Я почувствовал острое желание жить. Закрыв глаза, я прислушивался к горячим словам «товарища из партии», и новый, радостный мир вставал передо мною, переливаясь красивыми пятнами.
Я пытался рассказать обо всем Васе, но из моих запутанных и сбивчивых объяснений он ничего не понял. Тогда я втянул в кружок Васю.
Прошла неделя.
Как-то после того, как паренек ушел от нас, Вася глубокомысленно сказал:
— Н-да… Это говорит…
И добавил, растерянно улыбаясь:
— А я думал: все уже знаю…
А жить становится трудно. Нет хлеба, нет даже картошки. Заводы отсылают в деревни бригады — выменивать железо, мануфактуру, обувь, посуду и платье на хлеб и другие продукты. Кинулись по деревням и одиночки.
Васина бабушка привезла мешок крупы, и мы перешли, как говорит отец, на куриное положение.
— Просмеетесь, — ворчит на это бабушка. — Спасибо за кашу говорите.
Шамкая беззубым ртом, она сердито, по-старчески жует, потом вытирает концом платка сухой рот и кладет в миску «добавок».
— Без каши насидимся еще…
— Чего так? — интересуется отец.
— Мужик жиреет, — сердится бабушка, — нахапали всего от помещиков и лютует теперь. Смотреть паскудно.
— Да, может, тебе показалось только?
— Показалось, — злится бабушка и, положив ложку на стол кричит: — Совести нет ни в ком. Бесстыжий народ стал. Мне, грят, бабка, это ни к чему твои юбки-разъюбки… Мне, грит, попугая в клетке представь, тогда и подкормишься. Тьфу, бесстыжие рожи!
— Неужто попугая?
— Врать для тебя стану на старости. Глянули бы, что в деревнях делается. Один даже роялю просил. Я, грит, за роялю два мешка крупчатки отвалю. Что ж, говорю, помирать нам. А помирайте себе с богом. Это мужик-то. А мы, грит, и без городу ладно проживем.
— Кулаки это, — вставляет Вася.
— Бедняки, они другое, наверно…
— Ну, уж не знают, чего бедняки говорят. Мне заходить до них без интересу было.
— Голодают?
— Не докладали мне, — злится бабушка, — а интересно тебе — сходи да поспрошай.
Под Оренбургом появился какой-то Дутов. Говорят, идет против советской власти. А еще дальше, на Дону — старается повернуть все обратно Каледин.
— Беда, бабушка, — говорим мы с Васей, — опять царя посадить хотят.
— Ну, уж и вы тоже хороша власть. А ну вас, — отмахивается бабушка.
— Чего ж так?
— Подохнем, вот и все! Хлеб-то где он?
— Ну… Будет и хлеб. Не все сразу. Не мы порешили хлеб. До нас съеден.
— Ваша власть все одно, что у голого крестик. Ни молока, ни шерсти.
Заводы останавливаются.
Фабриканты говорят, что нет сырья.
Инженеры ходят нахохлившись. На вопросы пожимают плечами:
— Что мы можем знать? Идите к хозяину.
Но хозяева точно сквозь землю провалились. Днем с огнем не сыскать. В кабинетах сидят «управляющие», но и они «ничего не знают».
Началась национализация заводов.
Меньшевики подняли вой. Со стороны смотреть смешно. Не то их самих грабят, не то родственников их обижают. Поддались на удочку меньшевиков и некоторые рабочие:
— Делаем-то что, товарищи? Не годится как будто?
— Ну и катись, когда не нравится.
— Да ведь…
— А ну вас к дьяволам.
— Хуже не было бы?
— Откуда ж это?
— Как справимся-то? Командовать кто будет?
— Инженеров поставим!
— Пойдут?
— А чего ж не пойти?
— Пойдут?
— Не будет, как с чиновниками?
— Ну, то ж совсем глупые головы. Инженер, он умнее!
Инженеры остались. На другой день все они, как один, вышли на работу.
— Видал миндал?
— А ты не радуйся! Еще ничего не известно. Может, хозяин приказал им.
— Ну и чихать! Дело делает и — точка.
На нашем заводе рабочие, обращаясь к инженерам, вежливость такую развели, что многие покрякивают даже:
— Не слишком ли?
— Ничего! Маслом каши не испортишь. Народ интеллигентный. Для них уваженье — первее всего. Любят они это уж очень. А голова не отвалится, если я поклонюсь лишний раз.
— Вот дубье. Ты ж хозяин, да ты и кланяться?
— Неважно, что протяжно, было бы здорово. Пусть они почувствуют, что новый хозяин вежливее старого.
То, что все инженеры вышли на работу и работают как ни в чем не бывало, многих чертовски растрогало. Старый Маврин в припадке восторга обнял молоденького инженера Уханова и с чувством троекратно облобызал его:
— Милуша! Друг ты мне теперь на всю жизнь.
Но инженер Уханов, очевидно, не нуждался в дружбе старого Маврина. Он холодно взглянул на строгальщика и сказал нудным голосом:
— Очень рад, гражданин Маврин. Но только сейчас я попросил бы вас работать.
Холодно встречали попытки рабочих к сближению и остальные инженеры, а нашу вежливость они как будто приняли за врожденное холуйство. Тогда неделю спустя наш новый «хозяин» — литейщик Парфенов дал инженерам почувствовать «новое».
