«Все живое особой метой...»
Нак., 1922, 14 мая, № 40 (Лит. прил. № 3); Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 84; И22; Грж.; Ст. ск.; Кр. нива, 1923, № 41, 14 октября, с. 19; М. каб.; Ст24; Б. сит.; И25.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Автограф неизвестен. В наб. экз. датировано 1920 г. В Собр. ст. — 1919 г. В Ст24 — «1922, февраль». В наст. изд. принята авторская дата из Ст24.
Многими знакомыми поэта стихотворение воспринималось как биографическое. Один из его ближайших друзей детства, К. П. Воронцов рассказывал: «Он верховодил среди ребятишек и в неучебное время. Без него ни одна драка не обойдется, хотя и ему попадало, но и от него вдвое. Его слова в стихах: “средь мальчишек всегда герой”, “И навстречу испуганной маме я цедил сквозь кровавый рот”, “забияки и сорванца” — это быль, которую отрицать никто не может» (Восп., 1, 126). П. В. Орешин тоже отмечал автобиографический характер стихотворения и подчеркивал, что оно создано «в пору ясного самосознания и расцвета» (там же, с. 266).
В первых откликах стихотворение рассматривалось, как правило, во взаимосвязи с имажинистскими увлечениями поэта. Но выводы делались критиками весьма различные. Так, А. Ветлугин, считавший, что имажинизм был глубоко органичен есенинскому творчеству, писал: «В революцию, в московском переулке, когда еще полаивали в сумерках пулеметы, встретился Есенин с его сегодняшними соратниками, — Анатолием Мариенгофом и Александром Кусиковым. Созданный их трудами, столько раз воспетый одними, заплеванный другими, имажинизм при осеннем подсчете цыплят оказался благодетелен. Начали дерзостно, прошли через задор, пришли к отваге:
И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась...»
(Нак., 1922, 4 июня, № 57; Лит. прил. № 6).
Противоположную точку зрения высказывал В. П. Правдухин: «Будем помнить, что в нарочитом имажинизме, символизме, футуризме мы не найдем спасения и выхода к широким далям искусства, и мы видим, как от них постепенно уходят настоящие художники, например, Есенин, который тремя стихотворениями “Волчья гибель”, “Не жалею, не зову, не плачу” (№ 2 — “Кр. новь”, 1922), “Все живое особой метой отмечается с ранних пор” (кн. 3. “Красная новь”, 1922), сразу — звериным прыжком, — послав к черту свои прежние камерные упражнения, которые нужны лишь бездарным Шершеневичам, очутился опять на свободе и вновь обрел себя, словно снова родился» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1922, № 4, сентябрь-октябрь, с. 157). А. В. Бахрах, осудив богоборческие поэмы Есенина как свидетельство будто бы убитой в нем веры, как «известную позу» и «удаль ради удали», отмечает, что «залог к спасению у него есть». «...Спасет его — чувство, что и ему самому подчас “наплевать” на все это — это помимо него — поэзия наитием, ибо в поэзии он Моцарт. Слишком больно было бы думать, что вдохновение его истощается, что блекнут краски, что ему не вылезти из тупика. Вместе с ним понадеемся, что “Ничего, что споткнулся о камень. Это к завтраму все заживет”» (альм. «Струги», кн. первая, Берлин, 1923, с. 204).
В последующем критики писали прежде всего о высоких поэтических достоинствах стихотворения. Так, А. З. Лежнев, отметив, что Ст24 — «лучшая из книг» поэта, отнес это стихотворение к числу наиболее значительных из вошедших в нее (ПиР, 1925, № 1, январь-февраль, с. 131). И. Н. Розанов обратил внимание на одну из особенностей лирического героя Есенина: «Он постоянно называет себя “хулиганом”, “разбойником”, “уличным повесой”, “озорником”». Далее он цитирует стихотворение, комментируя его так: «Но все это с надрывом: настоящей удали, веселого беззаботного озорства мы у него никогда не находим. Это не былинный Васька Буслаев. Он только крепится и сам себя подбадривает» (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 112–115).
«Мир таинственный, мир мой древний...»
Журн. «Культура и жизнь», М., 1922, № 2/3, 1–15 марта, с. 3–4; журн. «Вещь», Берлин, 1922, № 3, май, с. 9; Грж.; Гост., 1923, № 2, с. 3; Ст. ск.; М. каб.; Ст24.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Беловой автограф — РГАЛИ, без даты. Сохранилась фонограмма авторского чтения от 11 января 1922 г. Датируется по помете в наб. экз. 1921 г.
В первопечатном тексте и ряде последующих публикаций и перепечаток стихотворение имело заголовок «Волчья гибель», который был снят при подготовке Грж. и не восстановлен в наб. экз. Однако в восприятии современников, в критике и мемуарах стихотворение, как правило, фигурировало под своим первоначальным заглавием.
