«Сорок братишек и одна гармошка».
На остановках вагон привлекает всеобщее внимание веселыми песнями, забористыми шуточками.
— Куда? — спрашивают нас.
— Делегация на луну!
— Вашим девкам в подарок прислали.
Старики и спекулянты глядят враждебно. Отплевываются. Случайные пассажиры и молодежь шутят с нами. Один из белохлыновцев, красивый, похожий на разбойника парень, успевает на каждой остановке «крутить любовь». И как знать, может быть, и потеряли бы мы этого славного красногвардейца где-нибудь около белокурой голубоглазой девушки, если бы поезд стоял немного больше, чем полагалось.
Вскакивая на ходу в вагон, любвеобильный парень прижимал одну руку к сердцу, другой посылал воздушный поцелуй.
— Тю, маленькая! До свиданья! Обратно поеду — сходим к мамаше. Не забывай, красоточка!
А девушка платком машет, смеется, а по всему видать: жалко ей разбойника. Неграмотный, и тот прочтет в голубых девичьих глазах:
«Куда ж тебя везут, красавчика такого?»
Паровоз, шумно отдуваясь, набирает ходу. Станция медленно плывет назад. Из вагонов тянутся руки.
— Эй, золотые, ненаглядные! Садись! Скачи, подвезем!
Красногвардейцы неузнаваемы… Были степенные, серьезные. А теперь, отъехав от города несколько перегонов, превратились в мальчишек. Даже отец мой и тот взыграл.
— Забирай девок, товарищи! — кричит он всех громче. — Хватай их! Хватай!
Тех, что помоложе, мы пускаем теперь в вагон без лишних разговоров. Девицы поют с нами песни, шутят, но к вечеру благоразумно высаживаются.
Пролетая мимо шлагбаумов, мы свистим, размахиваем руками, кричим:
— Эй, дя-дя!
— Рот закро-о-ой!
— Пузо убери! Эй-й!
Около шлагбаумов стоят, понуро опустив головы вниз, мохнатые крестьянские лошаденки с возами дров и хвороста. Лошадей держат, повернув спины к поезду, крестьяне в светлых ситцевых рубахах. Поглядывая через плечи, крестьяне скалят зубы и тоже кричат что-то, но в грохоте поезда нельзя разобрать: матерщиной ли обкладывают нас или желают счастливого пути.
— А ей-бо, ругают нас! — беспокоится Евдоха. — Слышно, Волков, ругают ведь сволочи!
— Непременно ругают! — соглашается Волков. — Без этого никак нельзя. А вот я их…
Волков высовывает голову в окно, но крестьяне уже остались далеко сзади. Он втягивает голову обратно и разочарованно говорит:
— Проехали!
— Урал!
Похожий на разбойника красногвардеец — Сашка Лихов — стоит в дверях теплушки. Показывая рукой на далекие трубы заводов, он говорит весело:
— Тут, куда ни ступи — все заводы иностранцев. Немцы, англичане, но больше французы.
— Ты здешний, что ли?
— Я здешний! Я тут восемь лет проработал.
— Лучше у иностранцев-то?
— Одно дерьмо. Только капризу больше. Тут сейчас завод французский будет. Гильбо. Так я на нем три года корежился. А за три года насмотрелся на французов во как…
— Ничего народ?
— Жадные очень… Уж на что такое дело, как товарищ, угостить, так и тут у них расчет. Прямо скажу — смотреть тошно. Тут буфет был на станции. Так мы, бывало, ходили в буфет выпить, закусить, с девочками пошататься по перрону. Но как, бывало, погляжу на эти мурлы, так и напьюсь в доску. Уж что-что — официанту, так и тому не дадут на чай. Копейки не дадут. Папиросой угостить считались. Скряги. Рвота поднимается, как посмотришь на эту нацию. А Гильбо-то этот болван болваном. Двадцать лет в России прожил и ни черта. Ни в зуб ногой. Которые вокруг него, так те по-французскому научились болтать не хуже французов, а этот только и знал: «Одна тякая машьинка». А все цвета у него на два делились: на черный и синий. Бывало, кричит: «Давай, такая машьинка! Черный!» Бьются, бьются: какую ему «машьинку». А это он огурца просит. Вот и догадайся. И сердится, заметьте. Ногами топает. Давай, машьинка такая!..
— Ну, ихнего брата теперь тоже по шапке!
— Вот тебе и «машьинка».
Глава XXI
Ночью поезд остановился в чистом поле. При свете сигнальных огней мы увидели огромное количество подвод, нагруженных узлами и сундуками. Желтые глаза фонарей освещали темные фигуры людей.
— В чем дело?
— Почему стоим?
В темноте сдержанно гудели голоса, слышался детский плач, бряцала конская сбруя, пофыркивали кони.
Мы пошли на голоса.
— Отряд, что ли?
— Отряд! — уныло сказал кто-то в темноте.
— А в чем дело?
Мы подошли к сгруженным в кучу подводам. На подводах с узлами в руках сидели окруженные ребятами женщины. На телегах лежали грудой мешки, жестяные чайники, грязные подушки, ведра и разная рухлядь. Среди телег уныло бродили подростки, накрывшись с головой разноцветными одеялами. Девушка в картузе старательно запахивалась в пальто, под которым белело обнаженное тело. На большом возу сидела, точно каменный идол, старуха, охватив руками самовар. Дети, укутанные в отцовские пиджаки, вытягивали головы, осматриваясь по сторонам, точно сторожевые гуси. Матери заботливо кутали ребят, стараясь уложить их.
