье, котелков…

Дыхание людей, идущих рядом.

Туман, как голубое молоко,

С пятном луны, повисшей над отрядом…»

И перелистываешь, как сны

Припоминаешь… «Громыхают пушки,

Плохая ночь. Заночевать должны

В покинутой австрийской деревушке…»

II

Жуя рассыпчатую пастилу,

В защитном сух, с седым ежом прически,

Военачальник наклоняется к столу,

Флажок переставляя на двухверстке.

И где-то вымуштрованный офицер

Разбудит полк, и он на темный запад

Из деревушки в утреннем свинце

Потянет выползающую лапу.

Начдив уснул, определив пути,

Отметив фланги, обозначив стыки,

По телефону приказав идти

В мигающие пушечные блики.

III

Как мы впервые увидали смерть…

Дней через пять, из-за брюхатых яблонь,

На желтой и разрыхленной тесьме

Дороги, изогнувшейся, как сабля,

На крупных,

Лоснящихся лошадях

Скакали в красном,

Не предвидя встречи.

Не веря:

«Враг!» —

И всё же не щадя,

Мы замерли,

Вдавив приклады в плечи.

Под залпами возможно ль повернуть

Испуганных коней,

Встававших дыбом?

Ужалив смертью тихую страну,

Мы выбежали к бившим

Кровью

Глыбам

Коней,

Которых опрокинул залп,

И к трупам венгров,

Пылко разодетым…

«Часы!» — солдат испуганно сказал;

Они сияли золотым браслетом.

IV

Втянулся полк в деревню.

Встав вокруг,

На мертвецов,

На бритых лиц застылость

Солдаты подивились.

Много рук

Вдруг,

По команде точно,

Закрестилось.

Фельдфебель загорланил:

«Дурачье!

Кто это лоб накрещивает медный?

Ведь это — враг!

Ведь это тело чье?..»

Солдат молчал,

Потел

И,

Безответный,

Косил глаза и норовил удрать.

За ним веселый раздавался гогот.

И тут же воду пили из ведра,

И поминали мать,

А также — Бога.

V

Пришли и окопались. Ночь. Она

Гудела, как под шлемом водолаза.

За просекой желтели два окна,

Похожие на два кошачьих глаза.

Шершаво, сонно скрипнуло крыльцо,

Пугая заворчавшую овчарку.

Тепло и свет. Смеясь, взглянул в лицо

Старик-поляк: «А пан не выпьет чарку?»

Я поклонился и присел к столу,

Взглянул на девушку с глазами Мнишек —

Она в передник спрятала иглу, —

На тихих ясноглазых ребятишек,

На старика: живет в лесу, а брит,

Усы, подстриженные по-шляхетски;

На лампочку, которая горит,

Как будто в городе, как будто в детской.

VI

А после, при убавленном огне:

«Вот это… На дорогу принесла вам!»

Каким красивым показалось мне,

Как будто бронзовое, — Бронислава!

И снова ночь. Бессонный часовой,

Взглянул в лицо, узнал, посторонился,

Прошелестел глазастою совой

И затонул… Уже туман клубился

Над просекой… И вздрагивала ночь,

Оттаивая заревом над грабом,

И было грабу, видимо, невмочь,

И он ворчал, поскрипывая слабо.

VII

Потом, огнем прижатые к траве,

Отстаивая просеку и тропы,

Мы в огненный втянулись фейерверк

И дымный бой по просеке затопал.

Пылал за нами, разгораясь, дом,

И охала укрывшая дороги

Трущоба гулкая, как ипподром

Кентавров огнегривых, медноногих.

У дома, бушевавшего огнем,

Рыжела яма — острая воронка,

И на краю, в переднике своем,

Дымилась обгорающая Бронка.

VIII

Бежать, бежать, валежником треща,

Потом собраться, талым от одышки,

И слушать, вздрагивая, трепеща,

Трущобу озаряющие вспышки…

И вновь бежать, затерянным в лесу,

Лицом сметая паутины нити,

Пока не натолкнешься, как на сук,

На окрик: «Кто идет? Остановитесь!»

— Свои! — Позвякиванье котелков,

Тяжелое движение: колонна.

Тумана голубое молоко.

Патронная двуколка. Батальонный.

IX

Трещали дни, как избы деревень,

Как бревна. Скатывались в недели.

Привыкнув спать в земле и на траве,

Мы стали черными и похудели.

Гремел, крушил и нес водоворот:

Любовь и смерть. Проклятья, грохот, вздохи, —

И это всё — четырнадцатый год

Столетия и первый год — эпохи.

Всклокоченный, шарахнувшийся год!

Харбин, 1931

НЕРОНОВ СЕСТЕРЦИЙ[339]

I

В монетном хламе — в зелени медяшек —

Отысканный приятелем моим,

Он слеп и тускл, но чувствуете тяжесть:

На Вашей замшевой ладони, — Рим!

О древность! Шепотом мы говорим,

Как будто ждем, о чем он нам расскажет;

Но он молчит, он умер. Он прикажет

В былую жизнь последовать за ним.

Годов опавших шелестящий ворох…

Перешагнем! — Июльский вечер.

Форум. Ленивый плеск стихающей молвы.

В одной из лектик, в пышном паланкине,

Покачиваюсь я — поэт, как ныне, —

И кесаря возлюбленная — Вы.

Глаза у Вас такой же синевы,

Как и теперь, но туалет Ваш — стола;

В улыбке, в повороте головы

Высокомерность мрамора: с престола

Взирают так… Наш экипаж тяжелый

Несут рабы — двенадцать крепких вый…

Поклонников Ослиной Головы

И между ними сыщет кнут свинцовый.

Но Вы не истязательница, нет,

Тем более что иудейский бред

Успел и Вас кольнуть своим стилетом;

Вам непонятна кесаря боязнь,

Но пусть умрут, коль заслужили казнь,

Не женщине же разобраться в этом!

Вы — звездочка… Над римским полусветом

Немало вспыхивает светлячков.

Ваш век — не годы и не год, а лето;

Предначертанье — пурпурный альков

Державного. Но требует стихов

Вечерний пир, и Вы дружны с поэтом,

И пусть, таясь, я грезил не об этом

Союз наш в прошлом именно таков.

Но о себе — как спутник посторонний.

О Вас пою. — Мечтая о Нероне,

Актея стонет: «Взор прозрачней льда…

Золотокудр, что август в розах сада!»

«Ах, просто рыжий!» — думаю с досадой

И говорю почтительно: «О да!»

Вы названы, и я не без труда

Произношу сияющее имя…

Не потому ли, что с пятью другими

Пять букв его сплелися навсегда?

И все-таки припомните, куда

Нас переулками несли кривыми?

Я вижу Тибр. Как бы в тончайшем дыме

Лежит отяжелевшая вода.

В амфитеатр! Сегодня смертью ярой

Сомнительных виновников пожара

Карает кесарь. До такой гульбы

Я не охотник, да и Вы, пожалуй,

Но этикет обламывает жало

У жалости: не можете не быть!

II

В котле амфитеатра душно. Лбы

В испарине, лоснящейся багряно.

Обрызгивают подиум рабы

Водой, благоухающей шафраном.

Туники просмоленные; столбы

Вспылавшие!.. Все муки христианам:

Звериный клык, подземный Туллианум,

Красивым девушкам — Фарнезский бык!

С его рогов невинные Дирцеи,

В немой беспомощности цепенея,

Крестообразно на песок падут.

И, озаренный прыгающим светом,

Ценитель кесарь, будучи эстетом,

Подносит к глазу круглый изумруд.

Но на рогах они не все умрут —

Иные развлеченья не забыты…

Уже готовят новую игру,

И пять столбов в песок арены врыты.

Сгибая рост, в подземную нору

Спустился кесарь с избранными — львы там,

И львом, переодетый фаворитом,

Он выбежит на освещенный круг.

Прикованы — глазам своим не верим! —

Пять девушек пред распаленным Зверем;

Их девством насыщается Нерон…

И, как бы поражаем Дорифором,

Вольноотпущенником-актером,

Арену с визгом покидает он.

Овациями Август награжден

(Взглянуть на Вас ужели я не вправе,

Ужели он любим и в этой славе?), —

Вновь в подиум проследовал Нерон.

Он благосклонен, очень утомлен;

Жеманничает и лукавит,

И перед ним душистый мульсум ставит

Прелестный, нарумяненный Фаон.

Легчайший шелк у кесаря на шее,

Дар нежности заботливой Актеи, —

О госпожа, в любви и Вы раба!..

Задрапирован в пурпурную тогу,

Почиет кесарь, уподоблен богу,

И отвисает нижняя губа.

И вновь рычит сигнальная труба —

Охрипла медь недаром в ночь такую!..

Привязывают Перепетую

К рогам быка два бронзовых раба.

Свирепый зверь, арену атакуя,

Стряхнул святую с черного горба,

Она встает, и волосы, как струи,

На грудь и плечи хлынули со лба.

И, ожидая поворота зверя,

Сплетенных рук легчайший обруч взвеяв,

Вновь собирает волосы… Народ

Вскочил, ревет: «Бесстрашию — пощада!»

Но жизни ей от кесаря не надо,

Она навстречу вечности идет.

Еще одна — теперь ее черед —

Вступает на обшарканные плиты…

В глазах испуг, смущение, а рот

Полуоткрыт улыбкой позабытой…

И незнакомца-юношу вперед

Бросает жалость. «Дева!» — Взоры слиты.

И через плечи воинов сердитых

Она ему платок свой подает.

И, обручен сияющей невесте,

Преображенный восклицает: «Вместе!»

Душа освобожденная легка…

Открылась озаренная арена,

И, за руку ведя, Потамиена

В бессмертие уводит жениха!

Струится Тибр. Над Тибром ночь тиха,

Она темна, облипшая, как тина.

Амфитеатр… Чу, пенье петуха

С плебейских закоулков Авентина.

Вас похищает свита властелина,

Но Вами пахнут в лектике меха;

В ее раскачке выверенно-длинной

Размер александрийского стиха.

А мертвецов, что взрытый круг устлали,

Теперь крюками волокут в споларий,

Спеша работу кончить до утра,

И нетопырь с царапающим писком

Взвивается над черным обелиском,

Тем самым, что на площади Петра.

III

Предутро. Петушиная пора.

Как черный камень, ночь отодвигалась.

Пронзительнейший аквитанский gallus[340]

Вскричал у боевого топора.

Увенчанному смерть — какая жалость!

От слез подушка кесаря мокра.

Такая бесподобная игра

Ужели недоиграной осталась?

И он встает. Солдатский сагум выбран.

Закрыть лицо, бежать на берег Тибра,

Но грязен Тибр… Ваш бог, Ваш Аполлон

Забыл о Вас, предался жалким стонам,

И, грубо увлекаемый Фаоном,

Бежит из дома золотых колонн.

Повисшим седоком отягощен,

Без путеводных факелов, в темноты

Плетется мул… Но далеко еще

Спасение — Коллинские ворота.

Закутал кесарь голову плащом.

Стена казарм, преторианцев роты…

Из караульни выбегает кто-то

С копьем и лучезарный фонарем.

Скорей, скорее!.. Но, испуган трупом,

Мул пятится и оседает крупом,

И узнан кесарь… Падает, бежит,

Срывается к кустарникам колючим,

Но молния запрыгала по тучам

И указует бегства рубежи!

И даже небо жалко дребезжит,

Подобно кровле нищего жилища…

Актея бедная, у сей межи

Остановись!.. Уже не воин рыщет

В кустарнике — над кесарем дрожит

Рой мертвецов, оставивших кладбища.

Они ползут, взвиваются… Их тыщи,

Зловещих, мстящих, требующих: жизнь!

Но ты не слышишь, ты не хочешь слушать;

Рыдания, ночного ветра глуше,

Терзают сердце, надрывают грудь.

И светлым дымом над мятежным Римом

За императором, тобой любимым, —

Твоя Голгофа — безнадежный путь!

На суд веков ты хочешь посягнуть,

Вот только бы обрел любимый силу

Сказать: люблю! К избраннице прильнуть

И умереть. И через ту могилу —

Двойную! — сердцу не перешагнуть.

Но где ж ему! Во всем подобен илу,

Прогнивший весь, он умирает гнило:

Сердца не жечь болотному огню!

И, тягостная, непереносима

Минута эта. Мрачный спутник мимо

Несчастного лица его глядит.

«Освободи!» — вопит его томленье,

И два кинжала, смерть — освобожденье,

Нерону подает Епафродит.

Но даже гибель не освободит

От наказания, от воздаянья:

Бессмертие протягивает длани

Над тем холмом, в котором он зарыт!

Тот холм прочней и выше пирамид —

Гора проклятий до небес достанет,

Но из окаменелостей гремит

Живой ручей Актеиных рыданий:

Подобная кротчайшей голубице, —

Женоубийце, матереубийце

Готовит гроб, от горечи темна;

Над бессердечной вечностью взлетая,

Прелестная язычница-святая,

Не истинной ли святости она?

И отблеском двойным озарена

Тень кесаря. Подумайте, как странно:

Глупец, фигляр, Антихрист, Сатана,

Зловещий Зверь видений Иоанна, —

Любим был нежно, верно, неустанно,

И жалости любовь не лишена:

Так гной болот жалеет вышина,

И лишь такой любви поем: Осанна!

Года, года, как пыль дождя, года…

Взревет труба последнего суда,

Раскроется презренная могила,

И разве мыслимо ответить: нет!

На женских глаз наикротчайший свет,

На шелест сердца: «Я его любила!»

IV

Здесь ставлю точку. Спущено ветрило,

Цепями загремели якоря:

Пророчит осторожная Сивилла

В дальнейшем глубочайшие моря,

А. плаванье и так уж утомило —

Истрачен полно творческий заряд…

Вы, улыбаясь, говорите: «Мило!» —

Как о наряде новом говорят.

Еще смущает Вас Перепетуя:

«Иначе бы я назвала святую,

Иным смешное имя заменя…

И почему, с язвительностью некой,

Себя каким-то выведя… Сенекой,

Актеей вы являете меня?»

Бросает пахарь в землю семена,

И своенравно прорастает семя…

История ожившего зерна

Живой любви отражена в поэме.

Неузнанная, робкая, она,

Таясь с предосторожностями всеми,

Как зернышко была погребена, —

Зерно взошло в чужой, далекой теме.

И всё — как в сложной путанице сна:

Реальность в символы отнесена, —

Ведь Вы актеру подарили сердце,

И вот — Нерон. Вы говорите: месть!

За что ж тогда благоговенье счесть?

Пусть лучше так: всему виной сестерций.