Придя во время работы в цех, он заметил инженера Уханова, читающего газету. Парфенов подошел к нему, взял газету и, положив ее на стол, сказал спокойно:
— Я думаю, что этот пример нехорош для рабочих. Глядя на вас, пожалуй, и все примутся газетки читать. Я извиняюсь, но, — пожал Парфенов плечами, точь-в-точь, как старый хозяин, — надо придерживаться общего распорядка.
Инженер Уханов вскочил, красный и негодующий, но, взглянув в спокойные, строгие глаза Парфенова, передернул пренебрежительно плечами.
— Вы не обижайтесь на меня! — глядя в упор, сказал Парфенов.
— Нет, нет, — забормотал инженер, застегивая тужурку.
Рабочие усмехнулись:
— Так-то лучше, пожалуй.
Однако дело не ладится. Простои становятся постоянным явлением. Стоят станки. Стоят цеха. Сырья нет. Запасы на исходе. Нового сырья достать невозможно. Железные дороги забиты армией, голосующей за мир ногами. Солдаты управляют паровозами, сами отправляют поезда, сами составляют эшелоны.
— Вот тебе и сырье! Привези попробуй. На горбу потащишь?
Отряды красногвардейцев, отправившиеся «на Дутова», увели из города последние паровозы. Проезжающие мимо эшелоны караулят «свои паровозы», и попытки отцепить их встречают вооруженный отпор.
— Катитесь вы к чертовой матери. Какое вам сырье?
После наших горячих доказательств объясняют нам мягче:
— Чудаки вы, братцы. Как же мы можем отдать вам паровоз? Мы ж его, может, с кровью выдрали у гайдамаков, а вы — отдай. Да и куда вам? Все равно отнимут у вас дорогой! Народ теперь — жулик. Разинь рот-то, так он у тебя не то что паровоз, а весь состав под сиденье приспособит.
Мы были бессильны.
— Вот те и власть!
— Власть рабочего, а право солдатское.
Да так оно и было, пожалуй. Двенадцатимиллионная армия катилась сокрушающей лавой с фронта, никого не признавая, ничего не желая слушать. Чуть слово против, и от станции оставался пепел. Обалдевшая от ужасов войны вольница неслась по России с собственными паровозами, с неписаными законами, ломая все на пути.
Бесчинства, грабежи, налеты стали скучными буднями.
— Вчера тридцать семейств вырезали! — вопили в городе.
— Среди белого дня на главной улице двух прохожих ограбили.
Попытки обезоружить солдат наталкивались на яростное сопротивление. Вооруженные до зубов, обученные военному делу, солдаты шутя могли разогнать красногвардейцев, не умеющих даже стрелять как следует.
— Вы… Вы виноваты! — кричали на митингах меньшевики и эсеры.
— А ну вас к дьяволу! И без вас тошно. Чем кричать, взяли бы да помогли.
Но меньшевики и эсеры умели только разжигать страсти. Как и все обыватели, они занимались беспредметным «критиканством», тормозили работу, срывали все наши начинания. Когда мы решили обезоруживать по ночам проезжающие эшелоны, они вынесли протест.
— Вы не имеете права, — кричали они, — солдаты разнесут город.
— Ну, так посоветуйте.
— Вы власть, вы должны авторитетом воздействовать. А если вас не хотят слушать, — вы банкроты. Вы должны уйти.
— Это ваша забота! Вы теперь власть. Думали шуточки шутить…
То, что власть наша, мы прекрасно понимали, но достался-то нам драный тришкин кафтан. Куда ни взглянешь — всюду нехватки. Пустые магазины, голод, отсутствие сырья. В городе саботаж. По ночам — стрельба, крики ограбляемых, треск заборов, разбираемых на топливо. А тут еще генералы, дьяволы, навязались, наступают где-то… Надо сколачивать отряды Красной гвардии, одеть и обуть их, а затем найти паровоз и вагоны для их отправки.
Башка идет кругом.
Но губошлепством заниматься некогда.
— Ничего. В новой квартире всегда беспорядок, пока вещи по местам не расставишь.
Спим «впритычку». Где ткнулся, там и заснул. Едим на ходу. Отец носит кашу в кармане.
— Ух, делов завернули, — жмурится отец и убегает.
С солдатами дело налаживается.
Вчера отец рассказывал, как он и какая-то девица партийного звания обезоружили целый эшелон.
— Ничего. Народ смирный, — говорит отец, — хорошие ребята.
— Как же ты это… воевал с ними?
— Очень даже просто. Пришли мы с барышней. Она, говоря по совести, и настропалила меня. Давайте, говорит, товарищ, попробуем. Что ж, можно, говорю, отчего не попробовать. Ну, пришли. Барышня говорит: выступайте. Ну, выступил, конечно. Так и так, говорю, товарищи. Поскольку вы все вооруженные, нельзя ли просить сделать одолжение генералов пощипать немного. Это, говорят, ты, дядя, брось. Мы, говорят, баб своих сколько времени не щипали, а баба — она вкуснее любого генерала, даже при орденах который. А я будто дурачок. Что ж, говорю, баба полезное существо. Щиплите себе на здоровье, но в таком случае нельзя ли попросить оружьица у вас. Мы в таком разе сами генералов почешем. Тут пошел раздор между ними. Кто дать, кто не дать. Однако нашлись партейные среди них, и мне это моментом дело обтяпали. Девица, которая была со мной, так и говорит Зорину на меня: урожденный, говорит, оратор… Во, балда! Видал, какой у тебя отец. Урожденный оратор. Я, брат, и завтра пойду.