— Спал бы ты, золотко!
— Положи, Сенечка, головку.
Но дети не хотели засыпать. Они таращили глаза, рассматривая нас, хмуря жиденькие брови.
— В чем дело? — спросил Павлов.
— От чехов спасаемся!
— Далеко отсюда?
— Верст тридцать, а может, меньше!
К нам подошел мужчина.
— Чехи, товарищи, ерунда. Сегодня он чех, а завтра, глядишь, и нет его. Уехал! Белая сволота поднялась. Без пощады режут. Расстреливают направо и налево. Малых ребят не щадят.
И покачал головой:
— Образованные, а звериная жестокость?!
С насыпи, со стороны эшелонов, чей-то сильный голос закричал:
— Товарищи красногвардейцы! Возьмите детей в вагоны! Дальше не едем!
Мы провели ночь под открытым небом, слушая сквозь сон далекий гул артиллерийской стрельбы.
Утром женщины и дети двинулись в тыл. Мужчины остались в наших отрадах. Мы стащили с платформы орудия и начали выводить лошадей.
Я стою в теплушке, ожидая сходней. Лошади похрустывают овес, стуча беспокойно подковами в пол, отмахиваясь хвостами от мух. Амба, скосив темный глаз в мою сторону, прижимает уши, яростно крутя подстриженный хвост.
— Ну! Ну! — треплю я коня по крупу.
Амба тихонько ржет. Умная кобыла давно уже привыкла ко мне и разными лошадиными нежностями старается доказать, что она питает уваженье и любовь к моим рукам, в которых бывают и соль и сахар.
— Воевать будем, Амба!
Кобыла пошарила теплыми ноздрями по моему лицу и снова заржала, как бы желая сказать: «Ничего. Мы не будем трусами».
— Ну, ну, Амба! Не балуй! Тр-р-р-р!
Поправляя недоуздок, я услышал за стенами вагона топот ног и быстрые, негромкие слова команды.
Дверь вагона с грохотом поползла в сторону. Чей-то сдержанный шепот крикнул:
— Чехи!
С высокой железнодорожной насыпи я увидел бескрайную степь с редкими деревьями далеко на горизонте. Белые облачка висели над степью; лиловые тени раскачивались, ползя по склонам травянистых курганов. Высоко вверху, в сияющей сини, невидимые глазу птицы захлебывались радостными песнями.
Из красных теплушек прыгали на рельсы красногвардейцы.
Приставив растопыренные ладони к глазам, они смотрели в степь.
— Где они?
На опрокинутом разбитом ящике стоял, широко расставив ноги Акулов, разглядывая степь в цейссовский бинокль.
— Видать?
Начальник отряда утвердительно мотнул головой.
— Вон они! — крикнул он, опуская бинокль, протянув руку в сторону курганов.
Выхватив маузер, Акулов побежал вдоль эшелона.
— Орудия к бою! Пулеметчики по местам! Выводи лошадей на ту сторону!
Из-за курганов выехало человек десять конных. Ехали они вразброд, беспорядочно, ломая линию. Впереди на резвой лошади гарцевал всадник с золотыми каплями на плечах.
— Офицерня! — крикнул Волков, торопливо застегивая ворот гимнастерки.
Тяжело пыхтя, по насыпи пробежали пулеметчики, сгибаясь под тяжестью пулеметов. Не спуская глаз с конных, они припали к полотну железной дороги, торопливо устанавливая максимки. Несколько винтовочных выстрелов ударило рядом.
— Не стрелять!
Конные поскакали назад.
— Выводи коней!
Мы бросились в теплушки.
Бестолково суетясь, мы тащим за недоуздки упирающихся лошадей и, наталкиваясь на свои же руки, начинаем седлать. Неожиданно хлопают одна за другой наши трехдюймовки. Амба делает свечку.
— А, дьявол!
Лошадь сбивает меня с ног. Я лечу под откос. Вверху проносится свист, точно полосовое железо уронил кто-то. Ругаясь, я лезу обратно. Оглушительный взрыв раздирает небо. В рот летит песок. Отплевываясь, я поднимаю голову. Карабкаюсь, увязая в песке. Сквозь тучи пыли вижу Краузе. Он бежит вдоль эшелона, придерживая одной рукой шашку, другой размахивая над головой. Он кричит, ругается, но я не слышу отдельных слов.
Что нужно делать?
Поймав Амбу, я стою, точно дурак. Полосовое железо, свистя, проносится над вагонами. Я поднимаю голову. В синеве всплывает розовое облачко. Сильный грохот разрывает воздух, как будто рвут чудовищные железные стены.
«Шрапнель!» — толкается в голову мысль.
— Коней! Коней! — орут красногвардейцы, точно ошалелые, бестолково суетясь у теплушек.
Краузе хватает красногвардейцев за рукава.
— Ну, ну, товарищи! Ничего особенного! Не торопись! Не торопись! Спокойнее, товарищи! Спокойнее!
Снаряды сверлят воздух скрежещущим свистом. Мы не уставая наклоняем головы.
— Не кланяться, товарищи! Не помогут поклоны. Делай свое дело.
Вблизи проносится странный шум. Лица опахивает теплотой. Дьявольский грохот взрывает под нами землю. Ураган камней гудит над головами. Сверху сыплются песок, щебень, комья земли. Нас бросает на рельсы. Мы вскакиваем, но тотчас же оглушительный взрыв с другой стороны откидывает нас назад. Не выдержав, мы бежим врассыпную.