И. И. Старцев рассказывал, что ст. 21 первоначально имела другую редакцию — «Зверь припал и из черных недр». Он вспоминал: «В этот же день Есенин читал “Волчью гибель” в “Стойле Пегаса”. Возвращаясь домой после чтения, он по дороге сделал замечание: “Это я зря написал: «Из черных недр кто-то спустит сейчас курки». Непонятно. Надо — «Из пасмурных недр». Так звучит лучше”. И, придя домой, сейчас же исправил» (Восп., 1, 413). Рукопись, о которой рассказывает И. И. Старцев, неизвестна, в имеющихся источниках приводимый мемуаристом вариант не зафиксирован. Он же сообщает, что стихотворение было написано Есениным в день выступления «с маху».
Другой мемуарист, И. И. Шнейдер, повествует о совсем других обстоятельствах, при которых было написано стихотворение (там же, 2, 40). Он утверждает, что в авторском чтении ст. 17 и 18 звучали: «...тягуче колка эта песня...». Однако в фонографической записи отчетливо слышно: «тягуче колко». Он также сообщает, что в беловом автографе «Есенин вычеркнул название» стихотворения (см. И. Шнейдер «Встречи с Есениным», М., 1974, с. 49). Действительно, в автографе (РГАЛИ) есть заглавие «Волчья гибель», но и вписано оно и вычеркнуто — не рукой автора.
В критике стихотворение было расценено как один из манифестов Есенина, трактовалось как антиурбанистическое, как защита деревни от наступающего на нее города. Одним из первых написал об этом А. К. Воронский: «У Есенина, — говорил он, — город — это “черная гибель” и “железный враг” родимых полей. Он уверен, что деревня в итоге пропадет от города, но еще намерен посчитаться и “отпробовать вражеской крови” и “пропеть песнь отмщения”, звучащую в его устах более как крик отчаяния» (Кр. новь, 1922, № 2, март-апрель, с. 272). Разделявший эту точку зрения П. С. Коган увидел в стихотворении «предсмертную ярость отчаяния» (Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 256). И. А. Оксенов считал, что в стихотворении Есениным воплощена «трагедия старой деревни» и выделял его как «одно из сильнейших» в М. каб. (журн. «Звезда», Л., 1924, № 4, с. 332). С более широких позиций комментировал стихотворение Н. Светлов: «Отход поэзии от деревни, от сельских красот и сельской тишины, как известно, начался давно: с распадом дворянско-помещичьего быта. Мотив тоски о природе, тоски как следствия разрыва с нею не нов на фоне всеобщей урбанизации искусства. В устах Есенина, “последнего поэта деревни”, он интересен как отражение в искусстве распада уже не дворянской России, а крестьянства, подавляемого городом, уничтожаемого как класс. Распад этот патологичен. Гибель деревни и уход — куда? — в бродяжничество, в босячество, в хулиганство» (газ. «Русский голос», Харбин, 1924, 5 августа; цит. по газ. «Волжский комсомолец», Самара, 1991, 9 февраля). Во многих статьях стихотворение, естественно, анализировалось в единстве с «Сорокоустом». Это характерно для статей И. Н. Розанова, Ф. А. Жица, А. П. Селивановского и др.
О своеобразии стилистики стихотворения писала А. Н. Рашковская, отметившая, что в нем сочетаются «нежная грусть любовной лирики и острое, влекущее ощущение гибели» (журн. «Вестник знания», Л., 1925, № 13, 1 июля, стб. 888). На другую стилистическую особенность обратил внимание В. А. Красильников, отметив, что Есенин «ввел в законное стиховое употребление много неизвестных деревенских провинциализмов и часто они так остро поставлены (например, на рифме), что неосведомленному читателю просто хочется считать их словообразованиями поэта». В качестве иллюстрации он привел рифму выбель — гибель (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 117).
Выбель — в словаре Даля: выцветающая гниль, плесень.
«Сторона ль ты моя, сторона!..»
Нак., 1922, 21 мая, № 46 (Лит. прил. № 4); Грж.; Ст. ск.; Кр. нива, 1923, № 41, 14 октября, с. 19; М. каб.; Ст24.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Автограф — РГАЛИ, с пометой Г. А. Бениславской «Осень 1921 г.». Датируется по наб. экз., где помечено 1921 г.
Об одной из особенностей метрики Есенина на примере этого стихотворения писал В. А. Красильников. Он говорил, что Есенин прибегал преимущественно к традиционным литературным приемам и формам, но в их выборе и использовании был «суровым мастером». «Но самоограничивающийся суровый мастер оказался притом еще и великим мастером, большим поэтом. В пределах до конца данной формы он нашел неиспользованные вариации, зазвучавшие в стихах с необыкновенной силой. В качестве доказательства здесь достаточно сказать хотя бы только об употреблении цезуры, которая ставится в обычном (3-стопный анапест) метре Есенина обязательно. Но так как его цезура переменная — двигается в пределах первой и второй стопы, то строчки одного и того же анапеста интонационно совершенно различны (“Мир таинственный, // мир мой древний” и “Сторона ль // ты моя, сторона”). Так же разнообразно представлена в стихе поэта классическая рифма и звукопись» (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 125).
«Не ругайтесь! Такое дело!..»
Журн. «Огонек», М., 1923, № 26, 23 сентября, с. 6; М. каб.; Ст24.
Печатается по наб. экз. (вырезка из М. каб.).
Автограф неизвестен. Датируется по наб. экз., где помечено 1922 г.