Харбин, 1934

ИСКУШЕНИЕ В ПУСТЫНЕ[341]

Добро есть сохранение жизни живущим

и возвращение ее теряющим и потерявшим жизнь.

Н.Ф. Федоров

I

Закат дотлеет, и остынет

Песок. Расплакался шакал

И стих. И — ночь. Постясь в пустыне,

Сын Человеческий взалкал.

И в голод, в голос силы некой

Нижайшей — вслушивался Бог.

Изнеможенье человека

Враг величайший подстерег.

Без плоти грудь, без взора очи,

Лишь оперенье черных крыл,

И будто сумрак смертной ночи

Из всех могил заговорил:

«Беседа эта тяжела мне,

Но нам ее не отвратить.

Я знаю, скалы, эти камни

Ты можешь в хлебы превратить.

Вочеловечась, тело мучишь

Зачем? Бессмысленно! Зане

Что в человеке ты изучишь,

Что б не известно было мне?

Мы оба рождены Единым,

С тобою мы как день и ночь,

И если ты зовешься Сыном,

То я никто ему, как Дочь.

Но ты томишься, как бродяга,

Во тьме замысливший мятеж…

Пойми, прими меня как благо

И тем томления утешь!»

Шептались шорохи. Пустые

Ущелья стыли. Зверь рычал.

Сияла звездная пустыня.

Сын Человеческий молчал.

II

И снова голос: «Все усилья

Твои направлены к чему?

Ты человеку даришь крылья,

Ты горний путь сулишь ему?

Не искушай, как Змий у древа!..

Ты не спасешь, но во сто крат

Лишь увеличишь меру гнева

И низведешь на землю ад.

Твои слова истлеют в склепах

Тяжелых золоченых книг,

В застенках извергов свирепых

Твой изуродованный лик

Внесет палач — да светит судьям,

Кровавый освящая суд!

И ты отвратен станешь людям,

И люди от тебя уйдут.

И “Он обманщик! — скажет всякий. —

Он шел, усмешку затая”.

И будет свет един во мраке:

Исчезновенье, гибель, Я!»

Та речь, как бич, пустыню секла.

Весь мрак гремел и обличал.

Смутились звезды. Звезды меркли.

Сын Человеческий молчал.

III

И вот опять: «Взойди на гору.

С ее надменной вышины

Так хорошо открыты взору

Все чудеса твоей страны.

Оставь мятеж. Пребудь евреем.

Люби лишь избранный народ.

И он, Отцом твоим лелеем,

Тебя мессией назовет.

Ты станешь богом, но отчизне,

Народы будешь попирать.

Ты станешь звать к победам, к жизни,

А я… я буду умерщвлять!»

И голос смолк. Как лязг металла,

Отпрыгнул вскрик от ближних скал.

IV

Над розовым песком светало.

Сын Человеческий сказал:

«Воистину была ты благом,

Как поводырь вела слепца,

Но, прозревая с каждым шагом,

Жизнь станет зрячей до конца.

Она своей пойдет дорогой,

Но у тебя на поводу:

Живые ждут живого Бога,

К смерть ненавидящим иду!

И новой Пасхи дам опреснок,

Восстав из гроба поутру:

Как плоть умру, как плоть воскресну

И смертию тебя попру!

Я — путь. Он долог, но короче

Твоей дороги гробовой…»

И встал. И поднял взор. И очи

Подняли солнце над землей.

И обратился к Делу. Ранний

Живой над озером был ветр.

И шел навстречу первозванный

Андрей и мощный Петр.

ТОТУ. Тропическая поэма[342]

I

Конусы хижин. Жилище вождя

Посередине поляны.

Пахнут неистово после дождя

Травы. Кричат обезьяны.

Тоту — в гостях. Забежала к сестре,

Девьей тоской истомяся.

Нерная дама на дымном костре

Жарит змеиное мясо…

…Тоту скучает, — и мясо змеи

В ней аппетита не будит.

«Где же, сестрица, пришельцы твои.

Где эти белые люди?»

Жалят москиты. И потным плечом

Дернула черная баба:

«Да отвяжись ты!.. Они за ручьем,

Стан их — в тени баобаба».

Тоту вскочила. Огня горячей

В быстром сверкании пятки…

Вот и околица, вот и ручей,

Вот баобаб и палатки.

Стройный тростник, просыхающий ил,

Веток свисающих лапы…

Только бы дерзкий дурак крокодил

Тоту за ножку не сцапал!

II

Парень — за ним отдыхающий стан,

Кончивший к полдню работу, —

В пробковом шлеме, короткоштан,

Пристально смотрит на Тоту.

Прелесть!.. Но в воду идти для чего:

Схватит чудовище — сгинет!..

Но для нее крокодил — божество:

Слопает — станет богиней.

Впрочем, и тех не провеяло дум —

Шлепают, шлепают ножки!..

Не замочить бы вот только костюм —

Тряпку без всякой застежки.

Тоту уже по колени в воде —

Черная юная дева!..

Тут и случиться б несчастью, беде,

Если б… Взгляните налево!

Это не вихрь в тростниках забродил,

Гость из равнины озерной —

Черно-зеленый большой крокодил

Бросился к девушке черной.

Ужас!.. Но резво винтовка гремит —

Четко, отрывисто, сухо

И перевернут зловещим бандит

Вверх отвратительным брюхом.

Тоту, как пух, уж на том берегу —

Слезы, склоненные плечи…

Перевести я, пожалуй, смогу

Смысл ее сбивчивой речи:

«Я у твоих, избавитель мой, ног

Мышкой дрожу и немею.

Бога убивший, конечно, ты — бог…

Скажешь — рабыней твоею

Стану… В труде от зари до зари

Буду… Зарок не нарушу!

Если ты девушку хочешь — бери,

Если ты голоден — скушай!..»

Парень не понял, увы, ни аза

Из бормотанья малютки.

Парню понравились только глаза,

…………………………………….

Парень…

III

Но автору надо о нем

Что-то поведать хоть вкратце.

Пусть остаются покамест вдвоем —

Знаками объяснятся!..

Русский. А имя его — Валентин,

Великоросс, из Серпейска,

В прошлом погоны со звездочкой, чин —

Прапор пехоты армейской.

Пёр большевик, все заставы прорвав,

Отдыха нет от погони!

Валя, немного повоевав,

Вдруг оказался в Медоне.

Фабрика. Скука. Тоской истомлен,

Мучился, мыкался, бился…

Олечка Тюкина… Валя влюблен,

Валя влюблен и — женился…

Вышла женитьба тяжелой, как груз, —

Тяжка бедняцкая доля.

Но… подвернулся богатый француз,

Молвила робкая Оля,

Молвила Оля, — в ночной тишине

Маятник тикал уныло:

«Я тебе в тягость, и в тягость ты мне, —

Лучше расстанемся, милый!»

Что ж теперь — пуля себе и ему?..

В плащ прорезиненный сунул

Браунинг. Вышел. И вдруг: «Ни к чему!» —

Плюнул и в Африку дунул.

IV

Тоту смеется. Сверкают белки.

Стройная гибкость мальчишки.

Пахнет так остро от черной щеки

И от курчавой подмышки.

Тоту смеется — пропущен обед! —

Тоту склоняет головку.

Выменять, что ли, ее на жилет

Или на эту винтовку?

«Тоту!..» — Вишневые губы ее

Быстро касаются, жаля.

«Тоту, ты черное солнце мое!..»

Снова влюбляется Валя.

Вечер был розов, огнисто-лучист,

Пламя леса заливало.

Долго трубил караванный горнист —

Русского медь подзывала.

Утром же, снявшись, ушел караван:

Мешкать ли — считано время!

И зашумело на солнце полян

Тотино черное племя.

V

Бешено били подростки в там-там…

В медной трубе грамофонной

Вместо короны — поверят ли нам? —

Выведен вождь церемонно.

Зелья хмельного велел он испить

Вале, и стая босая

Стала плясать и истошно вопить,

Копьями потрясая.

Слопают? Нет, каннибальствуют тут

Редко — оставьте заботу!

Вот расступились. Старухи ведут

К белому — черную Тоту.

Свадьбу справляли всю ночь напролет,

Даже младенцы не спали, —

Русского приняли вождь и народ,

Лучшую хижину дали.

Имя же Вале в честь тотема: Шу —

Ловкая, легкая ласка.

И повели молодых к шалашу

С музыкой, с пением, с пляской…

………………………………………..

Дальше? Дальнейшего мы подождем —

Всё рассказали, что знали…

Вот если б выбрали Валю вождем —

Славно б отправиться к Вале…

ПРОТОПОПИЦА (Поэма)[343]

Виждь, слушателю: необходимая

наша беда, невозможно ее миновать.

Протопоп Аввакум

I

Наших прадедов Бог по-иному ковал,

Отливал без единой без трещины, —

Видно, лучший металл Он для этого брал,

Но их целостность нам не завещана.

И потомки — не медь и железо, а жесть

В тусклой ржавчине века угрюмого,

И не в сотый ли раз я берусь перечесть

Старый том «Жития» Аввакумова.

Чу, на диких холмах человеческий топ —

Полк стрелецкий к ночлегу торопится.

За стрельцами бредет Аввакум-протопоп

С ясноглазой своей протопопицей.

За двухперстье, за речь, как великий укор,

За переченье Никону тяжкое

Угодил протопоп под начал и надзор

Воеводы боярина Пашкова.

Тот — царева рука, что и дальше Даур

Из кремлевской палаты протянута,

Ей подай серебра, драгоценнейших шкур,

Ей и сила, и воля дана на то!

Край и глух, край и дик. С отощалым стрельцом

Лишь грозою да боем управиться,

И еще протопоп укоряет крестом,

Баламутит, сосет, как пиявица.

Для чего накликать и пророчить беду,

Коль и так над полком точно зарево?

Может, поп-то и прав, и гореть нам в аду,

Воля Божья, а власть государева!

Заморить бы попа, раздавить, как клопа, —

Вот как гневом утроба распарена!

И не знает Пашков: он — ярмо для попа

Или тот для него, для боярина!

Как скала протопоп. Хоть опять и опять

Воевода грозил и наказывал,

Но ульстить, но унять, под себя ли подмять

Невозможно сего огнеглазого!

Воевода в возке. Чтобы нарту волочь,

Протопоп с протопопицей пешие.

Растревожил буран азиатскую ночь,

Даже звезды ее не утешили!

II

От родного села и до царских палат,

И от них до тюремной до ямины, —

Не единым ли он устремленьем крылат,

Обличенья его не из пламени ли?

И топили его, и палили в него,

И под угол бросали избитого,

И сгорит протопоп в купине огневой,

И Россию костер опалит его.

Всю великую Русь от гранитных твердынь

Соловецкого края до Каспия,

Где журчащую в жизнь из праотческих скрынь

Веру древнюю, русскую распяли!

Жил как все протопоп: в духоте, в маяте,

В темноте — под тяглом да под приставом,

Но порадоваться он умел красоте,

Усмехался над дурнем неистовым.

Был он смел и умен. И писателем был

Беспощадным для гнили и нечисти, —

Огневое перо он себе раздобыл

Без указок риторики греческой.

Он что крепость стоит. Неприступна она

Для упрямого вражьего норова…

У бесстрашного есть Аввакума жена,

Сирота из сельца из Григорова.

III

Вот бредет она в ряд с огнепальным попом,

Опоясана лямкою конскою…

Через двести годов этим самым путем

Полетят Трубецкая с Волконскою.

Только Марковне злей, непосильнее путь —

В женском сердце что горечи копится!

Не от лямки одной надрывается грудь,

И насилу бредет протопопица.

Горя долю свою выпьет полно она,

До той ямы подземной, что в Мезени,

Но тебя, протопоп, не оставит жена,

Будь ты в лямке, в битье ли, в болезни ли.

Не от лямки отстать, за супруга ли стать —

Вот тоска, и забота привычная.

Только сила не та, только ветер опять

Опрокинул тебя, горемычная!

И за годы невзгод раз лишь сердце зашлось,

Что-то тут его сжать помешало ей, —

Протопопу лишь раз от жены довелось

Слышать робкую женскую жалобу.

И сказала она в той трущобе без троп

(Плач ресницы льдяные разламывал):

«Долго ль муки сея будет нам, протопоп?»

И в ответ он: «До смерти до самыя!»

Не сурово сказал, со слезами сказал,

Ибо ведал, что ноша та — крестная,

И склонился поднять, и встречались глаза

Их двоих в ту минуту чудесную.

Всё жена поняла и сказала: «Добро!

Побредем, знать, Петрович, не сетуя».

Ах, как жжет, как горит протопопа перо,

Повествуя из ямы про это вот.

И впряглися опять, чтобы нарту волочь;

Ночь утихла и, звездная, ярка вновь.

Всё свое серебро сеет синяя ночь

Тебе под ноги, милая Марковна!

IV

Афанасий Пашков сед, велик, как морской

Тот медведь, что на севере водится.

А разгневается — так он в гневе такой,

Что храни, упаси Богородица!

Сын его Еремей (и того борода

В серебре, но отцу — почитание) —

Тот гораздо умен, не шумит никогда,

Обо всем его думка заранее.

И в Мунгальскую степь отправляет Пашков

Еремея с задачей военною.

Что-то сына там ждет? И на всё он готов,

Чтоб проникнуть за даль сокровенную.

Воевода шамана потребовал в стан,

Сел, индейским раздувшимся кочетом,

И, на бубне играв, тот проклятый шаман,

Покрутившись, победу пророчит им.

Рад-доволен Пашков, и стрельцам приказал

Он к победе сбираться да строиться,

Но из хлевины всё протопоп услыхал

И, в обиде за русскую Троицу,

Пред людьми он предстал, он крестом потрясал

И кричал, что ничто не устроится:

«Да не сможете вы возвратитеся вспять:

Только смерть — ни победы, ни славы вам!

Да не сбудется днесь, обреченная рать,

Предсказание, данное дьяволом!»

Напугал протопоп зашумевших стрельцов,

И нейдется на дело им трудное…

Как тогда не убил протопопа Пашков,

Уж доподлинно чудо-пречудное!

V

И сбываются все протопопа слова:

Еремей лишь сам-друг возвращается.

Воевода Пашков разъяреннее льва,

Палачами ж огонь разжигается.

От огня же того у него не живут,

Для гортани не олово ль топится?

Вот уже палачи за строптивцем бегут,

И бледней полотна протопопица…

…Вера прадедов сих, что утрачена днесь,

Та, которой так жадно завидую,

Что на небе всему воздаяние есть,

Что награда идет за обидою.

