— Учредительное — потом, а сейчас — вся власть советам.
— Ври больше! — вмешался в разговор отец.
— Ей-богу, правду говорю! Сейчас только товарищ из Питера приехал. Там уж больше недели наш верх.
— Бреши?!
— Ей-богу, товарищ! Верный человек привез известия.
— А Керенский?
— По шапке! Бои во весь опор. Делов что было! Рязанов — против, Луначарский — против, Зиновьев — против, Ногин — против. А Ленин — за! Ну, конечно, голосовать. Проголосовали — отклонить. Но тут — фронтовики: как отклонить? Опять голосовать. Ну, конечно, приняли.
— Да ты постой! — перебил Васю отец. — Ты толком рассказывай.
— Да я толком говорю. Чего ж еще?
— Спешишь больно! Ты скажи, в чем дело-то?
— Фу-ты, будь ты неладно! Да я ж и говорю: Временное правительство по шапке. Министров — в кружку. Под замок. Вся власть съезду советов.
Драться не пришлось.
В ту же ночь, 20 ноября 1917 года, власть перешла к совету рабочих и солдатских депутатов. На заборах появились плакаты:
Второй всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов открылся. На нем представлено громадное большинство советов. На съезде присутствует ряд делегатов от крестьянских советов.
Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки.
Временное правительство низложено. Большинство членов временного правительства уже арестовано.
Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечит безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов, отстоит права солдата, проведя полную демократизацию армии, установит рабочий контроль над производством, обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, озаботится доставкой хлеба в город и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение.
Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный порядок.
Съезд призывает солдат в окопах к бдительности и стойкости. Съезд советов уверен, что революционная армия сумеет защитить революцию от всяких посягательств империализма, пока новое правительство не добьется заключения демократического мира, который оно непосредственно предложит всем народам. Новое правительство примет все меры к тому, чтобы обеспечить революционную армию всем необходимым путем решительной политики реквизиций и обложения имущих классов, а также улучшит положение солдатских семей.
Корниловцы — Керенский, Каледин и др. — делают попытки вести войска на Петроград. Несколько отрядов, обманным путем двинутых Керенским, перешли на сторону восставшего народа.
Солдаты, окажите активное противодействие корниловцу Керенскому. Будьте настороже.
Железнодорожники, останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград.
Солдаты, рабочие, служащие, в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира.
Да здравствует революция.
Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов.
Делегаты от крестьянских советов.
Улицы города забиты нестройными толпами прибывших ночью матросов.
Черные от копоти, они проходят, перебрасываясь шуточками, весело скаля зубы.
На тротуарах стоят горожане, одетые в меховые шубы, стройные барышни, чиновники, гимназисты, старые барыни.
— Братишки, — кричит приземистый матрос с черными усиками, — глянь, девочки какие. Сахар. Недаром Митька-то поторапливал.
На тротуаре покашливают, барышни, сердито хмуря брови и краснея, прячутся за спины других.
Заметив на углу попа в енотовой шубе нараспашку, один из матросов, покинув ряды, бросился к попу, широко открыв могучие объятия.
— Батюшки, — закричал матрос, как бы встретив родного брата после десятилетней разлуки, — товарищ поп, дорогой ты мой, простудишься ведь. Шел бы ты, милуша, домой.
Поп юркнул в толпу.
Матросы остановились против нас, в кинематографе «Форум». Вася Котельников, взволнованный прибытием, тянет меня к матросам:
— Пойдем! Поговорим с ребятами! Из самого Питера прикатили.
Послушать рассказы матросов о питерских делах было заманчиво.
Пошли.
Перебежав улицу, мы остановились перед стеклянными дверями кинематографа. У дверей, под оборванной афишей, на которой была нарисована женщина с букетом белых цветов, сидел, развалившись на стуле, матрос, пощелкивая семечки. Он был черен от грязи и копоти. Белки глаз сверкали, точно куски сахара. Нижняя губа матроса была рассечена, кровяная корка запеклась на губе толстой коростой. На широких плечах ладно сидел распахнутый матросский бушлат с тусклыми медными пуговицами. Матросская бескозырка с золотыми буквами опускалась на широкий, выпуклый лоб.
Щелкая семечки, матрос обнажал ослепительно-белые зубы, лениво выплевывая шелуху на тротуар.
Мы встали перед дверью. Матрос оглядел нас с ног до головы.
— Ну? — сплюнул он шелуху на живот Васи.
Вася отряхнулся.
— Нам бы поговорить с товарищами, — взялся Вася за медную ручку двери.
Матрос спокойно снял его руку, затем, подбросив семечко, ловко подхватил его вытянутой губой.
— Как, то исть, поговорить? О чем поговорить?
Вася сконфузился:
— Интересуемся событиями…
— Та-ак, — протянул медленно матрос, с любопытством рассматривая нас. — А почему же это интересуемся?
— Странно, — пожал плечами Вася, — должны ж мы интересоваться все-таки…
— Это не дефект еще, — надвинул матрос бескозырку на самый нос, — а может, вы провокаторы? Может, вы отряд собрались взорвать? Кто вы, миндали такие? Откуда притопали?
