Волнуется и завод. Здесь говорят о другом.
— Если возьмут, — слышно в одном углу, — так надо стараться попасть под суд, да в штрафную роту. Войну, глядишь, и проворонишь как-нибудь. Плохо, конечно, будет, но, однако, живым останешься.
— Теперь думка одна должна быть: попасть на военный завод! — слышно в другом углу.
Сегодня мастер Бузников пришел в цех за несколько минут до работы. Подойдя к кучке рабочих, он поздоровался и спросил:
— Ну? Что новенького?
Рабочие переглянулись.
— Да как сказать, Николай Степанович… Воюем вот.
— Войну обсуждаем. Немца ругаем.
Мастер достал из портсигара папироску и постучал мундштуком по крышке.
— Что ж… война… И воевать плохо и не воевать нельзя…
— Да, это, конечно, — неопределенно протянул Пронин, — только… ну, как бы вам сказать… не очухаешься сразу-то. Будто гром среди ясного неба…
— Положим, — двинул бровями мастер, — Германия уже сорок лет готовилась к нападению.
— Неймется ей или как? — с невинным видом спросили у мастера.
— Да это как хотите понимайте.
— Но все-таки?
— Сказать прямо, — кашлянул мастер, — зарится Германия на нашу землю.
— Ну, что ж, — подмигнул Пронин, — придется, видно, дать Германии по шеям, Расея-то наша вон какая. Миллионный народ. В рукопашную пойдем, так и то не устоять никому.
— Я думаю, война не продлится долго, — уверенно сказал мастер, — если не к Рождеству, так к Пасхе непременно кончится.
— Дык… это уж безусловно.
А через несколько минут, в вонючей уборной, Пронин хохотал во все горло:
— Слыхал? Сорок лет готовилась… Ну, уж и накостыляют нам. Как богатым купцам всыпят.
— Мастер-то, слышь, и сам не знает, с чего она, война эта.
— С чего? Да все с того же… Паны дерутся, а у холопов чубы трещат.
По заводу поползли слухи о забастовках в Питере и Москве. Шепотом передавали о листовках, найденных в уборных. Через неделю заговорили об арестах. На заводе появились новые рабочие, которые громко кричали о притеснении рабочих.
Дядя Вася некоторое время присматривается, затем говорит загадочно:
— Осторожнее, ребята, с этими, смотри, языком-то не очень трещите.
Завод затих. Меньше разговоров. Работают нехотя. В цехах пахнет скукой.
Отец поступил на военный завод. Мать шьет белье для армии. Она теперь ходит веселая и дома распевает песни.
Мы работаем трое.
В первый месяц после войны наш заработок поднялся до ста рублей.
— Кому война, а мы при войне только свет увидели, — смеется мать.
Жаловаться, действительно, не приходится. Живем прекрасно. Мясо со стола не сходит. Чай пьем с калачами. Ложимся спать после плотного ужина. Мать купила пузатый темно-красный комод и присматривается к швейной машине. Особенно довольна мать запрещением продажи водки.
— Вот так бы ее навовсе уничтожили, — говорит мать, — первой бы молельщицей была.
— Да уж чего бы лучше, — поддерживает жестянщица.
Все женщины во дворе довольны закрытием монополек.
Евдоха посмеивается:
— Мы-то знаем, что знаем… Трезвенность…
— Ну, уж, ты уж…
— Тар-тар-тар, — хохочет Евдоха.
Он ходит праздничным и веселым. Вчера его признали негодным для армии.
Привезли первых раненых. Мы ходили на вокзал, но протолкнуться к вагонам не удалось. Вокзал забит гимназистами, гимназистками, чиновниками и военными. У всех в руках цветы. В зале I класса кричат «ура».
Город наводнен беженцами. Они ходят толпами, эти обалдевшие люди в больших картузах с маленькими козырьками.
Всюду говорят о зверствах немцев. Лавочник повесил на дверях цветную картинку «Геройство казака Кузьмы Крючкова».
На картине изображен чубастый парень, протыкающий копьем голубых немцев.
Евдоха посмеивается:
— В Японскую войну вот так же рисовали. Казак япошек, словно вошей, давит, а япошки-то, гляди, и накостыляли героям. Наша берет — и морда в крови.
У всех только и разговору что о войне.
Завод молчит.
Вовочка удрал из дому. Поехал убивать немцев. Через неделю Вовочку поймали.
Пороли.
Глава VII
Уже два года тянется война, а конца и не видно. Россия оделась в солдатские шинели. В газетах печатают списки «убитых героев». По ночам шумят оркестры. Тысяча за тысячей идут умирать на фронт хмурые люди в шинелях. За ними, по тротуарам, бегут вприпрыжку женщины. У многих на руках — дети. Под сводами вокзала колыхается надрывный плач. Играют трубачи. Темные эшелоны трогаются с места. Двери вагонов широко открыты. Солдаты поют. Играет гармоника. Женщины падают на перрон, бьются головой, кричат.
— Россия кричит, — говорит Храпач.
— Какую ж это жизнь для людей устроили, — хмурится Евдоха. — Бойня! Бойня, едрить ее налево.
Унылые катаются солдатские песни.
Завод молчит.
Раненые солдаты говорят об измене, называют генералов, которые торгуют армиями направо и налево.