Что уж всё рассудил благодатный Исус,

Кормчий праведных, парус кораблика…

И уже на губах Аввакумовых вкус

Бесподобного райского яблока.

И готов протопоп: не само ли ему

В рот-де Царство Небесное валится?

Женихом он пойдет к палачу своему,

Под топленый свинец ли, под палицу ль!

Ибо знает: за краткий страдания срок,

За кровавую смерти испарину,

За откушенный перст, за прорубленный бок —

Будут райские кущи подарены.

Жаль жену и детей, но за подвиг его

И семейство у Господа в почести,

И он ждет палачей, не боясь ничего,

В исступлении древле-пророческом.

В сердце Марковны нет этой воли литой —

Вся в слезах, опустилися рученьки:

Пусть не примет супруг высшей славы святой,

Лишь бы только не вышел он в мученики!

Женской любящею, истомленной душой

Рвется, ищет спасения милому,

Просит только о том, чтобы Бог подошел

И несчастье из жизни их выломал.

И услышал Господь: воротил Еремей

Палачей, заступиться торопится.

Сколько яростных дней, сколько страшных ночей

Ты осилила, протопопица!

VI

В сумасшедшей Москве перемены опять,

Мчит гонец, подгоняемый вьюгою.

Из далеких Даур возвращается вспять

Аввакум с ясноглазой супругою.

И над долей его свет забрезжил иной —

Разгорается слава, что зарево:

Здесь встречают его умиленной слезой,

Там обласкивают и одаривают.

Отдохнуть бы теперь от битья да от троп,

На которых под лямкою падали,

Но замолк, но затих, заскучал протопоп,

И суровые брови запрядали.

И от Марковны та не укрылась тоска,

И, когда он молчал да раздумывал,

Подошедшей ея опустилась рука

На большое плечо Аввакумово.

И с опрятством к нему приступила жена,

Как ладейка к утесу причалила…

Наклоняясь к челу, вопросила она:

«Господине, почто опечалился?»

Тяжким взглядом своим отстраняя, гоня,

Горько вымолвил другу он нежному:

«Что, жена, сотворю? Вы связали меня…

Не стоять мне за веру по-прежнему!»

Отшатнулась жена: не одним ли путем

Через дебри Пашковские хожено?

Отставала ль она, не была ли при нем

Ежечасно, как другу положено?

«Боже милостливый! — ужаснулась она. —

Что такое ты вымолишь, выискал?..»

И молчал протопоп. И была тишина

В их избе, где ребенок попискивал.

И сказала жена, и супругу свою

Протопоп не узнал на мгновение:

«Аз ти вместе с детьми ныне волю даю

И на подвиг благословение!»

И шагнула вперед, и уже не дрожит

Ее голос струною натянутый:

«Если ж Бог разлучит, так о нас не тужи,

Лишь в молитвах своих не запамятуй!»

И умолкла она. И в волненьи таком,

Что душа и пылала, и таяла,

Протопоп Аввакум бил супруге челом,

И супруга, подняв, обняла его.

VII

И была эта ночь как руля поворот

Для их лодочки легкой двухвесельной:

С успокоенных вод в новый водоворот

Он стремительно вновь перебросил их.

Над тюрьмой земляной крыши белый сугроб,

На оконце ржавеют железины:

Закопали тебя, Аввакум-протопоп,

В Пустозерске, а Марковну — в Мезени.

Худ и наг протопоп, и его борода

Серебром заструилась до пояса,

Но могучей спины не сгибают года,

И не может душа успокоиться.

Он склонен над столом, и пера острие

Слово к слову находит точеное.

У руки же его, там, где тень от нее,

Мышка бегает прирученная.

«Божья тварь!» — и тепло заструили глаза

На комочек на этот на бархатный…

Полюбила тебя не за этот ли за

Светлый взгляд горемычная Марковна?

За уменье понять, улыбнуться светло,

Пожалеть неуемного ворога,

И за это любви золотое тепло

Заплатила подружие дорого.

Оторвали тебя, да и сам отошел, —

Отстранило служение раннее, —

И хоть пишешь письмо, и письмо хорошо,

Но выходит оно как послание.

И Петровича нет меж священных цитат:

Что ни слово — опять поучение,

Ибо ведаешь ты, что становишься свят,

Что письмо — как Апостола чтение!..

Облегчения нет от такого письма,

Сердце чахнет и в горечи варится.

Одиночество жжет. Опускает тюрьма

Навсегда свою кровлю над старицей.

 —

В Пустозерске ж глухом дымовые столбы

Поднялися в весеннем безветрии…

Не ушел протопоп от высокой судьбы,

Вознесен на пылающий жертвенник!

Зашипело смолье, и в рассветную рань,

Сквозь огонь, в дымовые отверстия —

То лицо, то брада, то воздетая длань,

Исповедующая двухперстие.

Харбин, 1938-1939

КАК ОНИ ПОЛАДИЛИ(Сказка о том, как Миша Топтыгин с лесникомпоссорился и как умная лиса помирила их)[344]

1

У дороги лесной, у дуба,

Где звенел ручеек-родник,

Где от зноя укрыться любо,

Жил в избушке седой лесник.

В той избушке лишь стол да лавка,

Поглядишь — обстановка вся…

Есть товарищ у деда — Шавка:

Без собаки в лесу нельзя!

Есть ружье, самопал тяжелый,

Есть капкан и для птиц силки.

За избушкой в колодах — пчелы,

Целый день их жужжат полки.

Разомлело над лесом лето —

Уж июню пришел конец.

Просыпается дед до света,

Лишь зари заблестит венец.

Поглядит на траву, на небо, —

Не послал бы Господь дождя, —

Пожует на дорогу хлеба

И ружье заберет с гвоздя.

Свистнет Шавку — с собакой ловче:

Упасет, наведет на след…

Сдвинет шапку на лоб, и в общем

Уж готов на охоту дед.

Под ногами из хвои терка,

Сладко пахнет лесная гарь…

В ежевике живет тетерка

И тетеркин супруг — глухарь.

Тут и заяц прыжками кружит

И с разбега в капкан нырнет…

Старикан на судьбу не тужит —

С леса жадную дань берет.

Он зимой и хоря уловит,

Он и белку сшибет с сосны…

Лишь для виду он хмурит брови,

Но веселые видит сны.

А коль встреча случится с волком,

Старый спину свою согнет,

Разглядит, расприметит толком

И картечью его пугнет…

Но ведь лес-то — медвежье царство,

И медведь заворчал: «Шалишь, —

Прекращу я твое коварство,

Ты в лесу с собачонкой лишь.

До жилья, до села — далече,

Задаваться тебе не след…

Собирайся, зверье, на вече,

И давайте держать совет».

И велел он проворной белке

Известить весь зеленый лес,

Чтобы зверь и большой, и мелкий

Из трущобы к берлоге лез…

Только хвостик мелькнул проворы —

И помчалась она стрелой

Обскакать все лесные норы,

Известить весь народ лесной…

2

Прыг с березы на осину,

Из оврага на увал,

На песчаный перевал,

А потом опять в трясину,

В чащи, в темные трущобы,

Где алеет мухомор

Красной шапкою… Еще бы —

Ведь в лесу немало нор!..

На траве блестит роса,

По траве идет лиса.

Хоть скромна она на вид —

Всюду первой норовит.

Подошла — и от беды

Замела свои следы.

Мише — ласковый поклон:

Дескать, жив-здоров ли он?

Попыталась белка толком

Побеседовать и с волком,

Но он был ужасно груб,

Он на белку целил зуб,

И, едва бежав от зла,

Белка хвостик унесла,

Крикнув с ветки: «Волк, заметь —

Будет ждать тебя медведь!»

От росы ночной дрожа

(Стало вечером свежо!)

Белка встретила ежа.

Он сказал: «Приду ужо!»

И, гадюки злобной муж,

Подколодный умный уж,

Встретив белку-егозу,

Молвил: «Ладно, приползу!»

Как воды набравши в рот,

Слушал белку мудрый крот.

Вот очки он на нос вздел

И на белку поглядел.

Вот, закрыв ученый том,

С полчаса вертел хвостом.

Наконец — согласье дал

И… ужасно опоздал.

А барсук, кончая ужин,

Проворчал: «Зачем я нужен?

Я бездетен, стар и вдов,

Я не трогаю коров,

Я овец не обижаю,

За болотом проживаю…

Не попасть бы нам в беду…

Но, коль нужен, я приду».

От сосны к березе стрелкой

Замелькала снова белка.

Возвращается назад,

Мише делает доклад:

«Со зверьем была мне мука!

Не прописана гадюка,

Взять не мог приказа в толк

Ваш советник, серый волк.

А. у зайца в доме тихо —

На погост ушла зайчика:

Ведь лесник, хоть слеп и хил,

Зайца дробью уложил.

Словом, было мне хлопот

Целый короб, полон рот…

Но лиса, я вижу, тут, —

А другие подойдут».

3

На поляну, на лужок

Светит месяца рожок.

Над полянкою сосна

Каждой веточкой ясна.

От сосны — косая тень.

У конца той тени — пень,

А на нем сидит медведь,

Пасть — начищенная медь,

Когти — черные крючки,

А глаза — как угольки.

Справа — волк, налево — уж,

Злой гадюки бедный муж.

Впереди его — барсук…

Белка прыгнула на сук,

А под ним — колючий еж

На крота наводит дрожь.

В стороне от всех лиса,

Взор подняв на небеса,

Скромной скромницей сидит,

На соседей не глядит.

4

Миша лапой покачал,

Миша басом прорычал:

«Всем известно — у опушки

Возле дуба, где родник,

С глупым псом живет в избушке

Возмутительный старик.

Он, хитрец, тетерок ловит,

В чащах сети хороня,

Лаял пес, что он готовит

Даже пулю для меня.

Пчел завел — но сунься к меду

И, поверь, не будешь рад:

Вмиг с обрыва сбросит в воду

Из ружья его заряд.

Вот погиб недавно зайка,

Убивается вдова…

Всяк на случай примечай-ка

Эти самые слова!

Дальше жить так — нет терпенья!

(Эй, не прячься, уж, в траву!)

Буду спрашивать решенья

Я у всех по старшинству».

Замолчал медведь и колко

Посмотрел в упор на волка.

Перед строгими очами

Волк поджал трусливо хвост

И сказал, пожав плечами:

«Я, владыка, слишком прост.

Я моту зубами щелкать,

Выть, сверкать глазами в ночь,

Но уволь от мыслей волка —

Мне ли разумом помочь?

Барсука спроси… Он в школу,

Говорят, ходил зимой…»

И умолк, поникнув долу

Глупой серой головой.

С неохотою великой

Поднял мордочку барсук,

Проворчав: «Лесов владыка,

Не осилил я наук.

Мне до мудростей далёко,

Стар я, память не свежа…»

И кивнул не без намека

На колючего ежа.

Еж хитер и забияка,

Еж, конечно, парень — во!

Даже дедкина собака

Убежала от него…

Но, однако, даже слова

Не добились от ежа.

Только снова он и снова

Лапой тыкал на ужа.

Но и уж зверью не в руку,

Голова его темна…

Он твердит лишь про гадюку:

«И смела-де, и умна…»

Но змея скрывалась где-то,

Не любимая никем…

— «Не подходит нам и это!» —

Объявляет Мишка всем.

5

Тут поднялся очень важно

Подземельный житель крот.

Он на всех взглянул отважно

И открыл ученый рот.

Говорил он очень долго

Иностранные слова,

И от них совсем у волка

Закружилась голова.

Долго крот ученой речью

Нагонял тоску и сон.

Даже Миша, я замечу,

Был той речью утомлен.

«Ничего не понимаю! —

Рявкнул он. — Почтенный крот,

Я ли разумом хромаю

Иль совсем наоборот,

Но нельзя ль угомониться,

Или слипнутся глаза…

Звери, очередь лисицы!

Что предложишь нам, лиса?»

Заюлила, завиляла

По траве лиса хвостом:

«Понимаю очень мало

Я, владыка, в деле том.

Всё же, думаю, несложно

Избежать пока беды, —

Надо только осторожно

Заметать свои следы.

Всяк, в лесу гуляя рано,

Опасайся старика,

Не крутись вблизи капкана

Или около силка.

Если зверь не глуп, как телка,

Не ленив, как жирный гусь,

От силков не будет толка…

Словом — я не попадусь!»

«Не крути хвостом, лисица! —

Зарычал медведь в ответ. —

Этак делать не годится,

В отговорках проку нет.

Про себя твердишь ты это,

Затаив над нами смех,

От тебя ж мы ждем ответа,

Чтоб пригоден был для всех.

Не напрасно лисам разум

Дал Господь, зверье любя…

Помоги ж, — иначе разом

Растерзаем мы тебя!»

Покрутив хитрющим носом,

Говорит тогда лиса:

«Если так — один лишь способ

Указуют небеса…»

И медведю по секрету

Прошептана слова три…

«Обмозгуем хитрость эту! —

Рявкнул Мишка. — Но смотри,

Всё сверши манером скорым,

Словом — действуй поскорей…»

И затем медведь по норам

Распускает всех зверей.

6

Одного лишь только зверя

Белка в круг не привела:

Жизнь трясине не доверя,

На болото не пошла.

А в болоте, между кочек,

С животом как барабан,

Жил не зверь и не зверечек,

А зверище — сам кабан!

Ах, прости поэту, муза,

Но сказать я должен всё ж:

Он лежал в грязи… по пузо!

И хорош же был, хорош!

Весь в колючках, в иле, в тине,

Словно бусинки глаза…

И к нему стремится ныне

Чистоплотная лиса.

«Господин кабан, вы спите?»

И в ответ несется храп.

Только тина, словно нити,

Шевелится возле лап.

«Господин кабан, проснитесь,

Всё в грязи у вас пальто…»

Тут болота грозный витязь

Сонно хрюкнул: «Ну и что?

А кому какое дело?

Я не франт и не жених…

Ты, лисица, очень смело

Во владениях моих

Появилась… Ишь ведь — леди!

Тоже — рыжая краса!..»

«Я пришла к вам от медведя», —

Отвечает тут лиса.

А с медведем шутки плохи,

Каждый зверь про это знал.

Тут под вздохи и под охи

Встал лентяй и слушать стал.

Но тихохонька лисичка

Кабану в лопух его

Зашептала. Даже птичка

Не слыхала ничего!

7

А старик гулял по лесу…

Старику — чего тужить?

Думал белочку-повесу

Меткой дробью уложить.

Вот пенечек — чем не лавка?

Всё для пользы нам дано.

Сел. А старенькая Шавка

Беспокоится давно.

