С двадцатым аукается!
А весна идет,
Гром в болота бьет.
Прячутся лягушки,
Крестятся старушки.
А Светлана босенькая:
Топ! Топ! Топ!
Толстенькая, толстенькая,
Как первый сноп.
К радуге тянется,
Дождику рада.
Что с нею станется?
А то, что и надо.
В маминых подсолнухах
Светлане ходить.
В дубровах отцовых
Светлане любить.
С милым аукаться:
— Ау! Ау!.. —
Ах, какие капли
Падают в траву!
* * *
Завтра закосят. Прощай, луговая гвоздика,
Завтра краса твоя тихо к ногам упадет.
Луг — это русское чудо. Гляди-ка, гляди-ка,
Как он невинно, нетронуто, непринужденно цветет.
Чтобы проститься мне с травами, я упаду в
медоносы,
К теплым кореньям, на древнее темя земли.
Кружатся пчелы, летают зеленые осы,
И приземлено гудят золотые шмели.
Вот и утихли во мне озорство и бедовость,
Замерло слово в смущенно умолкших устах.
Как оглушительна эта земная медовость,
Как упоительно это журчанье в кустах!
Все околдовано зноем, медлительной ленью
И ограничено дальним молчаньем лесов.
Этому буйству лиловому и голубому цветенью
Жить остается всего лишь двенадцать часов.
Завтра закосят. Земля обнажится исподом,
Высушит солнце зеленую эту траву.
Пчелы, спешите! Спешите управиться с медом,
Мне он не нужен, я с солью весь век проживу!
Павловна
Вот и состарилась Павловна!
Силы бывалой не стало.
Никуда-то она не плавала,
Никуда-то она не летала.
Только штопала, гладила,
Пуговицы пришивала.
Изредка слушала радио,
Молча переживала.
Были у Павловны дети,
Потом у детей — дети.
Чьи бы ни были дети,
Надо обуть и одеть их.
Как это получилось,
Что ты одна очутилась?
Павловна тихо вздыхает,
Медленно отвечает:
— Старший сынок под Берлином,
Не отлучишься — военный.
Младший в совхозе целинном,
Пахарь обыкновенный.
Дочки — они за мужьями,
Каждая знает свой терем.
Я уж не знаю, нужна ли,
Старая дура, теперь им?!
Я — догоревшая свечка,
Мне уже не распрямиться.
Жизнь моя, как головешка
После пожара, дымится!..
Павловна! Я напишу им
Сейчас же о встрече нашей.
Павловна! Я попрошу их,
Чтоб относились иначе.
Скажу я им: вот что, милые,
Плохо вы мать бережете!
Она отдала вам силы,
А вы ей что отдаете?
Дарья
Девочку назвали Дарья.
Дедушка просил об этом,
Бабушка того хотела.
Молодая мать сияла:
— Дайте Дашеньку скорее! —
Молодой отец сердился,
Целый день ходил не в духе:
— Дарья? Что это такое?
Дарья! Что это за имя! —
Теща зятя устыжала:
— Полно, чем ты недоволен?
Дарья — это дар природы,
Это лучше, чем Светлана,
Проще, тверже и сурьезней.
Вырастим девчонку нашу,
Выдадим за космонавта,
Унесет он имя Дарья
В межпланетное пространство.
— Разве только что в пространство! —
Потихоньку зять сдавался,
Сам улыбку в фикус прятал,
Потому что тесть заметил,
Что у Даши нос папаши!
Не реквием
Ревут винты аэродромов.
Зол ветерок. Мороз жесток.
И среди прочих летчик Громов
Ведет машину на восток.
Да, Громов. Но не тот, что славен
И на служебной высоте,
А тот, что под Смоленском ранен
И вылечен в Алма-Ате.
Война его не изломала
В окопах на передовой,
Хотя волною аммонала
О землю била головой.
Он был в бинтах и в гипсе белом,
Как неживое существо.
И смерть белогородским мелом
Весь месяц метила его.
Но выдержал орел-курянин,
Кость курская — она прочна.
В анкетах Громов пишет «ранен»,
Перечисляя ордена.
Но их не носит, слишком скромен,
Геройством хвастать не спешит.
Я им любуюсь: как он скроен,
Как склепан, как надежно сшит!
Он из кабины смотрит прямо,
Уверенный в самом себе.
И солнышко лучом вдоль шрама,
И светлый зайчик на губе.
О, сколько не пришло! Он знает.
Счет всем потерям не забыт.
Прочь реквиемы! Громов занят —
Посадку дали. Он рулит.
* * *
Ю. Ларионову
Соловей распевал при мамонте,
Когда не было льдов у планеты.
Не обученный книгам и грамоте,
Дикарей выводил он в поэты.
Соловей распевал при Мамае,
Тешил смердов и голытьбу.
И напрасно его принимали
За разбойника на дубу!
Соловей распевал при Гитлере.
Мы тогда понимали, что он
Ободряет Россию: враги твои
Уберутся когда-нибудь вон!
Он от горя, что рыскают волки,
В диких зарослях плакал навсхлип.
Никогда его песни не молкли,
Никогда его голос не хрип.
И теперь! Вы прислушайтесь ночью —
Над собраньем ольховых тихонь
Бьет по песенному узорочью
И бежит соловьиный огонь.
Он погаснуть, я знаю, не может,
Он в России легенда легенд.
На лопатки его не положит
Никогда никакой конкурент!
* * *
Я не думал печалиться,
Когда не давали печататься!
Я вставал, открывал сеновал,
Шел к реке с полотенцем мохнатым
И подсвистывал и подпевал
В тон питомцам пернатым.
Грабли брал, шел в луга,
Где колхозницы пели.
— Я теперь ваш слуга!
— Докажи нам на деле!
Ах, как сено шумело на вилах
У проворных девиц!
Сколько было там милых,
Удивительных лиц!
Ну, какие права мои
Были тогда?
Повторяли слова мои
Люди труда.
Почему повторяли,
Не знаю и сам.
Я слова говорил,
Я слова не писал.
Жил я устно,
Жил не печатно,
Жил не грустно,
Жил не печально.
Цвел мой стих на устах,
Шел по кругу вприсядку,
Жил в живых голосах
Под гармошку-трехрядку.
Ко мне за песнями шли
Деревенские Дуни.
Где-то ждал меня шрифт,
Я о нем и не думал.
Что мне сборник стихов,
Что мне критиков мненье,
Если девушки до петухов
Распевали мои сочиненья!
Муравей
Без муравья вселенная пуста!
Я в этом убежден, товарищи.
Он смотрит на меня с куста
И шевелит усами понимающе.
Вся голова его — огромный глаз.
Он видит все, что мы, и даже более.
Я говорю: — Здорово, верхолаз! —
Он промолчал. Но мы друг друга поняли.
Я говорю: — Привет лесовику!
Не слишком ли ты много грузишь на спину!
А муравей молчит. Он на своем веку
И тяжелей поклажу таскивал.
Я говорю: — Прощай! — А он спешит
По дереву, бегущему на конус.
Поднимется к вершине и решит,
Что делать дальше. Бог ему на помощь!
И я пойду. И у меня дела.
Ты знаешь, муравей, мой друг хороший,
Природа и меня ведь создала,
Что б я всю жизнь спешил с веселой ношей.
* * *
Революция у нас в крови,
Как железо в яблоке антоновском.
Ну-ка, подойди, останови,
Обожжешься враз об это солнышко.