Красный от смущенья, Вася протянул матросу партийный билет, но матрос, не взглянув даже на билет, отстранил его ленивым жестом.
— На то и поставлен часовой, чтобы не пропущать разную гидру. Ну, я тебя, к примеру, пропущу, — продолжал он словоохотливо, — а ты пойдешь да бомбу кинешь… К чему же часовой тогда?
— Видишь, билет у меня…
— А бомбу кинешь, кто будет отвечать? — продолжал матрос, увлеченный собственным красноречием. — Бомба, она без разбору лущит. Один ужасный взрыв и — пишите расписку.
— Обалдел ты, что ли, — рассердился я, — зачем нам своих-то взрывать?
Я говорил так, как будто у нас в карманах находились склады взрывчатых веществ. Матрос опять передвинул бескозырку на затылок, открыв испачканный копотью лоб и жесткие, торчащие щеткой волосы.
— Ну ж, народ какой бестолковый. По-вашему, значит, часовой поставлен для блезиру… Часовой, братишки, лицо неприкосновенное. Я вот разговариваю с вами, а по уставу могу стрелять, потому — не полагается разговоров с часовым.
Матрос, очевидно, смертельно скучал. Ему хотелось отвести в разговоре душу. Но мы не понимали этого. Вася сердился:
— Да что ты…
— Постой. Не лезь. Слушай, что говорю тебе… Ну, поставлю я такого сачка, как ты, на свое место. Сиди, скажу, и охраняй военный сон пятисот братишек. А ты пускать начнешь каждого. Какой же это порядок выйдет? Часовой на то и приставлен, чтобы мышь не проскочила мимо. А не то чтобы разные провокаторы… Какие такие свои?
— Ну, рабочие…
— Рабочие? — подозрительно оглядел нас матрос. Вид наш не внушал ему доверия. Он покачал головой. — По хлебу, что ли?
— Не по хлебу, а по станкам! — крикнул я, раздражаясь.
— Какие же, к примеру, станки? — недоверчиво усмехнулся матрос.
— А ну его — махнул рукою Вася, — идем, чего с ним разговаривать. Видишь, какой…
Матрос обиделся.
— Чего ж видеть тут должно? — запыхтел он.
— Ничего… По каким станкам, да кто, да что… Ну, а скажу я, так поймешь ты? Ну, токарь я. Ну. Понятно тебе? — вызывающе крикнул Вася.
— Токарь? — обрадовался матрос. — А мы это проверим в два счета. Токарь, значит, ты? От своих слов не отопрешься?
— Да ну тебя, — повернулся Вася.
— Заслабило. Бежать. Стой, токарь, пожди. Ну-ка, скажи мне, если ты токарь, для чего люнеты ставят?
Вася остановился.
— Да это каждый дурак знает.
— Ну, ну, скажи, — торжествовал матрос.
— Известно для чего. Чтобы изделия не прогибались.
— Знаешь, оказывается, — равнодушно сказал матрос, — ну, а это…
Он подумал немного и спросил:
— Под каким углом должны быть выточены центры станка?
— Ну, под 60 градусов.
— А куда резец вставляется?
— В суппорт.
— Так… А… А…
— Да что ты заакал, давай станем к станку, так я тебя за голенище заткну.
— Меня не заткнешь, — спокойно сказал матрос, — однако интересно все это…
Он замолчал.
— Так как же, — спросил Вася, — пропустишь?
— Не… Все равно нельзя. А если интересуетесь, как мы кадетов истопали, об этом пару слов можно сказать, поскольку я вижу в вас пролетариев. Это я как на ладони знаю. Сам проявил геройство. Меня по всему Петрограду знают. Ей-бо. Хошь, спроси любого из наших: Мишку Панферова знаешь? А кто же, скажет, не знает Мишку Панферова. Меня, братишки, все знают… Простой я очень… Вроде Ленина, к примеру сказать.
Он пригорюнился, задумчиво посмотрел на семечки, покрывающие широкую ладонь, и вздохнул:
— Из-за бабы я погибаю, братишки.
Он задумался. Втянув голову в плечи, он сидел, погруженный в грустные размышления, но его печальный вид как-то не вязался с его огромной фигурой. Казалось смешным и невероятным, чтобы этакий бегемот имел какие-то тонкие чувства. Вежливости ради мы также вздохнули и, по мере своих способностей, приняли грустный вид, а Вася сочувственно засвистел, покачивая несуразно большой головой.
— Н-да, — с шумом выдохнул воздух матрос. И, крутнув на голове бескозырку, захохотал. — Ну ж и били мы их, гадов. К юнкерскому подошли, а они, гады, залпами. Что ж, думаем, гадюки, не навоевались еще. Трудящихся истреблять. Кэ-эк жахнем с трехдюймовки! Пыль полетела столбом. Поползли они будто вши по гашнику. Сдались, конечно. Белым платочком помахивают. Мерси, дескать, мы больше не хотим. Не по носу табак. Тут и установилась советская власть. Разве можно осилить нас? Безусловно, братскую могилу битком набили жертвами революции, но, однако, и ихнего брата плотно утрамбовали… Видал? — приподнял матрос рубашку до горла. Весь живот и грудь его были забинтованы крест-накрест.