Тявкнет робко, смотрит в очи,

Прямо — чудо-чудеса!

Рассказать про что-то хочет,

Только речи нет у пса.

«Да отстань ты! — дед бранится.

Отойди ты, сатана!»

А кусточек шевелится,

Пропуская кабана.

Зверь визжит, глаза кровавы,

Изо рта сверкает клык…

«Помоги мне, Боже Правый!» —

Задрожав, вскричал старик.

Ружьецо он на рогулю

Положил, стрелять готов.

Но не дробь, а даже пуля

Не пугает кабанов…

Ах, краснела б кровью травка,

И примялась бы она,

Если б преданная Шавка

Не вцепилась в кабана.

И за хвост его кусает,

И за ухо теребит…

А старик ружье бросает

И на дерево спешит.

Ах, досталось бы собачке,

Перцу б задал ей кабан,

Но лиса в разгар горячки

Появилась, как судьба.

И, подняв на елку взоры,

Где лесник дрожал теперь:

«Бросим ссоры и раздоры! —

Запевает умный зверь. —

Ты, лесник, теперь наш пленник:

Подойдет сейчас медведь,

Сломит елку, словно веник,

Ты же волку будешь снедь…

Да и верную собаку

Барсуку мы отдадим…

Но хоть звери мы, однако

Никому зла не хотим.

Если к нам, зверюгам сирым,

Ты не будешь впредь жесток,

Мы тебя отпустим с миром, —

Соглашаешься, дружок?»

«Соглашайся-ка, хозяин,

А иначе — худо нам!» —

Шавкой был совет пролаян.

Дед ответил: «По рукам!»

8

На поляну, на лужок

Светит месяца рожок.

Над поляною сосна

Каждой веточкой ясна.

От сосны — косая тень,

У конца той тени — пень,

А на пне сидит медведь.

Пасть — начищенная медь,

Когти — черные крючки,

А глаза — как угольки…

Справа — волк, налево — уж,

Злой гадюки бедный муж,

Впереди него — барсук.

Белка прыгнула на сук,

А под ним колючий еж —

На крота наводит дрожь…

В стороне от всех лиса,

Взор поднявши в небеса,

Скромной скромницей сидит,

На соседей не глядит…

А среди зверей — лесник

Головой на грудь поник,

И ворчит за дедом пес:

«Вот куда нас бес занес!

Как бы не было чего…

Впрочем — парни ничего!»

Тут раздался Мишин рев:

«Белка, договор готов?»

И провора из дупла

Всё, что нужно, принесла.

На березовой коре

Текст барсук писал в норе

Остриями всех когтей —

Он известный грамотей.

На поляне тишина.

Светит круглая луна,

И читает по складам

Мишка договор зверям:

«Обязуется лесник,

Что отнял у нас родник

И стреляет из ружья,

Не преследовать зверья.

Ни капканов, ни силков —

Ибо зверь наш бестолков —

Он не будет ставить впредь…

В свою очередь медведь

Обещает, — он прочел, —

Никогда не трогать пчел,

То есть ульев не зорить,

Мимо пчельника ходить.

Подпись в том еще даем,

Что друзьями мы живем,

Помогая там и тут,

А раздорам всем — капут».

…Ну, подписывать пора…

Шавка тявкнула: «Ура»,

Миша лапу приложил

И учтиво предложил

Сделать то же леснику,

Удалому старику.

Тут — ну, слово вам мое, —

В пляс пустилось всё зверье,

Закричав на разный лад

Кто «ура», а кто — «виват!».

ПРОЩЕННЫЙ БЕС (Поэма)[345]

1

Зажглись огни вечерние

В селениях глухих,

И ветер, равномернее

Заколыхав, утих;

Погасла тучка алая,

Сошла заря с небес,

И тишина немалая

Обшаривает лес.

Чуть тропочка наметится,

По сторонам — ни зги,

Лишь волчьим оком светится

Окно в избе Яги,

И над ее избенкою,

Над срубом вековым,

Поднялся струйкой тонкою

И розовеет дым.

В снегах, в трущобной темени

Который год живет.

Без счета пало времени,

Годам потерян счет;

Лишь леший рядом гукает,

Сивобород, велик, —

Хохочет да аукает

Косматый баловник.

К Яге, седой затворнице,

Несет лесовика —

Погреться в теплой горнице

У древнего шестка;

Свела его с соседкою

Давненько ворожба,

Но скучно с бабой ветхою —

Горька ее судьба:

Слепа, зубами мается

И с памятью — беда.

Всё сетует да кается,

Ждет Страшного Суда;

Суха, что подморозило, —

Легко ль два века жить!..

Грозится всё за озеро

К Угоднику сходить,

Чтоб слезы лить смущенные

И на помин души

Отдать все сбереженные

Зеленые гроши;

Не хочется за печкою

Скончаться в день лихой, —

Увы, ни Богу свечкою,

Ни черту кочергой!

2

И смотрит Леший ласково,

Давно смирился бес,

Давно уж он не стаскивал

Ни звездочки с небес,

Давно над богомолками

Не измывался, лих,

Давно ветвями колкими

Не стегивал он их.

И где они? Похитили

Куда их? Чья вина?

Уж нету и обители,

Давно разорена,

И в озере хоронится

Ее последний скит:

На Пасху ясно звонница

Из-под воды гудит.

И горестно негоднику,

И на себя он зол:

Теперь бы сам к Угоднику

Он богомольцев свел,

Да нету их, пригоженьких,

Не повстречаешь их, —

Теперь несут дороженьки

Лишь мужиков лихих.

Деревья стонут, падают

От их зубастых пил;

Везде грозят засадою,

Куда б ни отступил.

Но Леший, тем не менее,

Куда бы ни залез,

Без боя, без сражения

Не уступает лес.

Он тенью долговязою

Шагает за порог,

Чтоб сызнова завязывать

Концы лесных дорог;

Ворчит Яга, головушкой

Качает тяжело:

Одна!.. Пропала совушка,

А кот сбежал в село.

3

Эх, Русь, страна неверная,

Опасная страна:

То сонно-благоверная,

Как рыхлая жена, —

С медами да с просфорами,

С перинами, с вожжей,

С потупленными взорами,

С покорною душой;

То словно баба пьяная,

Что дружество ведет

С ворами да смутьянами,

И плат на клочья рвет,

И держит, полуголая,

Ветрам подставя грудь,

Кровавая, веселая,

За самозванцем путь.

Но и гуляя, мается

И знает, что опять

Отпляшет, и покается,

И руки даст связать;

Затем, чтобы от ладана,

Поклонов и просфор

Опять умчать негаданно

В свой буйственный простор.

Вот с умниками щуплыми

Спаял какой-то миг,

И в старосты над дуплами

Назначен лесовик;

Разжалованный в филина,

Он — бабий разговор,

И глубже в лес осиленный

Врубается топор.

4

Идет, бредет по просекам,

Которым нет конца;

Луна из туч колесиком

Выкатывается;

Порублено, повыжжено,

Повалено кругом,

И плачет бес обиженный

Бездольным горюном.

Идет, бредет, не ведает,

От тяжких слез незрящ,

Что сам Угодник следует

К нему из темных чащ;

Уж пересек он просеку;

Как в давние года,

Волосиком к волосику

Струится борода.

И ряска та же самая,

И на скуфье снежок,

Несет рука упрямая

Всё тот же батожок;

Им Лешего оттаскивал

Святой немало раз,

А нынче смотрит ласково,

Но бес не поднял глаз.

Лишь охнул он: «Доканывай!

Хоть в смерти отдохну!

Борьбу былую заново

Ужо я не начну;

Кем создан я — не ведаю,

Но с дней твоих предтеч

Я следовал и следую

Приказу — лес беречь.

И верил, сверстник Игоря,

Олегов проводник:

Леса горят — не выгорят,

Трущобный край велик;

Но горько изурочена

Рассеюшка: моя

Под топорами вотчина —

Под топором и я!

Но ты ее был жителем,

Так ты уж и добей!» —

И пал перед святителем

Трущобный лиходей;

Бить лбом о снег не ленится

И слышит, полный слез:

«Не мщение — прощеньице

Я дурачку принес!

И хоть ты рода низкого

И надо лбом рога,

Но луч Христов отыскивал

И в лужах жемчуга,

В трущобе, древле дикая,

Душа твоя росла:

К зверью любовь великая

Негодника спасла.

Ты белочку и ежика,

Медведя и лису

От пули и от ножика

Оберегал в лесу;

Взрастил ты сердце отчее

К обидной их судьбе,

И это, как и прочее,

Засчитано тебе.

Защитник сирых, выстоял

Ты против многих сил:

Ведь волю ты пречистую

Неведомо творил;

Враги в былом — изгнанники

Не оба ль мы теперь?

Так что ж, пойдем, как странники,

Искать иную дверь.

Я с палочкою спереди,

Ты позади, как пес.

Меня отсель на Тверь веди,

А там — Господь понес;

По горочкам, по балочкам,

От зорьки до зари,

Постукивая палочкой,

Поючи тропари…

И горестно, и сладостно,

И веселей вдвоем…

Потрудимся и в радостный

Ерусалим придем;

Там внешность неудобную

Тебе я отпущу.

Лишь ручкой преподобною

Крестом перекрещу».

5

Умолк. Слеза по носику

Скользит, кристальней льда;

Волосиком к волосику

Струится борода;

Но Леший хмуро косится,

Глаза блестят живей,

Сошлись на переносице

Пучки седых бровей.

«Нет, — молвит, — не упрашивай!

Хваля или кляня,

Но из лесу из нашего

Не уведешь меня;

Ну как лесную, малую

Оставлю тварь навек?

И так ее не жалует

Ни Бог, ни человек.

Ко мне ведь, лишь покликаю,

Бежит!.. Оставить лес?

Смущение великое

От этаких словес.

Уж лучше смерть, и скоро-де

Косу ее узрю,

А во святом-то городе

Я со стыда сгорю!

Зачем пойду я за море,

Лесной оставя мрак, —

Ни стать, ни сесть на мраморе

Не выучен лешак;

А лес я этот вынянчил,

Хранил, оберегал,

В нем схоронил Горыныча,

Кощея закопал.

Ветвистая, полощется

Лесная глушь в груди,

И пусть хотя бы рощица,

Я — тут, а ты — иди!»

Бойцом, не горемыкою

Умолк трущобный бес.

Смущение великое

Оледенило лес.

6

Молчит неодобрительно

Над схимником сосна;

Как лезвие, пронзительна

Лесная тишина —

До звонкости бездонная

Легла она вокруг;

И волк, и белка сонная

Насторожились вдруг.

В дупле — тоска сердечная,

В норе — глазок кружком,

Везде остроконечное

Приподнято ушко:

Чутьем с предельной ясностью

Лесной народ постиг,

Что огненной опасностью

Грозит нависший миг.

Страшней ножа железного

Он упадет на них:

Навек дружка любезного

Берут из чащ лесных;

Настанет время черное,

Как летних палов гарь, —

Лесная, беспризорная

Повыведется тварь.

Ведь человек-то — выжига,

Лишь топором стучит:

Ни ужика, ни чижика,

Ни мышки не щадит.

От конного и пешего

Поборы и разор, —

Нехорошо без Лешего

Оставить русский бор!

7

Текут мгновенья длительно,

Тревоги ночь полна,

До звонкости пронзительна

Лесная тишина;

И вдруг — очей сияние,

И, вздрогнув, слышит лес:

«В последнем испытании

Ты был, российский бес!

Хоть ты и рода вражьего,

Но Бога не гневил,

А Он не отгораживал

И бесов от любви;

И Господа растрогало,

Что ты, лесной божок,

С рачительностью многою

Лесную тварь берег.

Слюбились вы и спелися,

А это — Небу взнос!..

Постой, тебе от Велеса

Я весточку принес;

В венке из алых розочек,

Прощенный навсегда,

Пасет он райских козочек

Чистейшие стада.

А в камышах — не узницы! —

Русалки… Говорун,

Приставлен к райской кузнице

Потопленный Перун;

Вчера, гордясь обновою,

Он в райской тишине

Илье телегу новую

Оковывал к весне.

Последний ты… Отплавала

Ладья твоя во зле:

Не сам ли ты от дьявола

Ушел в зеленой мгле?

Господь всё это взвешивал,

Решила Благодать

Трущобе русской Лешего

Как старца даровать».

Угодник в топь сугробную

Шагнул, исполнен сил,

И ручкой преподобною

Его перекрестил;

И всплыл… уже колышется

Чуть ниже облаков,

И звон сладчайший слышится

Из-под озерных льдов.

8

Звенят на елках льдиночки,

Вся в музыке тропа;

По той ползет тропиночке

Старинная ступа;

В подскок да с перевалкою,

По горлище в снегу, —

Иссохшую и жалкую

Трясет она Ягу.

Трясет, несет до города

Великого, где встарь

Боярам резал бороды

Серьезный государь;

Там сдаст ступу затейную

В сияющий музей:

На редкость ту музейную

Желающий глазей.

Сама же мымрой жалкою

В слободке станет жить —

Заделавшись гадалкою,

Бабенкам ворожить;

Потом на жизнь советскую

Ягу ль переключить?

Решится в книжку детскую

Забраться и почить.

А Леший всё аукает

В густых березняках

И тенью длиннорукою

Проносится в кустах;

Еще сивей и гривистей,

Могучее еще:

Никак его не вывести,

Зане он окрещен!

И спит зверье укладистей, —

Не без охраны бор, —

И снится больше радостей

В тепле берлог и нор;

Спит белочка с лисичкою,

Похрапывает крот,

И белой рукавичкою

Зайчиха крестит рот.

Январь-апрель 1941 года, Харбин

НАШ ПОДВИГ. Поэма о России[346]

I

Оторвало льдину с рыбаками,

Унесло в безвестный океан,

Треплет льдину грозными валами,

Правит льдиной ветер-капитан.

Донесет ли до желанной суши

Иль утопит, льдину раздробив?

Рев пучины оглушает уши,

Тяжко взору от вспененных грив…

Ты отважен в битвах, но не битва

Ураган — его не побороть!

В этот миг спасет тебя молитва:

Веруй, смилостивится Господь!

II

Буря стихла, льдина уцелела,

Тихий остров виден впереди:

Вспомни, что ты мореход умелый,

И от рифов льдину береги!

Пусть еще волны вскипает ярус,

Пусть еще упруг упрямый бриз —

На весло пристрой косматый парус,

За свое спасение борись!

Отстрани сомнений призрак черный,

Устреми отвагу на врага —

В нужный миг опять сумей проворно

Взять быка за дерзкие рога!

