— А ты бы объяснил офицеру!
— Ну… офицера и не жалко, дак я не о том. Я хочу сказать, как взяли мы Печеру-Лат, так моментом и на Монте-Карунду. По хребту прошли. Посмотрели: ну и черт! И самим не верится. Такая, братцы мои, высота, что башка кружится. Облака тебя за ноги хватают, а до звезд вот-вот штыком достанешь. Вот дьявола какого взяли.
— Бывает, — говорит Волков, — однако не досказал я про пулемет под Грубешовым. Ну пострелял, пострелял немец да и попер… Мы его, конечно, ждем, подпускаем до проволоки колючей.
— Подпускаете?
— Подпускаем! А потому подпускаем, что у каждого по десять патронов. Всего-на-все. Только два раза зарядить и хватит. Подпускать-то, конечно, подпускаем, а сами боком на пулеметное гнездо поглядываем. На него надежда… Впрочем, немец себе идет. Глядим, обличье уже различить можно.
Ротный — в свисток. Огонь, значит. Смотрим, пук-пук, а пулемет наш единственный будто мечтает. Ни взад ни вперед. Задержка. Немцы бегом. Топ-топ, да и в окоп. Гляжу, какая-то пьяная рожа немецкая бац нашего пулеметчика бутылкой по голове, да и ну себе хохотать.
— Хохотать?
— То-то и есть, что хохотать. Погано это, ребята, когда такую муру видишь. Страх нападает. Хохочет, вроде бы плюет на нашу технику с задержками. Увидели мы, что хохочет, и втикать… Вот тебе и задержка… А будь пулемет в исправности, мы б его, как дров, наложили.
— Ай мало за войну наложил? — спрашивает с укоризненностью в голосе Евдоха.
Волков сконфуженно чешет затылок:
— Я что ж… К слову пришлось. Я ж тебе задержку объясняю.
— А мое такое мнение, — говорит Савельев, — не воевать бы нам с Германией надо. Ихний-то Гинденбург, говорят, тосковал очень: мне бы, говорит, русских солдат да немецкую технику, так я бы весь мир расколотил. А думаете, не расколотил бы? Расколотил! Мы бы это с Германией вместе всю Европу на карачки поставили! Солдат у них — отличный. А уж про технику и говорить нечего. Нам бы такую технику! Делов бы натворили — беда. Эх, зря мы не пошли с немцем вместе.
— Тебе что ж, Европа очень нужна?
— В Европе я не нуждаюсь, а перцу бы задали. Навек бы отбили охоту к войне.
— Дипломат ты, земляк, как посмотрю на тебя.
— Да уж какой есть, весь — тут.
Глава XIV
Когда мы идем по улицам, Перминов сходит с мостовой на тротуар и делает вид, что к нашему отряду он не имеет никакого отношения, а прогуливается по городу ради собственного удовольствия.
— Страдает ефрейторская душа! — смеются красногвардейцы.
— Ты что боком-то от нас? — спрашивают Перминова в казарме.
Перминов молчит. Ему надоело говорить о строе.
Смеются над нами обыватели. Мальчишки бегут за нами и во все горло распевают:
На солнце ничем не сверкая,
В оружье какой теперь толк,
По улицам, гвалт поднимая,
Проходил наш сознательный полк.
Вид нашего отряда действительно аховый. Идут вразброд. Винтовки несут как попало. Кто на ремне держит, кто на плече несет, как дубину, а старые солдаты, озорства ради, несут винтовки прикладом в небо, хотя так держать винтовку куда труднее, чем на ремне.
Возвращаясь как-то из тира, мы заметили высокого человека, который подошел к Перминову и, указывая на нас, что-то начал спрашивать. Перминов только плечами пожал.
Мы вошли во двор.
Передние ряды с шумом кинулись в казарму, но в это время сзади взревел страшный голос:
— Наза-ад!
В замешательстве красногвардейцы остановились. Высокий человек в кожаной тужурке стоял сбоку, рядом с Перминовым, гневно сверкая глазами.
— Построиться! — крикнул он.
Было в его властном голосе что-то такое, что заставило всех встать в ряды.
Человек в тужурке вышел на середину. Он некоторое время смотрел на нас, как бы оценивая каждого красногвардейца, затем спокойным голосом спросил:
— Вы кто такие? Банда?
— А ты кто такой? — крикнул Волков.
— Я — Акулов. Начальник красногвардейского отряда.
— Если нашего, так мы и есть этот отряд! — буркнул Волков.
Акулов подошел к Волкову вплотную.
— Старый солдат?
— Ну?
— Ты чего хочешь?
— Я? — удивился Волков. — Ничего я не хочу. А ты, гляжу, хочешь чего-то.
Начальник отряда расстегнул тужурку.
— Товарищи! — сказал он. — Я это время не мог быть с вами, но теперь мы должны договориться. Закуривайте пока.
Ряды зашумели. Красногвардейцы потянулись в карманы за табаком. Голубые тающие дымки поплыли поверх штыков.
Акулов поднял руку вверх.
— Товарищи, — сказал он, — я сам старый солдат. Всю солдатскую муштру сам испытал, но, товарищи, надо договориться. Мы что собрались делать? Ланце танцовать? Зачем это у вас винтовки в руках? В лапту играть? Товарищи, надо быть серьезными. У нас, товарищи, Дутов на шее, Корниловы да Каледины подпирают нас. Мы, товарищи, воевать должны! Или вы не знали, на что шли? Или вы не знаете, для чего обучаетесь военному делу?