— Продали, — открыто вторят солдатам.
— Продали и пропили.
Солдат с перевязанной рукой громко говорил обедающим в трактире, никого не стесняясь:
— Продают нас, земляки, вроде бы как картошку на базаре. И пудом и мешками. И оптом и в розницу. В Карпатах заместо снарядов сухарей нам представили. Цельными эшелонами нагнали сухарей. Рази это война? Убивство одно. В наступленье идешь — на троих одна винтовка. Они стреляют, а мы, как дураки, лоб подставляем. Погибла Расея.
Цены на продукты растут, как снежный ком. У булочных с раннего утра выстраиваются очереди. В газетах пишут о голоде в Германии. Ранеными забиты школы и кинематографы. По вечерам улицы тонут в полумраке.
Гуляют прапорщики и гимназистки.
На заводе арестовали литейщика Фомина и двух инструментальщиков.
Жить становится с каждым днем труднее. Наши заработки уже не вызывают удивления у матери.
— Куда они, бумажки-то, — ругается она, — названье одно, что деньги…
Хожу на работу. Дорогой прислушиваюсь, как мерзлая картошка булькает в животе, наполненном водой.
Газеты пишут о беспорядках в Питере.
— Немецкие шпеоны орудуют, — говорит лавочник.
— Шпеоны? — передразнивает Евдоха. — Небось как станет кишка за кишкой гоняться, так почище шпеона заорудуешь.
— То исть? — щурится лавочник. — Как же это я должен понять тебя?
— Как знаешь, так и понимай.
— Смутьян ты, Евдоха… О, господи! — мелко крестится лавочник.
— Зачем она, эта война проклятая?
— Всю Расею испохабили.
— Немцу хорошо воевать. У немца машина, а русский голой пузой лезет.
— Денег-то сколько тратится. Собрать бы такие суммы в одну кучу, так всем бы всего по горло хватило.
— Истребляют народ только — вот тебе и война.
— Дрались бы цари промеж собой, а при чем тут народ? Мы-то за что мучаемся?
— Как собаки народы склещелись. И кто только разливать будет?
— Генералам чины да ордена, а матерям слезы. Офицеру награда, женам — вдовство.
— Эх, был бы я царь, созвал бы я все народы…
— Ну, ну, ты. Царь. Попривяжи язык-то свой…
— Только и жизнь австриякам пленным.
Каждый раз, возвращаясь с работы, я прохожу мимо ресторана «Альпийская роза». Веселый шум и музыка вырываются из дверей. Сквозь стекла окон я вижу голубые мундиры австрийских офицеров. Они проводят дни в веселых беседах, уничтожая слоеные пирожки, кофе, сливки, бисквиты, пирожные.
— Вот дьявол, — качает головою дядя Вася, — денег у них прямо не протолкнешься.
Тут же, за соседними столиками, сидят русские офицеры. Они угощают австрийских офицеров, рассказывают им что-то веселое.
— Тьфу, — плюет озлобленно дядя Вася, — до чего ж это похабно все. Чистая комедия.
Я заболел. Седой врач, осматривая меня, ворчит, дергает скулой, хмурится.
— Что у меня?
Врач смотрит поверх очков, точно козел, приготовившийся бодаться.
— Рабочий?
— Рабочий.
— Бросить надо работать. Газетами торгуй… о победоносной армии… Впрочем, подожди…
Он садится за стол, берет в руки перо.
— Ляжешь в больницу недели на две… Все равно уж теперь…
В больнице я пролежал больше месяца.
Вышел на улицу — не узнать города.
Грязь. Снег лежит горами. Всюду очереди. Многие магазины закрыты на замок. Люди хмуры. Солдаты проходят мимо без песен. Резкая дробь барабанов раскатывается железным горохом.
Холодно.
Неприветливо.
Тоскливо.
Дома у нас сидит дядя Вася. Он молча здоровается со мной, спрашивает о здоровье и, не ожидая моего ответа, говорит:
— Довоевались. Докатились до кромки, едрена корень.
Отец искоса глядит на меня, что-то хочет сказать, но, махнув рукой, повертывается к дяде Васе.
Отец осунулся, оброс бородой, выглядит растерянным, жалким.
— Повеситься… только и остается… Работать-то ты не ходи, — обращается он ко мне, — все равно уж теперь… Бастует завод…
Вечером приходит Финогенов. Он возбужден, говорит быстро, будто горохом сыплет.
— Вот дела-то, а? — кричит Финогенов, переступив порог. — Ну, и наслушался я… И дьявол его знает, откуда появился такой. Маленький, плюгавый, нос вроде пуговицы от портков, а говорит… как река течет. Ага, Ян! Выздоровел уже? С места не сойти… Будто ноги приклеил к полу своим разговором…
— Да ты о чем?
— А про собранье… Кругом заперлись, а полиция барабанится, так не поверишь, все ходуном ходит. Ну и говори-и-ит. Безо всякого. Чешет и чешет. Война, говорит, толстопузым нужна. На народных, грит, костях капиталы наживают. Всего не запомнил, но о… Скажу прямо, будто налил он меня разговором. Каждой косточкой чувствую теперь…
— Америку открыл, — ворчит дядя Вася, — это и без него знаем, что богачи из-за прибылей передрались. Ты бы новенькое что сказал.