III

Вот спаслись мы, обсушились… Кто-то

Накормил и предоставил труд.

Первая отхлынула забота,

Но другие тотчас подойдут.

Да, в тепле, но всё ж мы на чужбине!

Медленные шествуют года.

Может быть, от Родины-святыни

Оторвали всех нас — навсегда!

Но не верь в горчайшее: навеки!

Что ни день, то новая пора.

Не текут обратно только реки,

Волей веры сдвинулась гора!

IV

Зорко в сердце береги родное,

Не предай родимое беде

И умело племя молодое

На хорошей вырасти гряде!

Чтоб оно, чьей доли нет суровей,

С неких бы не вспоминало лет

О своей славянской, русской крови

Лишь при заполнении анкет!

Чтоб любили русской речи звуки,

Чтоб, когда ночной сгустится мрак,

Собираясь возле деда, — внуки

О России слышали бы так:

V

«Было горе, был приход Батыев,

Но правдивы старые слова:

Для того и пал прекрасный Киев,

Чтобы где-то выросла Москва.

Для того же с тихим льстивым словом

И князья тащилися в орду,

Чтоб потом на поле Куликовом

Отрубить татарскую беду.

И в орла двуглавого орленок

На знаменах начал вырастать,

И казанским мылом покоренный

Победитель начал торговать!

VI

Приходила смута (даже это

Мы уже осилили в былом!),

И казалась песня наша — спетой,

И грознейший год — концом.

Ляхом дом был опозорен царский,

Отошла от храмов благодать,

Но заставил Минин и Пожарский

Этих ляхов — мертвечину жрать!

Шли года, и осенила слава

Их победный двухсотлетний след,

И российским городом Варшава

Оказалась на сто полных лет!

VII

Но, включая царства в герб свой пышный,

В мощно распростертые крыла, —

Всё ж поработительницей хищной

Не была Россия никогда!

Враг вчерашний становился — сыном,

Мать одна, но разные сыны, —

И имперским воздухом единым

Насыщались легкие страны!

Мощность, доброта и постоянство,

Тихий вечер, ясная заря, —

И тянулись все ручьи славянства

К океану русского царя!

VIII

Но зачем, к чему все одоленья,

Если тот победоносный путь

Начат был без Божьего веленья,

Благостного предопределенья,

Волей наполняющего грудь?

Много было этих «однодневных

Удальцов» отваги боевой

От эпох недавних и до древних:

Ярких и напыщенных, как певни,

Но бесславно путь кончавших свой!

Не такой сомнительной дорогой

Наша к славе двигалась страна:

У любого грозного порога,

От Непрядвы до Бородина, —

Шаг свой честью мерила она!

IX

Всюду были мощные владыки,

Грозные решители войны,

Но не лица, а скорее лики

У вождей российской старины.

Кроткое, евангельское что-то

В их чертах, и взор их углублен

Строгой православною заботой —

Не нарушить Божеский закон!

Только с тем мы начинали сечу,

Кто кровав был и сильнее нас,

И победе праведной навстречу

Вел полки Нерукотворный Спас!

X

Потому-то и непобедима

В вихре битв святая Русь была,

Ибо вражья пролетала мимо,

Мимо сердца Родины стрела!»

Туг рассказ окончи о России.

Пусть он краток, пусть он очень сжат —

Всё же внуков души молодые

От него напевно задрожат.

В их сердцах большое вспыхнет пламя,

Клятвенно поднимется рука,

И Россия снова будет с нами,

Улыбнувшись нам издалека.

XI

Узница, во вражеской темнице,

В безысходной тьме заключена, —

Четверть века Родина томится,

Четверть века сетует она.

Так сзывай же, одолев истому,

Ей на помощь верных сыновей,

Племени внушая молодому

Ненависть к врагам страны своей!

Чтобы с ним в минуты грозной битвы,

Что до нас раскинет берега,

Со словами гнева и молитвы

Наотмашь перерубить врага!

НИНА ГРАНИНА. Повесть о старом Харбине[347]

Глава первая

Кружка на карте удостоен

Совсем еще в недавний срок,

Рукою русской был построен

Наш любопытный городок;

Теперь он город, он огромен,

Многоэтажно-много домен,

Он изменил начальный вид;

В нем не найти былого знаков

О дне, который говорит

Об изыскательских бараках,

Где первый Морзе застучал,

Где поселились инженеры,

Чертежники и офицеры

И где казачий взвод стоял.

Их не найти под мертвым слоем

Угасших невозвратных лет:

Дождями смыт и выжжен зноем

Былого нехранимый след,

И лишь как отзвук отдаленный

Он в нашу проникает глушь,

Похожий, может быть, на стоны

Печальных, неотпетых душ;

Услышав, мы к нему приникнем,

Ему внимая, мы поникнем;

Он требует — былого речь

Извлечь из праха и сберечь.

Нам горестно расстаться с милым,

И мы приходим к старожилам.

Чтоб слушать в чуткой тишине

Рассказы их о Харбине;

Пока еще их можно встретить.

Они на Чуринских скамьях

Сидят; нельзя их не заметить.

Былое светит в их глазах;

Они расскажут вам охотно,

Беззубый раскрывая рот,

О том, что призраком бесплотным

Еще живет, еще поет.

Но чтоб была спокойна совесть,

Спешите их услышать повесть:

Всё меньше их, всё чаще их,

Почтенных стариков седых,

За Чурина увозят дроги,

И на сырых столбцах газет

Читаем в скромном некрологе:

«Служил такой-то на дороге…

Еще построечника нет!»

Мне посчастливилось: печальный

Старик с поникшей головой

И с речью точно отзвук дальний,

Но смыслом ясный и живой,

Поведал мне о том, что ныне

Хочу стихами рассказать;

В них будет речь о некой Нине,

О горестной ее судьбе,

В них речь о многих, слитых с нею,

И я, читатель, как сумею,

Об этом расскажу тебе.

Назад! Пятидесятилетье,

Как занавес, ушло от глаз;

Еще места пустынны эти —

Работа только началась;

Но вот возводятся казармы;

Вокзал украсили жандармы;

Красивый храм сооружен;

Есть даже клуб с названьем сложным —

Собраньем железнодорожным

В те годы полно звался он;

Но в том движении особом,

Когда Великая война

Слова сливала в имена,

Он в сокращеньи стал Желсобом;

Чтоб местный стиль не изменять

И мы его так будем звать.

Вчерне окончена работа:

В лесах, но город возведен;

И, отерев лицо от пота,

Мужья выписывают жен,

Чтоб возродить в пустынном крае,

Уже в Маньчжурии, в Китае —

На радость сердцу своему —

Свою родную Чухлому.

Кривить душою бесполезно:

Стал жизнью глубоко уездной

Жить юный русский городок;

Но, право, вспомним не без вздоха,

Да разве нам жилося плохо

В уездных наших городах,

В тепло натопленных домах?

В них славно пилось, плотно елось,

Крепка была их благодать;

И на себя возьму я смелость

Их защитить и оправдать.

Браня их, мы позабываем

О том, что, сирые, теперь

Мы называем нашим раем,

К чему навек закрыта дверь:

О неком равенстве и братстве

В достатке, если не в богатстве,

О людях, честных и простых,

Как Пушкина чудесный стих;

И если ты, читатель, хочешь,

То и о чарах лунной ночи

В саду над мощною рекой;

О соловьиной сонной чаще,

Где ты пылал, юнец горящий,

Перед своею дорогой!

Тут все придирки будут вздором;

Да не звучат слова укором:

Харбинский быт — уездный быт;

Пусть сероват он, беззатейный, —

Стать некой редкостью музейной

Ему грядущее сулит…

Но этим мы потом займемся:

Грозовый рокот — отдален;

Мы к настоящему вернемся, —

Мужья выписывают жен

Из-под Москвы, из Украины,

Из Польши и с кавказских гор;

И болтовни их женской вздор —

Как задний фон для той картины,

Что я на полотне большом

Едва черчу карандашом.

Ни Даш, ни Маш, ни Секлетиний

В харбинской не найти пустыне,

А без прислуги как ни рвись,

Но барыням не обойтись;

И дамы нанимают боек;

И вот еще в пыли построек

Рождается под гам и стук

Маньчжуро-русский волапюк.

Английский boy и русский бойка —

Совсем не то, уверю вас,

У нас совсем, совсем не стойка

Надменность в отношеньи рас;

Нам всё равно, каков ты кожей,

Какие признаки на роже,

Коль ты попал под сень крыла

Самодержавного орла;

Мы говорим: не супостатом

Отныне будешь ты, а братом,

Для нас уже различья нет,

Татарин родом ты иль швед…

Я не историк, и в поэме

Я не историю пишу:

Я только бегло заношу

То, что предшествовало теме,

Которая уже давно

Стучится в льдистое окно

Моей берлоги на Раздельной,

Где вечером в тоске бездельной

Я нынче мерзнуть обречен;

Пока всё это — общий фон.

Но вот война шумит над нами,

Пришла пора тревожных дней,

И к ней за длинными рублями,

Как бы к золотоносной яме,

Известной щедростью своей,

Спешат в Харбин дельцы, деляги,

Купцы, кабатчики, бродяги, —

Один везет веселый дом,

Другой газету открывает;

Тот продает, тот покупает,

И свистопляс идет кругом.

Стал этот первым виноделом,

Другой иным занялся делом,

Сколачивают капитал;

А.где-то там, на близком юге,

Гремит война…

………………………………

……………………………….

Отряд отходит за отрядом.

В одном из них, от пыли сер,

Идет саперный офицер

Лет двадцати, немногим боле;

Его еще безусый рот

Гримаса искривила боли;

Он ранен в ногу, но идет,

Идет, пока не упадет.

………………………………

Как ураган, война промчалась;

Все эшелоны пронеслись;

Как будто прояснилась высь,

И много золота осталось

В карманах тех, кто на войне

Делишки делал в тишине.

Глава вторая

А тот, кого на поле брани

Увидел наш случайный взор,

Был Александр Петрович Гранин,

Поручик, молодой сапер;

Уже за месяц пулевое

Раненье заросло сквозное,

И тут же кончилась война:

Назад грохочут эшелоны,

Но Гранин, с честью сняв погоны,

Не покидает Харбина.

Не хочет он казарм и строя;

На время ищет он покоя:

Он на дорогу поступил,

Чтоб строить дамбы и тоннели;

Трудился, не жалея сил,

И стал искусен в этом деле;

Самостоятельный, живой,

Он был натурой крепкой, цельной,

Сообразительный и дельный,

Иначе — парень с головой.

И потекли года спокойно,

Отменно медленно и стройно:

Со службы в гости иль в Желсоб,

Где сытен ужин, чинны речи,

Где преферанс от скуки лечит,

И лишь ремизы морщат лоб;

Уже пора была иная, —

Отгрохотала боевая

Кипучесть стройки Харбина;

И увядали сонно души

Среди обеденных радуший,

Блинов, пельменей и вина.

Но мой герой иной был складки —

Еще кадетской лихорадки

Огонь высокий в нем горел:

Он совершенно не хотел

Почить на пуховой перине;

Борьбы он жаждал, жаждал дел,

И в этом некой юной Нине

В красивый дорогой альбом

Признался собственным стихом.

Но вот вопрос — кто эта Нина?..

Дочь петербуржца, дворянина

И барина на полный рост,

Занявшего высокий пост

Среди больших людей дороги;

Осанка, поступь, важный вид;

Картавя, в нос он говорит,

Эль в эр перевирая в слоге;

Все думают — аристократ,

Но в благородстве нету спеси,

И если всё учесть и взвесить —

Он лишь надутый бюрократ.

Его супруга Анна Львовна

(Та урожденная княжна,

Аристократка, безусловно)

Ему под масть была дана;

Она ему — такая пара,

Хотя тонка и сухопара,

Лорнет, надменно задран нос,

Напоминающий утиный;

Улыбочка, прононс, седины

И злая кличка: Утконос.

И вдруг у двух уродов — Нина…

В Москве окончив институт,

Девица появилась тут,

Чтоб коротать за пианино

Мечтательные вечера;

Скажу меж нами — не игра

Ее влекла, но мать-злодейка

Твердила ей, что блеск герба

И голубых кровей судьба

Дружить мешает ей с плебейкой,

Что ей ронять себя не след,

Что в Харбине ей равных нет.

Она жила одна, и это

Мечтательность развило в ней:

Роман или строка поэта

Тревожила ее сильней,

Чем сверстниц, бегавших повсюду

С симпатией к простому люду,

Среди харбинских чудаков

Искавших милых женихов.

А Ниночка одна сидела;

Скучала, плакала, худела,

С почтенной тетушкой одной

Едва не сделавшись ханжой;

Девицу, чахнувшую явно,

Испуганная этим мать

Решила срочно развлекать;

Но как? «В собраньи, право, славно, —

Сказал отец. — Ведь тут Харбин;

Здесь не послужит в осужденье

Демократичность окруженья,

А танцы ей разгонят сплин. —

И, в слоге выдержан и стилен,

Кончает так ученый филин: —

Лишь выбрать, это входит в план,

Ей кавалеров из дворян!»

И вот в число их входит Гранин:

Он офицер, герой, он ранен;

Прилично держится к тому ж:

Он по-французски понимает,

Стишки в альбомы сочиняет —

Какую-то, конечно, чушь,

Но он не глуп, он знает место;

Он Нину не сочтет невестой —

Останется на рубеже

Почтительной высокой дружбы,

За что, конечно, в плане службы

Он станет нашим протеже.

Так порешили папа с мамой

Высокомерной и упрямой,

С душою черствой, как тарань.

Но сердца девичьего рань

Иным подчинена законам.

Пути иные ей готовь;

И в сердце Нинином со звоном

Всех соловьев — взошла любовь!

Любовь!.. Вот слово! Сколько пенья

Сладчайшего оно несет;

Лирического отступленья,

Конечно, тут читатель ждет;

Но нет, друзья, его не будет,

Рассудок по-иному судит:

Не следует твердить одно,

Что столько раз повторено!

Скажу лишь кратко: был и Гранин

Стрелой пронзительною ранен;

К тому же он предполагал,

Что будет горестен финал

Любви; как ни таилась пара,

Но слишком явна страсти чара:

Никак не скрыть влюбленных глаз

Огнепалительный рассказ.

Да больше! Зазмеились речи

Про их условленные встречи

То в магазинах, то в саду;

И эти слухи на беду

От некой льстивиды-поповны

Иль из других коварных уст

(От сплетниц город был не пуст)

Дошли до грозной Анны Львовны;

Допрос с пристрастием готов, —

Вот девушка идет на зов!