— Мы это знаем, товарищ, — перебил начальника отряда Волков, — но ты подумай, на кой ляд нам эти маршировки, когда мы для боя готовимся? Да меня возьми, к примеру, так я тебе хоть завтра… Меня хоть сейчас на фронт. Думаешь, не управлюсь там? Мне и вообще-то оно не нужно, ученье это.
— Может быть, и так! — кивнул головою Акулов. — Спорить с тобой не буду. Может, вам всем обучение не нужно. А только обучаетесь вы не потому, что плохие солдаты, а больше по другой причине. Запомните, товарищи, что для войны нужны не отдельные обученные бойцы, а крепкие отряды с дисциплиной. За время учебы вы должны спаяться один с другим. Каждый должен узнать своего товарища, тогда и в бой можно.
Отряд — это военная машина. В ней все части должны работать, как одна. Я это говорю не как начальник, а как боец. Ну, вот ты, — обратился Акулов к Евдохе, — возьмем, к примеру, что ты находишься в бою. Подается, положим, команда в атаку. А ты и не знаешь хорошо: поднимутся ли те, кто с тобою рядом, или тебе одному придется в штыки бежать. В бою, товарищи, каждый должен иметь такую мысль, что если что я выполняю, стало быть, и все будут так же действовать. Уверенность в других должна быть. Без дисциплины нельзя воевать, товарищи.
— А шагать-то для чего?
— Шагать нужно во как. До зарезу это полезное дело. Да и не шагаете вы, а прилаживаетесь один к другому. Будто части машины. Не могу я этого объяснить вам, как следует. Язык у меня суконный, но если кто не понял меня, пускай на совесть поверит. А если понял кто, пускай товарищу растолкует. Может, понятнее будет. А теперь — валите обедать.
Дымятся котелки. Отряд наступает на горох с бараниной, на гречневую кашу с подсолнечным маслом. Вместе с нами обедают наши матери, жены и малые ребята.
Сначала Перминов решительно восстал против «бабья», но его никто и слушать не захотел:
— Бро-ось! Все равно ведь остается в котлах…
— А дома паек целее будет. Уедем, так пригодится еще.
Перминов махнул рукой:
— Банда вы, а не армия!
Но сегодня Перминов «снизошел». Сегодня он решил «заметить баб». Приладившись с котелком к «семейному столу», Перминов держит такую речь:
— Мужья ж у вас, молодки! Не мужья, а сплошная нация!
Это слово Перминов считает самым оскорбительным словом. Оно, кажется, означает высшую степень презрения.
— Чистая нация! — вздыхает Перминов. — В первом бою, как медные котелки, погибнут.
— Чего ж так, товарищ? — улыбается жена Попова, рабочего железнодорожных мастерских.
— Учиться не желают! Каждый себе думает: я ли, не я ли, все на свете знаю. А в бою, как курят, изничтожат.
Бабье встревожено. Многие перестают есть, испуганно глядят на Перминова. Мать с недоумением смотрит на отца, затем переводит глаза на меня.
— Как же так не желают?
— А так, — с беззаботным видом отвечает Перминов, — не хотят да и только. Нас, говорят, никакой снаряд не возьмет. Мы, говорят, и стрелять-то не будем, а с голыми руками пойдем.
Красногвардейцы посмеиваются:
— Заливает он!
Но бабье всполошилось не на шутку. Мать ни с того ни с сего хлоп отца по лбу ложкой и ну реветь:
— Вечно ты с дуростями со своими. Всю жизнь прожил, как не люди, и тут выкомаривает на свой лад. Убьют дурака, что тогда будешь делать?
— Ах, курья нога! — закатывается от смеха отец. — Да ведь шуткует он. А ты и поверила ему. Ты бы посмотрела, дуреха, как я сегодня в тире… Из пяти четыре в самый центр влепил. Я тебе и с гранатами управляюсь теперь.
— А ты не вкатывай бабе! — останавливает Перминов. — Сам, небось, знаешь, о чем разговор ведется. Вы, бабы, поднажмите на них, не то ваших мужьев в кисете вернут с фронта.
И пошло. И поехало.
Бабы ругаются, плачут, а мы сидим и хохочем. Приятно все-таки, что жалеют тебя. Значит, не плохой ты человек. Нужный кому-то.
— Эк, мокреть-то развели! — заливаются красногвардейцы.
— И полов мыть не надо!
— Без калош и шагу не сделаешь!
— Сразу тебе и ревматизм в коленках.
А бабы головами покачивают:
— Кобели вы, кобели! И чего смеетесь, сами не знаете.
Васина бабка поднялась и сказала, вытирая рот:
— Пустомели вы! Начальники-то, поди, не плохого вам хотят, а вы пустомелете попусту. С вами, ить, начальники пойдут. Слушать их надо вам, а не то, чтобы ржать жеребцами. И сами погибнете, и нас погубите, спаси господи.
— Ну и бабка! — заржал Волков. — Рассудит, что Ленин. Вот митинг-то, язви его.
Спустя несколько дней сияющий Перминов шагает впереди отряда, точно начищенный самовар. Оглянется на миг, сверкнет лицом и улыбнется.
Мы идем плечо к плечу, отбивая ногою крепкий шаг. Пояса у нас подтянуты, винтовки на ремнях. Смотрим «в затылок переднего». А шаги, точно многотонный пресс, падают гулом на мостовую.
— Гох, гох! Гох, гох!
Прислушиваясь к ударам, я тихонько подсчитываю.
— Ле-вой! Ле-е-вой!