У матери, конечно, право

За глупенькой или лукавой

Юницей-дочкой наблюдать,

Чтоб без пятнающего знака,

Которого не отстирать,

Всё ж довести ее до брака

И зятю будущему сдать.

Но есть, скажу не без усилья, —

Еще встречается порой, —

И материнское насилье

Над нежной девичьей душой;

Когда, тупа, черства иль жадна,

Бесчувственна и безоглядна,

Она жестокое табу

Кладет на девичью судьбу,

На солнце юности дочерней,

Расчетом — льдины холодней:

Тут всякой фальши лицемерней

Слова о счастье дочерей!

Чу, строгий голос: «Где встречались?

Кто помогал вам, назови.

Вы на свиданьях целовались?»

Математический анализ

Невинных радостей любви

Терзает Нину; сидя рядом,

Суровые вопросы градом

Жестокая бросает мать —

Один, другой, еще, опять;

И дочь уже не отрицает

Своей вины; опущен взор

На туфельки и на ковер;

Она молчит, она вздыхает,

Она, не слыша ничего,

Твердит одно: «Люблю его!»

Тут мать, забыв свою породу

(«Прислугу не бивала сроду!»),

Вскричав: «Негодница, молчать!

Бог знает с кем, как дрянь, как швейка!..

Не слушаться родную мать!

Наш род позоришь ты, злодейка,

Дав столько воли наглецу!» —

Ладонью Нину… по лицу

Ударила, пьяна от гнева;

И ошарашенная дева

Глаза расширила, молчит.

Как статуя на мать глядит;

Как статуя бледнеет Нина,

Лишается остатка сил;

«Ах!» — и упала у камина;

Так обморок всё завершил.

Потом, зарыв лицо в подушки,

В своей девичьей комнатушке

Девица плакала всю ночь,

А на рассвете стала думать,

Гадать, что может ей помочь

В ее истории угрюмой;

Ужели же любви конец,

Исхода нет из грозной драмы?

Бежать к отцу? Увы, у мамы

Под башмаком ее отец!

И Нина в комнате унылой

(Она ей кажется такой)

Дрожит, измучена тоской;

Но где же Гранин, где же милый?

Защитник девы, где же ты,

К которому ее мечты

Летят так горестно и страстно?

Его китаец безучастный

Трясет за голое плечо:

«Вставай, — кричит он, — капитана!»

А тот в ответ: «Отстань! Еще

Совсем темно… пожалуй, рано».

А. Нина шепчет в полутьму:

«Скорей письмо, письмо ему!»

Но кто же будет письмоносцем,

Но кто отважным миноносцем

Все заграждения пройдет,

Минуя рифы, камни, мины, —

Иначе, кто от бедной Нины

Письмо-рыданье понесет?

Но это просто мы устроим, —

Письмо отправит Нина с боем,

Который в этот час встает:

С маньчжуром, поваром косатым

(Теперь он стал купцом богатым

И бедных гонит от ворот).

О, сколько их, свою карьеру

(Как Нинин бой, сказать к примеру)

С ведра помойного начав,

С плиты, с котлетного угара, —

Рычаг коммерции поняв,

Сумели прибыль брать с базара,

Где покупали по утрам

Картошку, рыбу, птицу, мясо,

И вдруг, с копейкой изловчася,

Купцами тоже стали там.

Пускай хозяйки экономны,

Пусть их покупки даже скромны,

Но бой на всем имел процент;

Таков обычай дан базаром:

Чтоб поварам ходить не даром,

Им от купцов всегда — презент;

Не взятка это и не кража,

И я не в укоризну даже

Пишу о Вана, Лю и Ли

Побочном маленьком доходе:

Гроши в карманы клали ходи,

Но из грошей росли рубли.

От Нины получив полтинник

И просияв, как именинник

(Хоть именин китайский быт

Не отмечает и не чтит),

Клянется Лю с отвагой ярой

Забросить это письмецо

Тайком, не медля, до базара,

На незнакомое крыльцо;

А в том письме рукой усталой

Набросано с десяток строк

О том, что счастье губит рок,

Что всё открыто, всё пропало,

Всё рухнуло навек, но чтоб

Пришел он все-таки в Желсоб.

Глава третья

В Желсобе бал… Девицы, дамы;

Здесь тяга, путь, харбинский свет,

Да и кого тут только нет!..

От Хорвата до сошки самой

Здесь блещет вся КВЖД,

О прошлой позабыв беде.

Вот пограничник: он гусаром

Прикинулся, нафабрив ус;

Вкруг девы вьется он недаром,

У молодца прекрасный вкус;

А у красавицы немалым

Папаша славен капиталом;

И деву стройный кавалер

Зовет на па-де-патинер,

И на чардаш, и на мазурку;

Он крутит ус, красив и лих;

И вертит вальс ее фигурку

В его объятьях молодых.

Но Нины нет! И, в сердце ранен,

Печально ходит бедный Гранин

Меж тонких дев и их мамуль,

На пирогах растящих чрево;

Глядит направо и налево

И вновь уходит в вестибюль;

Всё нет его любви печальной!..

И вдруг, узнав его в лицо,

Ему вручает письмецо

Швейцар, старик монументальный,

Прогрохотав своей трубой:

«Его доставил чей-то бой».

Письму наш Гранин рад до вскрика,

Но и с тревогою великой

Его хватает он и мчит

От публики, от всех подале;

Уж томный вальс рыдает в зале,

А он читает и дрожит…

Увы, нетрудно догадаться,

Что потому не мог дождаться

Влюбленный счастья увидать

Свое сокровище в Желсобе,

Что Нину, подчиняясь злобе,

Туда не отпустила мать;

Но нет, не в этом только горе:

Родительский суровый суд

Их навсегда разделит вскоре —

Девицу в Питер увезут!

«Но, — пишет Нина, — я решила,

Пусть лучше черная могила

Меня поглотит навсегда,

Чем без тебя, мой ненаглядный,

В тоске томиться безотрадной

Всю жизнь, все долгие года!

Но ведь мы оба любим страстно,

Мы друг для друга рождены,

И мы, любимый, не должны

Губить себя, губить напрасно!

Ответь, душа моей души,

Что делать нам? Скорей пиши!»

Всё кончено! Дрожащий Гранин

Письмом любезной насмерть ранен,

Исполнен самых острых мук, —

Встает, в нем гнев и исступленье…

Но в это самое мгновенье

К нему его подходит друг;

О нем тебе, читатель, скоро

Расскажем мы, — теперь черед

Мне привести их разговора

Стенографический отчет.

«Пойдем в буфет». — «Нет, вон отсюда,

Я — в ярости!» — «Но что с тобой?

Ты очень бледен, дорогой». —

«Мне худо, Ваня, очень худо!»

И умолкает, и глаза

Отвел от друга бледный Гранин;

Он Ване показался странен,

И тот сказал: «Нет, так нельзя!

Пойдем, расскажешь драму эту».

Ион, его фамилья — Жмых

(Путеец он и из простых),

Уже ведет его к буфету;

И там за парой отбивных

С весьма объемистым графином,

Холодностью подобным льдинам,

Друзей беседа началась

И продолжалась целый час.

Жмыха я называю Ваней

Не потому, что он юнец:

Тридцатилетний перед вами

Сидит за рюмкой молодец;

Но так уж все его зывали,

Не потому ль, что он едва ли

Не друг всеобщий Харбина —

Любитель карт, собак, вина,

Любитель выпивки солидной,

Силач с огромным кулаком,

Но совершенно безобидный,

Хотя с нахмуренным лицом.

Все, кто в несчастье попадали,

Как бедный Гранин, например,

О Ване тотчас вспоминали;

Кассир, подрядчик, инженер

(И рангом высшие при этом) —

Все шли к Ванюше за советом;

Он их выслушивал, пыхтел,

Сочувственное «н-да!» хрипел

И говорил несчастным людям:

«Да полно, не впадай ты в сплин!

Мы ситуацию обсудим…

Василий, рюмки и графин!»

Василий этот (сколько в Васей

Перекрестили мы маньчжур!),

Рожденный Богом в чуждой расе,

Конечно, Ван был или Чжу,

Но откликался без усилья

На Ваську он и на Василья,

Обиды в сердце не тая;

При помощи «моя-твоя»

Он объяснялся с «капитаном»

И был всегда служить готов,

С бокалами или стаканом

Являясь вмиг на первый зов.

Пока расстроенный коллега

Скрипел не мазанной телегой,

Ванюша рюмки наливал,

Закуску ближе подвигал,

И вот, чтоб «успокоить нервы»,

Унять тоски нудящий бред,

Командовал: «А ну, по первой!

Не клином, брат, сошелся свет.

Да что ты, милый, в самом деле?

Стонать ни смысла нет, ни цели,

И вообще, мой дорогой,

Придется выпить по второй».

И все, покончив счет «единым»,

У Васи попросив пивка,

Вдруг видели, что свет-то клином

Еще не сходится пока,

Что выход есть из тупика,

Что говорить о смерти глупо,

Что вам противна участь трупа,

Что силы в вас кипят ключом, —

Всё по плечу, всё — нипочем.

Затем, помололев душою,

С большой зарядкой волевою,

Вы шли домою, смело шли,

И Ваничку благодарили;

Пусть вы всё больше говорили,

Но вы себя при нем нашли:

Он, благодушный и огромный,

Вам высказаться помог,

И это тучу грусти томной

Угнало через ваш порог!

Пусть говорят, что Ваня — туша

Тупейшая, что мой Ванюша

Ни книжки сроду не прочел;

Что в книжках толку, если зол

Читатель их и добрым словом,

Улыбкой светлой не крылат,

И лишь твердит: «Сам виноват!»

С упорством грубым и суровым;

Да, виноват, но мне невмочь,

Сумей же, умник, мне помочь.

Да где там! Что ему за дело!

Своей рукою неумелой

Он только рану бередит;

А толстый Ваня, как умеет,

Вас пожалеет и согреет,

От глупостей огородит.

Пусть по уму он недалекий,

Пусть любит только суету —

Ему простятся все пороки

За простоту и доброту:

Людьми такими ласков свет,

Людей таких почти уж нет!

Но полно, так ли глуп Ванюша?

Ты подойди-ка да послушай

О чем, взволнован глубоко,

Он шепчет другу на ушко;

О чем, забыв о блюде вкусном,

Слугою поданном на стол,

Он заговорщиком искусным

Речь убедительно повел;

О чем (всегда такой ленивый,

Всегда немного сонноват)

Теперь уста его твердят

Так убеждающе и живо.

О чем теперь твердит Иван,

Какой он предлагает план?

И от речей его бедняга,

Недавно бледный, как бумага,

Повеселел, порозовел,

Хотя отнюдь не опьянел

От одного на двух графина:

Все пить умели в Харбине,

И это, думается мне,

Немудрено, когда свининой

С жирком чудесных отбивных

Закусывали эти оба;

Приемлет водочку утроба

С закуской в порциях любых!

Но к делу, к делу!.. Сблизив плечи,

Друзья беседуют; их речи

Едва самим слышны; едва

Касается шептанье слуха,

И если что и ловит ухо,

То лишь отдельные слова;

Но чтобы нам понять значенье

Тех слов, я объяснить готов

Техническое выраженье —

Скрещенье встречных поездов.

Товаро-пассажирский поезд

Стоит, стоит — не счесть минут;

Коль спросите, обеспокоясь,

То вам в ответ: экспресса ждут!..

Экспресс пришел; одна минутка —

И снова дальше он помчит;

Но тут же хрипло засвистит

Ваш паровоз; с его погудкой —

Пуф, пуф! — взлетает клубом дым,

И с лязгом вздрогнет ваш Максим.

Тут можно пересесть на встречный,

Коль надобность случилась в том;

Но торопитесь — скоротечна

Минута; красным фонарем

Уже махнул пузатый обер,

Уже свистит: заныл рожок;

И будь неверен ваш прыжок,

Не досчитаетесь вы ребер,

А если неудачник вы,

То, может быть, и головы.

Глава четвертая

Чтоб Нина не встречалась с милым,

Ей в заточении унылом

Приказано покамест жить, —

На вечеринки не ходить,

А если в гости — вместе с мамой,

И на прогулки тоже с ней,

Осуществляя тем упрямо

Режим родительских цепей

Столь же наивный, сколь и грубый;

Но вот что я спросить хочу:

Коль у девицы ноют зубы,

Нельзя же вместе с ней к… врачу?

Ведь неумно в холодной, темной

Сидеть и ждать ее приемной,

Пока Иосиф Карлыч Флит

Ей зубки якобы сверлит.

Мадам известен сей Иосиф:

Пусть он почти социалист,

Но он — домашний их дантист;

И, опасения отбросив,

Мать, Нины позабыв вину,

Ее к дантисту шлет одну.

И Нину доктор принимает;

Он, этот розовый толстяк,

Смеется, ручки потирает

И тотчас вводит в полумрак —

Таинственный, зубоврачебный —

Лаборатории своей

С десятком новых челюстей,

Оскалившихся непотребно

На юность, на тебя, весна!

Но Нине челюсть не нужна.

Тут из угла, как тень какая,

Выходит Гранин, простирая

Объятья пылкие свои;

И торжествует эту встречу

(Я так эпически отмечу)

Сладчайший поцелуй любви;

Он, упоителен и долог,

И нежит, и терзает грудь;

Пусть объясняет физиолог

Его таинственную суть;

Я лишь скажу: порыв безумный

Все струны сердца вместе сплел,

По всем смычкам своим провел,

И лучше мы уйдем бесшумно,

Как Флит, заботливой рукой

Дверь притворяя за собой.

Дантист — у кресла; он вздыхает,

На бормашину налегает

Короткой ножкой (он не глуп!),

Как будто мучит Нинин зуб;

Потом на часики он взглянет

И, выждав надлежащий срок,

Жужжать машиной перестанет,

Давая знать, что он истек.

А после, Нину провожая

С щипцами страшными в руке,

Прошепчет: «Вы уж, дорогая,

Держите ручку на щеке!»

И, торжествуя в полной мере,

Сам постник, без любви давно,

Он думает: «Нет, всё равно, —

Когда любовь толкают в двери,

Она врывается в окно!»

И Нина быстро уходила,

Страдальцев мрачных миновав;

Ее свиданье освежило, —

Так дождь среди поникших трав

Цветок печальный оживляет;

Уж Нина думать начинает,

Уж Нина чувствует не так,

Как прежде: сквозь унынья мрак

Любовь сияет, как маяк!

Что мать с ее надутым чванством,

Отец с сомнительным дворянством?

Что все условности и спесь

Мещан с гербами и без оных,

Когда в расцвет годов зеленых

От сердца к сердцу мчится весть?

Глава пятая

Харбин… Зима на перевале —

Остался месяц ей один;

Аквамарином засияли

Громады вырубленных льдин;

Подводы с ними потащились,

Чтобы, как в некие гроба,

В запасливые погреба

Кристаллы эти опустились;

Прошло Крещенье (праздник русский —

Событие для этих мест),

А на речной дороге узкой

Всё ледяной сияет крест.

Родною древностию милой

Чужой он озаряет край,

Где возле проруби застылой

Проносится «толкай-толкай»;

Тут поясним, что мы «толкаем»

Подобье санок называем:

Скамья с овчиной — впереди,

Китаец, стоя позади,

За пассажирскою скамьею,

Снаряд свой с помощью шеста

Дорогой гонит ледяною

Вблизи крещенского креста.

Толкай под резкий скрип полозьев,

Коль спросите, расскажет вам,

Что здесь купалися ламозы

Под пение их пышных лам,

Что даже девы молодые

Спускались в воды ледяные,

А после в шубы кутал их

То брат, то папа, то жених.

Куда? Уже синеют тени,

А солнце точно медный шар;

Зовут в Затон нас на пельмени,

Они — Татьяны чудный дар.

Татьянин день! Москвой пахнуло

На синий сунгарийский лед;

Былое сердце всколыхнуло.

И юность бодрая встает;

И мы опять играем в жмурки

С тобой, изгнаннический час, —

Опять в студенческой тужурке

Татьянин день пройдет для нас!

Итак, зима на половине.

Ветра шальные стали дуть;

Тут маменька сказала Нине,

Что надо собираться в путь,

Что их вдвоем на русский запад

Помчит экспресс, что бедный папа

Не покидает Харбина;

И взглядом, зоркости полна,

Пытает девушку упорным;

Как та лихую примет весть?

Но на лице ее покорном

Не может ничего прочесть.

Дочь вести даже как бы рада;

Она не потупляет взгляда:

«Уж послезавтра? Собирать

Последние должна я вещи!»

Ликует Нина, рукоплещет

И радует сердечно мать.

Из залы Нина убегает;

Мать успокоенно решает,

Как, может быть, сейчас и вы,

Что дурь любви из головы

Девица выкинула полно,

Что увлечение прошло;

Так полагала Анна Львовна —

У ней от сердца отлегло.

И что же? Нина в это время,

Одна, оставленная всеми,

Совсем не этим занялась —

Нет, не укладкой и не сбором,

Всё это кажется ей вздором

В такой судьбу влекущий час!

Она бежит к столу… Скорее

Сигнал-записку настрочить,

Скорей, скорей предупредить —

Судьба ее помчится с нею;

И вот несвязный лепет фраз:

«Знай — послезавтра! Я готова

Твоею быть. Рука и слово

Мои навек, и Бог за нас —

Он не оставит тех, кто любят, —

Нас не разделят, не погубят,

Я от борьбы не отступлю!»

Письмо в конверт и мигом — к Лю.

И через час уже с ответом

(Сияла злато-алым светом

Заря в окне) явился Лю;

И Гранин так писал: «Молю

Тебя, мой ангел, об одном лишь —

Что твердо станцию запомнишь,

А. там — проворной только будь

И, ни о чем не беспокоясь,

Соскакивай на левый путь,

Где буду я, где встречный поезд…

И всем мучениям конец —

Помчимся прямо под венец!»

В гостиную вбегает Нина,

Бросается за пианино,

И из «Онегина» гремит

Чудесный вальс — бурлит, вскипает

И, вдруг оборван, упадает;

И Нина к матери бежит —

Она ее целует пылко,

Она порыву отдана

И, детской радости полна,

Лепечет: «Мама!.. Душка, милка!..

Я в этот путь душой стремлюсь

И все-таки его боюсь.»

Но, дочь иначе понимая,

От губ девичьих отрывая

Диковинный утиный нос,

Мать отвечает ей сердито,

Что для девицы родовитой

Свет и столица не вопрос

Для робости и треволненья,

Что надо сдерживать себя,

Дворянской волей истребя

Чувств слишком бурных проявленье…

Дочь удаляется; усмешка

В ее глазах; уж страха нет;

«Со сборами не очень мешкай!» —

Мамаша говорит вослед.

Дочь благонравно отвечает

Наклоном русой головы;

И вечер, полный синевы,

На небе звезды зажигает;

И вместе с Ваней на вокзал

Уже наш Гранин побежал.

Глава шестая

Маньчжурия еще тех дней,

Когда дорогой правил Хорват,

Своей известный бородой;

Маньчжурия перед войной

Лет за восемь; еще пустынен

Простор лесных, гористых мест;

Как крепостца — любой разъезд;

И перегон, что очень длинен,

Осматривают сторожа,

Плечо ружьем вооружа.

У станций выросли поселки,

За ними сопки, пади, лес

(Всё больше вязы, реже — елки),

И бронированный экспресс

Гремит по рельсам издалека:

От самого Владивостока

До Петербурга декапод

Толпу транзитную везет.

Тут иностранный дипломат;

Голландцы, индусы, датчане;

В его вагоне-ресторане

И наши питерцы сидят.

Подняв надменно нос утиный,

Мамаша, сидя рядом с Ниной,

Вплетает в русский разговор

(Торжественного ради часа)

Французских фраз трескучий вздор

Из институтского запаса;

Напротив, втиснутый в сюртук

Путейца, упирая важно

В крахмал кадык многоэтажный, —

Внушительно молчит супруг.

Кругом над пищей ресторанной

Народ лопочет иностранный;

Все одобряют русский стол,

Который, коль сравнить с французским,

Желудкам европейским, узким,

Хотя и несколько тяжел,

Но всех столов премного лучше;

А знаменитая vodka

Хотя горька, хотя крепка,

Но хороша; и кто-то учит

Ее бестрепетно глотать,

Чтоб после громче лопотать.

Обед идет под стук колесный,

Вагон рессорный, многоосный,

В ритмичной качке; занята

Едой, толпа не замечает,

Какие позы принимает

Провинциальная чета;

Как пыжится она манерно;

А кто и взглянет, так, наверно,

На девушку, что у окна

Сидит, безмолвна и бледна.

А за окном открыты взору

Неоснеженные просторы

Степей; они — как океан,

Но мертвый, серый или бурый:

Сжигают осенью маньчжуры

Траву; селения крестьян

Мелькают редко; по дороге

Арбу, груженную зерном, —

С опущенным покорно лбом

Бычина тащит круторогий;

Возник и канул навсегда,

Как символ вечного труда.

Как хорошо душою праздной,

Всё, всё приемлющей равно,

Следить в вагонное окно

За сменою разнообразной

Вдруг возникающих картин —

Лесов, потоков и долин,

И думать: жизнь везде одна,

Быстра, легка, неуловима,

Как поезд или клочья дыма,

Что мчатся около окна!

Везде, везде — одно и то же,

Ничто не лучше, не дороже:

За пашней лес, за лесом — дол,

За ним печальное селенье;

Всё длится лишь одно мгновенье —

Вздохнул, и миг уже прошел;

А там, на станции конечной, —

За ней уже движенья нет, —

Смерть отберет у вас билет;

Читатель, пассажир беспечный,

Спеши, покуда не темно,

Глядеть в вагонное окно!

Но Нина вовсе не философ —

Чужда торжественных вопросов;

Не различая ничего,

Взор девичий лучом печальным

Блуждает за стеклом зеркальным;

Во власти чувства одного,

Не видит Нина и не слышит,

Она порой почти не дышит

И отвечает невпопад

На материнские вопросы;

И мать на Нину смотрит косо,

И Нина опускает взгляд.

А тут еще вошедший обер

(Откормлен, не прощупать ребер

Под долгополым сюртуком)

Подходит с рапортом о том,

Что поезд перед Цицикаром,

Что там скрещенье и буфет.

«Отлично! Приказаний нет»;

Но папенька молчал недаром;

Он вспомнил: в чем-то срочность есть, —

На встречный надо пересесть.

«Ну, что ж! — ответствует супруга. —

Пусть так: дела — всегда дела!»

А дочь бледнеет от испуга,

Как снег становится бела:

Ведь Цицикар как раз та точка,

Где улизнуть хотела дочка,

Но риск не выручил, не спас!..

Что делать девушке сейчас?

Хоть под колеса, хоть в трясину,

В любой, любой водоворот,

Но ум не покидает Нину,

Хотя озноб ее трясет.

В купе идет прощанье быстро;

Отец с величием министра,

Которым он мечтает стать

При помощи жены-княгини,

Трепещущей позволил Нине

Себя в усы поцеловать;

Он говорит: «Владей собою!

Утри слезинку на носу».

Она ему: «Я отнесу

Твой саквояж». — «Что? Бог с тобою!

Зачем? Ты можешь опоздать». —

«Нет, нет!» Но тут, весь в клубах пара,

Уже на стрелках Цицикара

Вагон их начал грохотать.

Вокзал, депо и водокачка;

В поселке водка, карты, спячка;

Вот что такое Цицикар.

Ну, что еще там? Тротуар

Дощатый тянется в казармы;

В них — пограничный батальон;

И описали Цицикар мы

Детально и со всех сторон.

Изображен без всякой фальши,

Вклиняется он в наш сюжет

(Китайский город где-то дальше,

И до него нам дела нет).

Мы только церковь позабыли;

Она стоит особняком

И золотым своим крестом

Чудесно блещет в снежной пыли,

Которой воздух напоен;

Поселок степью окружен.

Отец в своей путейской форме

Налево сходит; встречный ждет;

За папой Нина по платформе

К вагону синему идет;

В окошко мать глядит; и Гранин,

Навстречу бросившись, застыл:

Он Ване за спину отпрянул,

Ванюша друга заслонил.

Они стоят, понять не в силах,

Что план разбило их во прах;

Но Гранину как будто знак

Почудился в ресницах милых;

И даже ручка за спиной,

Обтянутая белой лайкой,

Велит (в тревоге отгадай-ка!)

Не то «за мной», не то «постой».

И девушка в вагоне скрылась,

Влюбленный открывает рот,

Что это робость иль немилость?

Что дало новый оборот

Всему, условленному точно?

Нечаянно или нарочно

Был милой ручки быстрый знак?

А колокол уж три удара

Пробил; заверещал свисток,

И поезд, с первым клубом пара,

Сейчас помчится на восток.

Что делать? Ждать или садиться?

На что-то следует решиться

И срочно что-то предпринять,

Иначе девушка опять

С отцом своим в Харбин умчится!

Но тут — уже в последний миг,

Когда свистка раздался крик

Басистый и прощально-длинный,—

У двери появилась Нина;

И, в шубке белой так стройна,

Из заскрипевшего вагона

На золотой песок перрона

Поспешно спрыгнула она.

Тут Гранин к ней. «Нет, погоди ты!» —

Она ему почти сердито

И торопливо говорит;

И личико ее горит;

И он впервые волевую

Увидел складку меж бровей

На милом лбу любви своей,

Увидел складочку такую,

Что, не ответив ничего,

Подумал про себя: «Ого!»

А Ниночка к экспрессу мчится;

Вот их вагон; в окошке — мать;

Ну, что же — ручкой помахать:

Я тут, мол, и спешу садиться.

Ведь и экспрессу дан свисток.

И, потревожившись немножко,

Мадам отходит от окошка —

Дочь к месту возвратилась в срок.

Сейчас она войдет, конечно,

В купе; уж заскрипел вагон,

Неслышно трогается он;

И мать в окно глядит беспечно…

Что это? И бледнеет мать,

Она не может не узнать

Вот этой самой белой шубки!

И тут же Гранин… Почему

Он перед Ниной и ему

Она протягивает губки!

Мать зеленеет; но она

Молчит: она себе верна.

О бегстве дочери упрямой

Она в известность телеграммой

Поставит мужа, но сейчас

Что эта барыня для нас?

Вплетается в повествованье

Нежданно новое лицо:

Вот некто в рясе на крыльцо

Выходит типового зданья;

Солдатский каравай в руках;

Над шарфом борода седая,

Но в жизнерадостных глазах

И ум, и зоркость молодая;

Скуфьей прикрыт широкий лоб:

Отец Никита, протопоп.

Он крикнул: «Мишка!..Постреленок!»

И тотчас же из-под крыльца,

Железной цепью забряцав,

Выкатывается медвежонок;

На лапы задние он встал,

Он заворчал, он заурчал;

Как бусины, сверкают глазки;

Карабкается на крыльцо;

А протопопово лицо

В сияньи доброты и ласки.

«Ну-ну! — басит он, черный хлеб

Ломая на куски большие, —

Клыки-то вон уже какие,

А как дитя еще нелеп!

Растешь, жиреешь понемногу,

А всё еще, поди, берлогу

Во сне ты видишь, снится мать,

Коль дар имеешь вспоминать;

Но мне-то делать что с тобою,

Как в зверя вырастешь совсем?

А впрочем, Бог, как вся и всем,

Займется и твоей судьбою;

Покуда же и ешь, и пей,

Да развлекай моих гостей».

Туг в палисадник Ваня входит,

Со зверем батюшку находит

(Один ворчит, другой урчит)

И, хоть смущенный на мгновенье,

Подходит под благословенье

И торопливо говорит,

Что есть бракующихся пара,

Весьма торопится она.

«А что, они из Цицикара?»

«Нет, батюшка, из Харбина».

Тут батя вымолвил: «Ванюша,

Ты торопливость отложи;

Пройдем ко мне… Чайку откушай

И всё подробно изложи». —

«С чаями, право, невозможно,

Подходит Ваня осторожно

К предмету миссии своей, —

Тут случай трудный, случай сложный,

И надо как-то поскорей;

Тут…» — «Стой! Но мне никто не ведом;

Да уж не ты ли сам жених?» —

«Да нет! Опередил я их —

Они идут за мною следом…» —

«Допустим! Но не шутка брак,

А ты сегодня больно прыткий!

Кто он, она? Фамилия как

Невесты?». Но скрипит калитка,

И Гранин с Ниной входит в сад;

Ванюша отступил назад.

Скажу вам, был отец Никита

Не только добр, но и умен;

И очень быстро понял он,

Что как для матери сердитой,

Так и для важного отца

Благожелательней конца

К роману дочки (с ней не сладить)

Никак, пожалуй, не приладить,

Чем этот цицикарский брак;

И он сказал: «Да будет так!»

И через час уж эта пара

В военном храме Цицикара

Была повенчана; и здесь

Свою я мог бы кончить повесть —

Спокойна авторская совесть:

До свадьбы я сумел довесть

Героя с милой героиней;

Мне подходящий повод дан

Закончить тем, чем часто ныне

Любой кончается роман.

Но всё ж я вылезу из плана

Экранно-модного романа:

Мне музой в выполненье дан

Реалистический роман;

Как я сказал уже, всё это

Не легкий вымысел поэта —

Рассказ веду не от себя;

Старик с косматой бородою,

Ее седины теребя

Дрожащей темною рукою,

Умолк на миг, вздохнул, привстал,

Но снова сел и продолжал:

Отец, настигнут телеграммой,

Ее с трудом постигнув суть,

Летит назад; мадам упрямо

На продолжает путь:

Дочь для нее не существует, —

Скупое чувство наповал

Убил общественный скандал;

Его молва еще раздует

До прессы, до пасквиля вплоть;

Нет, дочь — отрезанный ломоть!

Papa примчал; бежит сердито

В церковный дом; отец Никита

Его встречает; тут и дочь

С супругом; молодые ночь

Под тем гостеприимным кровом

Чудесно провели; и вот

Пред тестем и отцом суровым

Предстали молча: суд идет!

Него им ждать? Какая грянет

Неудержимая гроза?

Но смело поднимает Гранин

Нетерпеливые глаза;

Он муж уже; чего ж страшиться

Он — труженик; он — офицер;

И только дикий изувер

Родства с ним может устыдиться;

Какой средневековый вздор,

Нелепость, дикость, ахинея;

От возмущения немея,

На тестя он глядит в упор.

Скрестились взгляды; гневным знаком

Отцу морщина чертит лоб;

Но выручает протопоп:

«Поздравьте их с законным браком,

Он говорит. — Уже, увы,

Разумнее не подберете вы

И справедливее решенья!..

Так дайте ж им благословенье.

А вы, — мигнул он молодым, —

Вы на колени перед ним!»

Тут, вспомнив, что один писатель

Прекрасно выразил стихом

(«Что за комиссия, Создатель,

Быть взрослой дочери отцом!»),

Papa пошел на мировую,

И, местным сплетницам назло,

Всё в норму строгую вошло,

И Гранин Нину дорогую

Уже женой повез в Харбин;

Отец же, важный господин,

Помчался за своей каргою,

За урожденною княжною

И, ею где-то взят в полон,

В Харбин не возвратился он.

Глава седьмая

Но что же Ваня, наш знакомый?

При милой паре другом дома

Он стал; дневал и ночевал;

Их дом, семья — его утеха;

Он скоро к ним и переехал,

У друга комнату он снял,

Куда привез его Василий, —

Его уже отметил я, —

Немного скарба, много пыли,

Ягдташ и тульских два ружья.

Красавец-лаверак Находка,

Хвостом помахивая кротко,

С Василием (тот принят в дом)

Стал третьим Граниных жильцом,

Вошел он в двери с Ваней рядом,

На Нину пристально взглянул

Готовым к преданности взглядом;

Знакомясь, руку ей лизнул,

Вздохнул и на ковре уснул.

Дни замелькали; скоро Нина

Супругу подарила сына,

Коль не соврать мне — через год;

И Нина Ваничку зовет,

Конечно, в крестные папаши;

И, в выраженьях став живей, —

«Священны приказанья ваши!» —

Ванюша отвечает ей.

Сынишка рос ребенком хилым,

Хотя, конечно, очень милым,

Как уверяли все вокруг;

Завелся было узкий круг

Знакомых — дамы, сослуживцы

(Охотники до всяких дел,

На службе ж — сонные ленивцы);

Их Гранин просто не терпел

И через силу с ними ладил,

Чем очень скоро и отвадил

Знакомцев от дверей своих,

Заметив: «Проживу без них!»

А сам он? О высоком деле

Мечты кадетские тускнели;

Одни служебные дела

Ему судьба его несла;

И, относясь к ним педантично,

Вставая в шесть, а то и в пять,

Он в десять начинал зевать

И Нине говорил обычно:

«Дружочек, я хочу бай-бай, —

Постельку мужу открывай!»

Сначала это было мило

(И Нина в спальню уходила),

Но — после сына — полумрак

Уже наскучил ей лампадный;

Ей стало тяжко и досадно;

Нет, о супружестве не так

Мечтала в институте Нина!..

Ну что за жизнь, когда вокруг

Одно — двуспальная перина,

Лампада, печь кроватка сына

Да кроткий, молчаливый друг.

Ложиться вместе с петухами

Хоть и полезно, может быть,

Но этим интересной даме

Недолго можно угодить;

Всё хорошо, но как-то вяло,

Ни сердцу, словом, ни уму;

И тут присматриваться стала

Жена к супругу своему:

Да, он красив, но лоб, пожалуй,

Немного мал и узковат,

Цвет губ какой-то слишком алый,

И без души глаза глядят…

Обеспокоен непонятно,

Муж скажет: «Нина, что с тобой?

Ты смотришь как-то неприятно,

Взгляд у тебя — совсем чужой!»

Она очнется; грустно, нежно,

Ласкает голову его;

Она молчит или небрежно

Прошепчет: «Полно, ничего!»

Пусть боль души необычайна, —

Мучительная скрыта тайна,

Жены трагический секрет:

Любовь ушла, любви уж нет!

Любовь приходит и уходит,

Она избранников находит,

Но даже им на миг верна, —

Да существует ли она?

И то, что названо любовью,

Что в существе своем темно, —

В сердцах отяжелевшей кровью,

Быть может, лишь порождено;

Как опьяняющее зелье,

Она нас в небо увлечет,

Но лишь проснемся мы, как счет

Уже предъявит нам похмелье;

И тут, читатель дорогой,

Простейшее запутав в узел,

Оно вас наподобье грузил

Потянет в омут роковой!

Старо всё это? Да, про это

Давно уж пето-перепето,

Но Нина очень молода;

Впервые подошла беда,

Кагора так сердце гложет;

И, бедная, понять не может,

Как то, что пламенем таким

Вздымалось, всё испепеляя,

Сейчас чуть тлеет, догорая,

Распространяя горький дым.

Но сын!.. И над его кроваткой,

Одна, озарена лампадкой,

Полна невыплаканных слез, —

Решает Нина не рассудком,

А честным сердцем, к правде чутким,

Судьбы трагический вопрос;

В нем, заглушая все влеченья,

Высокий голос отреченья

Звучит, как колокола медь:

Для сына жить… Молчать, терпеть!

Молчать, терпеть!.. Одно терпенье

Должно ее девизом стать;

Теперь ребенок лишь да чтенье

Должны жизнь Нины украшать.

И стало так: спит дом казенный;

Спит Вовочка и Саша спит;

И только где-то однотонный

Бессонный маятник стучит;

Все дома, только нет Ивана

Он в клубе; бодрствуя одна,

В углу покойного дивана

Читает Нина… Тишина.

От круглой печки пышет жаром,

Ведь уголь им дается даром,

А на дворе январь стоит,

Уснувший город леденит;

Прошелестит страница; пальчик

К губам — и слушает она,

Спокоен ли в кроватке мальчик?

И вновь головка склонена

К журналу или новой книге;

Лишь маятник считает миги,

Сверчком запечным стрекоча…

Но чу, в передней звон ключа.

То возвращается Ванюша.

«Вы в клубе кушали?» — «Я кушал,

Ответил он. — Ну и мороз.

Едва не отморозил нос!»

И подойдет поближе к печи,

Откуда кротко поглядит

На Ниночку; она сидит

Покойно: часты эти встречи,

Корректнейшие тет-а-тет,

В них ничего такого нет.

«Читаете? — он скажет снова. —

О чем, позволю вас спросить?» —

«Да вот, про чудака такого,

Как вы; его хотят женить…

Ну всё о вас; всё точно, к месту;

Ну совершенно вы, о вас!

Хотите, чудную невесту

Я вам найду?» — «Мне? Никогда-с!» —

Ответил он и даже строго

Взглянул на Нину, но она,

Вдруг шаловливости полна,

Пристала к Ване: «Ради Бога,

Но почему же, отчего?»

Он отвернулся и с порога

Опять взглянул на Нину строго,

И не ответил ничего.

Тут собеседник мой печальный

Умолк и глубоко вздохнул;

Поднятый взор его тонул

Как бы за некой гранью дальней;

«Он вспоминает!» — думал я,

Но он встает, заерзав палкой,

И говорит с улыбкой жалкой:

«Здесь речь окончится моя;

Мы подошли к преддверью года,

Когда военная невзгода

На Русь надвинула беду:

В четырнадцатом мы году…

Тут, из запаса призван, Гранин

Помчался бодро в часть свою;

Примчал; и был смертельно ранен

Едва ль не в первом же бою…»

«Но что же дальше?.. Я о Нине…

Ванюша, кажется, влюблен?» —

«Пока рассказ на половине, —

С улыбкой отвечает он, —

Но если будущее судит

Нам встретиться еще разок,

То продолженье, верьте, будет,

И даже… грустный эпилог!»

И он ушел, старик плечистый;

Я долго вслед ему глядел;

И полдень золото-огнистый

В июльском небе пламенел;

И долго думал я пытливо,

Кто этот старец; торопливо

Отгадку нужную искал;

Ведь если быть ему в романе,

То кем? Конечно, только Ваней, —

Я так тогда предполагал.

И вот я думаю о Нине,

О затаенной половине

Ее житейского пути;

Ищу я старика найти;

Рассказчика с лицом печальным

Хочу дослушать до конца…

И я от своего крыльца

Иду путем нарочно дальним,

И вновь у Чурина сижу

И жду: и поздно или рано,

Но окончания романа

Дождусь и вам перескажу.

ВСТРЕЧА[348]

А.А. Агрову

I

Меж эмигрантских свойств и качеств

(Взгляни внимательно вокруг)

Иные именем чудачеств

Мы называем, милый друг.

Одно из них — рыбалки наши.

Лишь половодье лед умчит,

Кто от юнца и до папаши

На Сунгари не заспешит?

Чьи только вдаль не тянет взоры

Вверх по теченью иль вниз?..

Теперь, касатка, берегись,

Теперь ты жди набег на створы!

Агрович Саша, милый друг,

Готовы ль лески и бамбук?

II

И, ненавидимый касаткой,

Ты можешь ли ответить кратко,

Что заставляет нас грести

С двенадцати и до пяти,

Чтоб встретить алую Аврору,

К восьмому подплывая створу,

И там весь летний день большой

Сидеть, согнувшись над удой?

Что нас столь часто заставляет

Терять излишние жиры

Для этой, в сущности, игры

Бесприбыльной, как всякий знает?

Открыв прокуренную пасть,

Ты отвечаешь точно: страсть.

III

Пусть так… Важна ль для страсти прибыль?

Что гонит нас на створы? Рыба ль?

Скорей желанье отдохнуть

И чистым воздухом вздохнуть.

А многих, сделаем признанье,

Еще зовет к той тишине

Весьма законное желанье

День провести наедине

С самим собою… Не из круга ль

Тоски рыбак бежать готов?

Тебе наскучил твой Продуголь,

А мне писание стихов.

Так что ж, к девятке? Я готов!

IV

Побыть с собою… Но без друга

И на рыбалке будет туго;

Угрюмец лишь, таясь во мгле,

Плывет в единственном числе:

Он эгоист, он знает место,

Он даже рыбу… продает!

Тут отстраняющего жеста

Движение — такой не в счет!

Проблема спутника — проблема,

Коль вы расширите масштаб —

Философическая тема,

А в философии я слаб,

Да и она не помогла б.

V

Понять, что в спутнике, пожалуй

(Он, как и вы, рыбак бывалый),

Мы ценим более всего

В речах умеренность его;

Нет, не угрюмое молчанье,

Не хмуро отвращенный взор —

Законен возглас, замечанье,

Совет, а иногда укор

(Зевать, мол, так — недопустимо),

Но рыбаков в рыбачьи дни

Претит от лишней болтовни

Решительно: неодолимо

К речной влечет нас тишине,

Где мы — вдвоем наедине.

VI

К рекордам день иной восходит:

Так раз с приятелем Володей

Я вымолвил, считать готов,

За сутки двадцать восемь слов.

Но это всё — в процессе ловли —

На берегу беседы час.

«Ну, как там, кипяток готов ли?

Довольно ль водочки у нас?»

Костер пылает. Час обеда.

Уха. Под свежий огурец

Хорош никитинской стопец…

Отдохновенная беседа

Идет неспешно, хороша,

И славит Господа душа.

VII

Не примечательна ли эта

Душ наблюдательных примета:

Глаза глядят на поплавок;

Чтоб не качнулся ваш челнок,

Вы в подлинном оцепененья

За шевеленьем поплавка

Следите, — правая ж рука

Уже таит в себе движенье.

И в то же время через весь

Сей механизм автоматизма

(Как луч, что направляем призмой,

Сравнение возможно здесь) —

В трущобу самых темных дум

Прожектор свой направит ум.

VIII

И проясняет их движенье

Негаданное озаренье…

Но в этот миг ваш поплавок

Ведет, заводит за листок;

Приподнят, поплавок ложится…

Тут, позабыв о всем и вся,

Подсекли вы, и карася

Широколобость серебрится!

Трофей в корзину, и опять

Вы возвращаетесь к тем мыслям,

Которые давно, как тать

Таяся над душою висли.

Не странно ль, глупый поплавок

Помог распутать их клубок?

IX

Но, так иль нет, не в этом дело.

Пожертвовавший ночью целой,

Однажды я заплыл туда,

Где не случалось никогда

Быть раньше: рукавом проточки

В укрытый я проник залив,

Образовавшийся в разлив;

Он полон был косматой кочки.

Взглянув, подумал я, ярясь:

Чудесно. Должен быть карась!

X

И тут сквозь дым тумана тонкий

Увидел очерк плоскодонки,

Кормою спрятанной в лозняк:

Рыбак! И я кричу: «Ну, как

Успехи?» — и его миную,

Гребя с учтивостью, слегка,

И вижу бороду седую,

И узнаю я старика,

С которым долго чаял встречи.

И он, взглянув, меня узнал,

Рукой приветно помахал,

Ответив: «Не езжай далече:

Тут будет, видимо, улов —

Начался настоящий клев!»

XI

Я встал поблизости, нарушив

Обычай ваш, рыбачьи души,

Но до двенадцати часов

Не проронил и пары слов.

Молчал и старец до обеда,

Но в полдень он меня позвал,

И наша началась беседа,

Случилось то, о чем мечтал

Я столько дней, — опять о Нине

Живой рассказ от старика

Услышал я в сырой пустыне

Кочкарника и лозняка.

ПРИЛОЖЕНИЕ